Текст книги "Назови меня по имени"

Отец, услышав сообщение дочери, весь как-то потерялся, заморгал, руки его в течение нескольких секунд не могли найти опоры. Наконец он облокотился ладонями о столешницу, но тут же опомнился, поправил воротничок, сел в кресло. В кабинете повисло молчание. Маша тоже не знала, что ей нужно теперь говорить.

– Дочка, – сказал отец, прерывая напряжённую тишину, – что же ты до сих пор молчала? Если бы я знал, что ты не хочешь быть врачом…

Он с каким-то особенным вниманием вглядывался теперь в её лицо, словно пытаясь обнаружить в нём то новое, что прежде не заметил, проглядел. Но Маша была такой же, как и раньше, – только, может быть, чуточку бледнее.

– Ну, мать – это понятно. – Папа смотрел на неё, а беседовал сам с собой. – Понятно, почему ты ничего не сказала матери. Но мне-то? Мне ты могла сказать всё! И я бы понял, дочка!

Папа был обескуражен настолько, что Маше даже стало его жалко. Но она не умела объяснить ни отцу, ни себе самой, что сподвигло её так резко изменить курс. Одно она могла сказать точно: представляя своё взрослое будущее, она не видела себя учительницей точно так же, как не представляла в роли врача. Преподавать детям историю и целые дни проводить в школе, которую она с таким облегчением наконец-то окончила, – нет, Маша никогда не мечтала ни о чём подобном. И всё-таки поступила в Педагогический.

Много лет спустя она, как и её отец когда-то, спрашивала сама себя: почему? Возможно, всё объяснялось очень просто.

К моменту поступления у Маши уже имелся молодой человек, состоятельный и перспективный. О своих далеко идущих планах он объявил Маше на первом же свидании. И, хотя предложение его тогда ещё принято не было, Маша отлично представляла себе, что, будучи его женой, она бы могла позволить себе вообще не работать. Получение высшего образования она воспринимала как ещё один необходимый этап, который внучке академика Иртышова нужно было преодолеть и забыть, но параллельно всё-таки попытаться извлечь из учёбы хоть что-то, что может принести радость и удовольствие. В медицине никакой радости Маша найти не могла и решение приняла почти наугад.

Машиного жениха звали Андрей Заряднов, и тогда невозможно было предположить, что он окажется совсем не тем человеком, рядом с которым было бы возможно Машино счастье.

Глава 4

Она ехала по трассе уже часа полтора или два, когда, метров за триста от указателя населённого пункта «Ложки», словно из-под земли появился серый с синей полосой автомобиль дорожной патрульной службы.

Свет фар выхватил высокую фигуру гаишника в зелёном жилете кислотного оттенка, надетом поверх комбинезона. Полосатый жезл указал Маше на обочину. Маша вдавила педаль тормоза в пол и вырулила за белую границу по правому краю дороги.

В зеркало заднего вида она наблюдала, как к её «тойоте» неспешно приближался мужчина в капюшоне. Он втягивал голову в плечи, словно только что вышел из тепла на холод и чувствовал себя неуютно.

– Инспектор Рыбкин, – представился патрульный. – Документы, пожалуйста.

Маша открыла сумочку, достала из неё права и свидетельство о регистрации.

– Мария Александровна? – задал гаишник обычный вопрос. – Машина ваша?

– Автомобиль принадлежит отцу. – Маша протянула инспектору маленький бумажный прямоугольник. – Езжу по доверенности.

Мужчина наклонился к водительскому окну.

– Знак видели? Дорожные работы, сорок километров в час.

Маша всё видела, но понадеялась на авось.

– А вы ехали?..

– Девяносто.

– К сожалению, больше. – Он показал Маше ручной радар с электронным табло. – Вот ваша скорость.

На сером фоне высветились цифры: 127.

– Пойдёмте, – сказал мужчина в форме. – Будем составлять протокол.

Она сидела в салоне патрульного автомобиля и понимала, что влипла. За превышение скорости более чем в три раза ей светило изъятие прав, тут уж почти без вариантов. Из динамиков громко, на разные голоса, разговаривала рация, но инспектор, закрыв за собой дверь, тут же подкрутил тумблер на панели приборов – и в маленьком пространстве установилась тишина. Было очень тепло, почти жарко; Маша помнила, как мужчина горбился на ветру – значит, до этого он в самом деле долгое время сидел в салоне, грелся.

Инспектор оказался мужчиной молодым, может быть, даже Машиным ровесником. Добродушное, очень симпатичное лицо. Словно из старого советского фильма, подумала Маша. Открытый взгляд, чуть полноватые губы, мягкая, но отчётливая линия подбородка. Было непонятно, что человек с такой внешностью делает в дорожной полиции; он вполне мог бы работать прорабом на стройке, или начальником цеха на заводе, или… учителем математики. Дети любят такие лица, потому что они внушают доверие. Хотя о каком доверии сейчас могла идти речь?

Инспектор бросил шапку на переднюю панель; Маша теперь могла рассмотреть его высокий лоб. Тёмные волосы мужчина убирал назад, но одна прядь постоянно падала ему на глаза.

– Куда мчались-то?

– В Петербург, за сыном.

Маша нервничала, поправляла серый платок на шее, снимала и снова надевала на палец левой руки тонкое серебряное колечко.

– А сыну сколько?

– Тринадцать.

Мужчина присвистнул.

– Тринадцать? – Он с интересом посмотрел на Машу. – А вам самой сколько? Ах да! Простите.

Маше стало душно, она попросила открыть окно. Гаишник нажал кнопку, и стекло с лёгким жужжанием ушло вниз на несколько сантиметров. В окно ворвался порыв ветра, и мужчина снова поёжился.

– Это вы меня простите, – сказала Маша и подняла стекло почти до конца, лишь оставив небольшую щель по верхнему его краю. – Я вообще ехать сегодня никуда не собиралась.

Гаишник вздохнул и достал из бардачка планшет с бланками.

– Так и не ехали бы, – сказал он. – Или сели бы в поезд…

Маша усмехнулась. Потом снова посмотрела на собеседника.

– У вас есть дети? – спросила она. – Вы отец?

Она машинально бросила взгляд на его правую руку без кольца и смутилась.

– Нет, знаете. – Гаишник щёлкнул ручкой, и короткий стержень ушёл внутрь. – Как-то не успел я детей. И семью не успел. Всё как-то, понимаете…

– Ничего страшного, успеете ещё. Дело нехитрое. – Она отвернулась к окну. – Главное, пусть у ваших детей мама и папа живут вместе.

От её внимания не ушло, что гаишник пока ничего не написал на бланке, прикреплённом к планшету. Ну что ж, потерянно думала она. Ещё напишет.

– Вместе – это хорошо, – ответил ей патрульный. – А почему за ребёнком поехали вы, а не ваш муж?

– Я сына одна ращу, – ответила Маша. – Отправила к отцу в гости, а отец взял и не вернул.

– Как не вернул?

Маше сделалось очень неловко.

– Неважно.

Она помотала головой, чтобы переключиться. Имело смысл поговорить с инспектором кое о чём более серьёзном, нежели Машина семейная жизнь.

– У меня отберут права?

Патрульный взглянул на пустой бланк протокола.

– Ну, по правде говоря… – начал он, но Маша не дала закончить фразу.

– У меня отберут права, – повторила она.

Голос её погас. Она пыталась поверить в сказанное.

Осознание того, что случилось, приходило к ней постепенно. Так оно и бывает, подумала Маша. Так и бывает. Ножницы опускаются откуда-то с неба, щёлк – и отрезают половину того, что человек имел.

– Кем работаете-то?

– Учителем.

– М-да.

Маша вдруг решилась.

– Товарищ инспектор, – она резко дёрнула застёжку сумочки, и сумочка с третьего раза расстегнулась, – давайте я заплачу… Вот, всё, что у меня есть.

Она не умела давать взятки и не знала, что нужно говорить в таких случаях. Просто достала кошелёк и выгребла оттуда все бумажки, какие были, вместе с мелочью.

– Если мало, я с карточки сниму. Скажите сколько.

Гаишник то ли крякнул, то ли просто кашлянул, прочищая горло. Маша не поняла, означает ли этот звук согласие, или, наоборот, инспектор теперь раздражён, и она сделала только хуже.

Мужчина снова щёлкнул авторучкой и, не глядя на Машу, начал заполнять бланк. Патрульный вписывал номера Машиных документов в прямоугольные ячейки, а нарушительница в это время смотрела за окно. Мимо по трассе осторожно двигались фары проезжающих мимо автомобилей: машина автоинспекции, похоже, была хорошо заметна издалека, и становилось совсем уж непонятно, почему остальные предусмотрели опасность, а Маша угодила в так неумело расставленную засаду. Впрочем, одёрнула она себя, отчего же непонятно. Очень даже понятно. Маша изначально знала, с какой скоростью ей нужно ехать по трассе. Она прекрасно представляла себе, что, не превышая, до места доберётся только к утру. Значит, это был её собственный выбор. А за выбор всегда нужно платить.

– Телефон свой диктуйте.

Маша продиктовала.

– Подписывайте.

Прежде чем расписаться, Маша попыталась пробежать глазами текст. В тусклом освещении салона буквы сливались. Понять, что написано в бумаге, было почти невозможно.

– Тут сказано, – вздохнул гаишник, – на данном участке трассы вы превысили скорость до… семидесяти пяти километров в час. В течение двух недель вам нужно оплатить штраф в размере двух с половиной тысяч рублей. Подписывайте.

Маша не верила своим ушам.

Она всё ещё держала в руках купюры.

– Я должна вам деньги, – сказала Маша. Её голос дрожал.

Гаишник снова крякнул и сделал уже знакомое движение плечами. Маша поняла, что деньги нужно срочно спрятать. Не глядя, она сунула их в карман сумки.

На несколько секунд в салоне автомобиля патрульной службы повисла тишина.

Наконец мужчина обернулся и достал что-то с заднего сиденья. Это была дорожная карта, сложенная вчетверо.

– Смотрите, – сказал он, проводя пальцем вдоль линии Ленинградского шоссе. – Патрули стоят до Вышнего Волочка. Вот тут, где посёлок Кирпичного завода. Вот здесь, под Клином. Спас-Заулок. В Тверь заезжаете?

– Нет.

– Тогда вот тут, Торжок и Большая Кислёнка. Всё запомнили?

Маша смотрела на него во все глаза.

– Спасибо вам! Я таких гаишников никогда в жизни не встречала.

– Это хорошо, – сказал инспектор и наконец-то улыбнулся. – Меня Владиславом зовут.

– Владислав, – повторила Маша, – из посёлка Ложки.

– Не Ложки, а Ложки`, – поправил её патрульный. – Вообще-то я под Тверью живу. Езжайте, только не гоните.

Глава 5

Когда Маша вернулась в «тойоту», на часах было уже восемь вечера. Злосчастные Ложки она проехала медленно, всё ещё находясь под впечатлением от встречи с патрульным.

Маша мысленно проговаривала его вопросы и свои ответы, усмехалась чему-то и хмурилась: слишком уж некрасиво получилось с деньгами. Не умеешь давать в лапу – не давай, говорила она себе. Теперь ей казалось, что в момент дачи взятки она вполне могла рассердить хорошего человека; однако, по мере приближения к Твери, всё в её голове постепенно вставало на свои места.

Да, инспектор сегодня оказался на высоте. Хотя обычно он с нарушителей деньги, конечно же, берёт. Не может не брать. Но вот в этот раз – пожалел её, дурочку, и не взял. Мало того, ему даже удалось элегантно познакомиться с нарушительницей. Бывают же такие мужчины, удивлённо качала головой Маша. И внешне приятный, и, кажется, умный… Владислав – это значит Владик или Слава; а что, симпатичное имя. В самом начале инспектор назвал свою фамилию, вот только она выскочила из памяти. Рыбаков? Похоже, но не то. Рыбальченко? Нет, было гораздо короче. Рыб… Рыбкин.

Маша засмеялась. Точно, Рыбкин. Рыбки и Ло`жки. А всё вместе – уха.

Она как заклинание повторяла про себя: Кирпичный завод, Клин и Спас-Заулок. Настроение поднялось. Перед Большой Кислёнкой ей удалось вовремя притормозить: там и в самом деле стояла ещё одна патрульная машина. Спасибо вам, дорогой товарищ Рыбкин.

Мимо пролетали давно знакомые среднерусские топонимы, и по одним этим названиям можно было приблизительно понять, долго ли ещё ехать до Петербурга. Вряд ли в Ленинградской области могли существовать Спас-Заулок, Афимьино или Холохоленки. А также Выдропужск. Маша понятия не имела, куда ставить ударение в этом слове и, главное, как называть людей, которые там живут. Выдропужцы? Выдропуженцы?

Где-то неподалёку от Вышнего Волочка текла речка Березайка, а рядом стоял посёлок Новый Березай. Новая Ситенка и Старая Ситенка. А вот ещё: село Яжелбицы. Как до Яжелбиц дотянет колымагу мужичок, тут же вспомнила Маша.

 
Поднесут тебе форели,
Тотчас их варить вели.
Как увидишь посинели,
Влей в уху стакан шабли.
 

Маша ни разу не вливала в уху стакан шабли. Как-нибудь надо обязательно осмелиться и влить, решила она. Далее поэт рекомендует «положить немного перцу и лука маленький кусок». Хм. Понятное дело, Александр Сергеевич Пушкин ни разу не стоял на кухне и ничего самостоятельно не готовил, иначе корявый «кусок лука» в стихах никогда бы не появился. Маше пришло в голову, что было бы неплохо дать ученикам такое задание: найти в литературных произведениях кулинарные рецепты, выбрать блюдо и приготовить его самостоятельно. Принести кушанья на классный час и устроить пир на весь мир.

Несмотря на пушкинский совет, Машина «колымага» проехала Яжелбицы без остановки на ужин.

Впереди лежали первые предвестники Петербурга: Новая Болотница и болото Гладкое. В Машином воображении сразу возникала абсолютно гладкая топь – страшное, обманчивое место, в котором завязнешь и поминай как звали. Городок под названием Мясной Бор мог стать локацией преступления в детективе или триллере. Но нет, никакого триллера не случилось, потому что за Мясным Бором следовала Спасская Полисть, деревенька совсем из другой истории. В этой деревеньке у какого-то мелкого почтового смотрителя останавливался «бунтовщик похуже Пугачёва», титулярный советник Радищев. Только ехал он, получается, навстречу Маше – в обратную сторону.

Профессиональная деформация, будь она неладна. Но кто тут виноват, если вся дорога от Москвы до Петербурга – один сплошной урок литературы. Городок Чудово. Чудь белоглазая. Как раз в городишке Чудово жил Некрасов. В пятом классе проходим «Мороз, Красный Нос», в седьмом – «Железную дорогу», в десятом – «Кому на Руси…».

Голова соображала всё хуже, но, чтобы не погрузиться в сон, важно было думать, вспоминать и не застревать на одной мысли слишком долго.

Тосненский район, Ушаки, Новолисино, Войсколово. Войсколово звучало уже совсем по-ленинградски, от него рукой подать до Колпино. Родные места, повторяла про себя Маша. Когда это рабоче-крестьянское Колпино успело стать тебе родным, усмехнулась она самой себе. Ответ пришёл мгновенно: когда стала москвичкой.

Маша почти не увидела ночного Петербурга. Он проплыл наподобие галлюцинации – оранжевые всплески на фоне тёмно-синих контуров зданий. Огни фонарей казались Маше чересчур яркими, раздражающими. Маша безумно устала и плывущие за окном картинки фиксировала нехотя. «Всё завтра, всё потом», – бормотала она себе под нос. Сейчас главное – добраться до дачи в Репино, где можно будет наконец поспать.

К отцовской старой даче Маша подъехала уже около трёх часов ночи. Ключи от наследного дома она считала чем-то вроде талисмана. Они много лет болтались на том же колечке, что и остальные: от королёвской квартиры, от королёвского подъезда, плюс дополнительный – запасной – от кабинета русского и литературы, который Маша заказала сама, на случай если казённый вдруг потеряется. Ключи от дачи серьёзно утяжеляли связку, но отцепить их Маша не решалась, как не могла расстаться с воспоминаниями детства. Вот талисман и пригодился ей в самый неожиданный момент. Кто бы мог подумать, что такая минута и в самом деле настанет?

На всякий случай Маша запустила руку в заветную щель между забором и калиткой. Запаска хранилась там же, где и прежде, но Маша решила её не трогать и открыть дверь как хозяйка – своим собственным ключом. Она стукнула калиткой, прошла по дорожке между старых яблонь и отягощённых снегом кустов сирени. Поднялась на крыльцо – на этот раз его почти не замело. Видно, декабрь в Петербурге выдался малоснежным.

Щёлкнул рубильник – зажглось электричество.

Дачный дом пах пылью и сыростью; от промёрзших стен тянуло плесенью. В жестяном кухонном баке на дне Маша обнаружила воду – достаточно, чтобы умыться и вскипятить чайник. На первом этаже стоял отчётливый мышиный дух. Что же стало с нашей дачей, подумала Маша. Раньше здесь никогда не жили мыши, а теперь вот живут.

Мысли приходили с запозданием и были странно приглушены, как будто кто-то разговаривал в соседней комнате. Хоть Маша давно уже вышла из автомобиля, пространство перед её глазами всё ещё слегка раскачивалось – вверх и вниз.

Нужно просто выспаться, сказала она себе. Сначала выспаться, а потом уже всё остальное. Очень хотелось пройти в библиотеку, поздороваться с портретом Николая Ивановича, но Маша прислушалась к себе и решила наведаться в гости к прадеду поутру.

Она заставила себя открыть ворота и загнала «тойоту» во двор. Достала из кладовки два больших обогревателя – масляный и тепловентилятор, два ватных и одно электрическое одеяло. Поставила на плиту чайник, согрела воду. В ящике комода отыскала несколько простыней и наволочку. В шкафу на полках лежали аккуратно свёрнутые вещи. Алькино, догадалась она. Ей было уже всё равно, Алькино так Алькино. Главное, одежда была чистая.

Маша сбросила с себя жакет, стянула юбку, колготки и бельё и, зажмурившись, нырнула в холодное, пахнущее лежалой тканью, Алькино трикотажное летнее платье. Оно оказалось огромным и доходило Маше почти до щиколоток. Поверх платья Маша натянула свитер, на ноги надела шерстяные носки.

Прежде чем улечься, вспомнила про телефон; ей снова пришлось накинуть на плечи пальто и спуститься на первый этаж. В эркерной гостиной на подоконнике она видела оставленное кем-то зарядное устройство с нужным разъёмом. Полностью разряженная трубка с минуту заторможенно молчала, а потом пиликнула и ожила. На экране высветилось сообщение от Марка: «Скучаю, целую, люблю».

Глава 6

Когда на дворе стоял 1991 год и Алька училась на втором курсе, а Маша ещё только заканчивала одиннадцатый класс и готовилась к поступлению в институт, произошла история, внезапно переменившая всю Машину будущую жизнь.

События того года были вообще знаменательными, какое ни возьми. Именно тогда рухнул рубль, и за пакет молока в магазине выкладывали сотню. В квартире Иртышовых постоянно работал телевизор, потому что каждый вечер мама слушала политические передачи и программу «Взгляд», а по ночам смотрела новый кабельный канал, где вещали астрологи и предсказывали конец света.

Отца ситуация в стране сильно тревожила. Опасаясь, что в институте сменится власть, на базе кафедры он создал научный кружок имени дедушки и обивал пороги в попытках организовать музей Иртышовых в стенах родного учебного заведения. Дома он допоздна просиживал с аспирантами и жил, следуя принципу «делай что должно, и будь что будет».

Ираиде Михайловне теперь постоянно не хватало средств на хозяйство, но несмотря на это, осенью, прямо перед тем, как случился первый дефолт и обесценивание советских денег, она вдруг решила открыть кооператив по эзотерическим услугам, на который возлагала большие финансовые надежды. Надежды оправдались только частично, а здоровья у Ираиды Михайловны новый бизнес отнял преизрядно.

В стране наступили новые времена, и многих знакомых семьи Иртышовых грядущие перемены откровенно пугали. Но пока ты юн и полон сил, в любой катастрофе ты способен видеть не только ужас, но и удивительные, ранее не изведанные свободы. Предоставленные сами себе, сёстры Иртышовы из всех возможностей выбирали те, что были наиболее близки им по духу. Правда, выбирать можно было пока «понарошку», потому что экономически обе сестры полностью зависели от родителей.

Маша всегда досадовала, когда друзья семьи Иртышовых сравнивали двух сестёр с пушкинскими героинями и приписывали Альке Ольгины черты. Нет, Алька была не Ольгой Лариной; скорее уж девочкой Селиной из рассказа Сэлинджера «Перед самой войной с эскимосами». Селина пользовалась деньгами своей подружки Джинни и ужасно обиделась, когда та набралась смелости и заставила её вернуть долги. Алька тоже любила пользоваться Машей как ресурсом – её вещами, её свободным временем. Альке никогда не приходило в голову о чём-нибудь попросить сестру; она просто протягивала руку и брала: Машину книгу, колечко, заколку, пенал. Или приходила к Маше в комнату и, не спрашивая, готова ли та к долгой беседе, начинала откровенные разговоры о своих новых влюблённостях – похоже, кроме младшей сестры, ей не с кем было поделиться сокровенным.

От Алькиного общества Маша всегда очень уставала. Иногда она представляла саму себя – а точнее, свой внутренний покой – в виде конструкции, построенной из множества блоков. Когда рядом находилась Алька и другие люди, они расшатывали эти блоки и разбрасывали их содержимое; после такого общения внутри всегда оставался жуткий бардак. Уединиться ей удавалось только вечером, после того как дверь Машиной – доставшейся в наследство от бабушки – комнаты можно было закрыть под предлогом ухода ко сну. Когда Маша запирала дверь изнутри, она чувствовала, как нужные детали встают каждая в свой паз, как медленно сочленяются разломанные части и конструкция приобретает первоначальный вид.

Костю Герцика она не могла забыть года два или три. За это время в Машиных рассуждениях о жизни появилась неожиданная для молодой девушки мудрость или, скорее, иллюзия мудрости, которая стала для неё чем-то вроде гипсовой лангеты, которую наложили на место перелома, но так и не сняли вовремя. Повязка эта не пропускала воздух и солнечный свет, но зато отлично защищала от возможных повреждений и ударов. Маша постоянно сравнивала свои симпатии к другим мужчинам с тем, что однажды уже пережила, и ни одно её новое чувство такого сравнения не выдерживало. Девушка не находила в себе сил и желаний на повторение любовной истории. Ей казалось, ещё одна такая любовь – и она непременно умрёт или сойдёт с ума.

Что до Альки, непосредственность и лёгкость в общении с людьми позволяли ей крутить роман то с одним молодым человеком, то с другим, долгое время никем серьёзно не увлекаясь. Она могла познакомиться на улице, а потом зайти с новым приятелем в паб и выпить с ним пива. И, хотя Алька всегда платила за себя самостоятельно, почти каждое такое знакомство оканчивалось недоразумением. Сестра всегда удивлялась, почему в конце свидания мужчины начинают к ней приставать.

– Я же не в гостиницу с ним пошла, а в паб! – убеждала она. – Почему нельзя пригласить меня просто так, без секса?

Впрочем, насколько Маша была в курсе, до постели у сестры дело тогда ещё ни разу не дошло. Алька удачно успевала вовремя сбежать, а в тот единственный раз, когда несколько мужчин попытались чуть ли не силой затолкать её в стоящую у обочины иномарку, за девушку вступился какой-то прохожий. С тех пор Алька стала вести себя осторожнее, но иногда проколы всё же случались. Например, однажды на мамином дне рождения Маша застала Альку на кухне с поклонником матери, татарином Басилем (сёстрам разрешалось называть его просто Васей).

Пока в большой комнате гости поднимали очередной тост за здоровье Ираиды Михайловны, Вася сидел на кухне на корточках и смазывал зелёнкой Алькино красивое колено.

– Аля, что это было? – спросила Маша, когда смущённый Вася отправился к гостям, а пузырёк с зелёнкой перешёл в Машины руки.

– Что? – Алька взмахнула ресницами.

– По мусульманскому закону Вася уже обязан на тебе жениться, – отчитывала девочка сестру. – А он, между прочим, недавно сделал предложение маме!

– Ну ты и зануда! – поморщилась Алька. – Мне иногда кажется, что тебе лет шестьдесят, не меньше.

Маша сделала вид, что пропустила эту реплику мимо ушей, хотя прекрасно всё расслышала. Маша действительно считала себя гораздо умнее и рассудительнее Альки, а значит, она и должна была нести ответственность за них обеих. Старшинство здесь словно бы уже не играло никакой роли. Маша даже удивлялась, насколько легкомысленно Алька променяла своё первородство на чечевичную похлёбку сомнительных девичьих авантюр.

Ираида Михайловна, в отличие от Маши, не видела ничего предосудительного в Алькиных приключениях. Занятая собой и своим магазинчиком, она вообще имела весьма смутное представление о том, как взрослеют её дочери. Ираида Михайловна знала только, что старшая дочь популярна среди сверстников, а младшая, как того и следовало ожидать, – нет. В понимании Ираиды Михайловны женщина не могла считаться человеком, если она не окружена толпой поклонников – это было непременное условие, при котором возрастали шансы составить удачную партию. Сравнивая двух сестёр с этой точки зрения, Ираида Михайловна видела явные Алькины преимущества. Младшую она тоже одевала как картинку, под стать старшей, но толку было чуть.

– За Аллу я не беспокоюсь, – говорила мать. – А вот когда выдам замуж тебя (она выделяла голосом это «тебя»), тогда и начну жить в своё удовольствие.

Потом случилось ключевое событие той зимы. Алька влюбилась в преподавателя анатомии – да так сильно, что даже теряла дар речи, когда молодой доцент на занятиях задавал ей какой-нибудь несложный вопрос.

Маша раз или два в неделю заглядывала к отцу на кафедру; она или делала уроки в отцовском кабинете, или ждала Линейцева, если тот назначал встречу в здании института. Доцента Владимира Алексеевича Кострова, которому довелось стать предметом Алькиной страсти, Маша встречала в лаборантской очень часто. Молодой человек, кажется, совсем не замечал школьницу, зато Маша имела отличную возможность наблюдать за ним – наблюдать и делать выводы.

Костров, по Машиному мнению, был обыкновенным пижоном. Зимой он носил тёмное драповое пальто с ярким шарфом через плечо, а весной – серый плащ и кепи. Когда он проходил по коридору кафедры, каблуки с металлическими набойками на подошвах звонко обозначали каждый его шаг. В анатомичку доцент зачем-то надевал костюмы-тройки и ослепительно-белые сорочки.

Алька с придыханием рассказывала, как молодой преподаватель изящно устанавливает ножку пинцета в какую-нибудь ямку, «инцизуру» или «апертуру».

– Господа, кто из вас готов ответить, в каком анатомическом образовании сейчас находится мой инструмент?

Однажды на зачёте по костям черепа он достал из футляра очков длинную иглу от шприца и поместил её в некое отверстие внутри глазницы. Ни один студент не смог вспомнить название указанного отверстия.

– Нет, это не носослёзный канал. Носослёзный находится медиальнее. Нет, это не лобно-глазничный канал. Есть ещё версии? Что? Нет, это не канал носовой пазухи.

Студенты гадали минут пятнадцать – никто не угадал. В конце занятия преподаватель нарисовал аккуратные «бананы» против каждой фамилии.

– Плохо вы, коллеги, готовитесь к зачётам, – сказал Костров и захлопнул свой кондуит. – Если бы готовились, то знали бы: этого отверстия в природе не существует. В прошлое воскресенье я сам просверлил его миллиметровым сверлом. И обработал шкуркой.

Откланиваясь, он произнёс:

– Пересдача ровно через неделю.

Маше было очень любопытно, отчитался ли Костров за испорченный препарат, ведь теперь эта ложная дырочка в глазнице будет смущать не одно поколение студентов. Но Алька махнула рукой:

– Ему не надо ни перед кем отчитываться. Может, это его собственный череп.

– У Кострова дома есть своя костница, как в монастыре?

– А вдруг у него ещё и не то имеется?

Но похоже, у Владимира Алексеевича не было никакого дома. А может, был, но такой, куда неохота возвращаться вечером. Иначе почему он задерживался на кафедре допоздна? Зачем ночевал на диване в лаборантской? Институт стал для молодого доцента и работой, и домом, но, несмотря на это, он каждый день появлялся перед студентами в белой рубашке и костюме.

– Его, наверное, выгнала жена.

– Ну и хорошо. Значит, он свободен.

Владимир Алексеевич не был лишён амбиций и через несколько лет собирался защищать докторскую. Выяснилось, что квартира у него всё-таки имелась: где-то за Гражданским проспектом, в новостройках. Чтобы добраться до дома, Кострову приходилось полчаса трястись в электричке, а потом минут двадцать идти пешком от станции. Профессор Иртышов проникся сочувствием к молодому сотруднику и разрешил ему ночевать на кафедре. В ответ на рассказ о дырке, просверлённой в глазнице, профессор выпятил нижнюю губу, хмыкнул и произнёс:

– Изобретательно… Надо бы тоже сделать что-то подобное.

Алька уже много раз пыталась объясниться Владимиру Алексеевичу в любви. У Альки были все основания считать, что молодой амбициозный доцент не сможет отказаться от романа с дочерью зав. кафедрой. Единственное, что мешало девушке сказать о своих чувствах напрямую, был внезапный, обескураживающий страх перед неудачей. Алька боялась, что её чувство станет предметом насмешек; вокруг Кострова всегда тусовались какие-то чужие люди, которые могли стать свидетелями её возможного фиаско. Выход был только один: требовалось устроить свидание с Костровым в необычных условиях.

Однажды Алька пригласила Кострова в Кировский театр на «Саломею». Старшая сестра сообщила младшей о своём плане, когда та пришла домой из школы.

– Сходите лучше на «Аквариум» в «Октябрьский», – ответила ей Маша. – Там и поговорите без церемоний, и пива выпить можно. Или на радостях, или с горя.

Во время разговора Алька стояла возле плиты. Картошка в кастрюле кипела, на сковородке что-то жарилось. Поймав Машин насмешливый взгляд, Алька твёрдо сказала:

– Нет. Только на «Саломею». Владимир Алексеевич любит классику.

Сестра отнеслась к своей идее со всей ответственностью и купила не два, а четыре билета: два в партере и два в амфитеатре.

– Зачем в амфитеатре-то?

– Ну мало ли… – Алька хихикнула. – Вдруг я забоюсь к нему выходить.

– А четвёртый кому?

– Так тебе же! Ты будешь смотреть сверху, с балкона – может, тогда я не забоюсь.

Маша стукнула кружкой о столешницу.

– Аль, ты серьёзно? Я в пятницу на «Аквариум» иду. С девочками из класса.

Алла пожала плечами:

– Сдай билет. Или продай за двойную цену. С руками оторвут.

Заметив, что Маша хмурится, она опустила крышку на сковородку, выключила плиту и села напротив Маши, сложив руки лодочкой.

– Ну малыш, – в её голосе появились просящие интонации, – ну пожалуйста-пожалуйста! У твоего БэГэ будет ещё сто концертов. А у меня, может, жизнь решается.

Маша хотела сказать ей, что прошлой зимой она точно так же сглупила и отдала подружке билет на группу «Кино», а летом 90-го уже никакого «Кино» не стало. Но Алька смотрела на неё так жалостливо, что Маша промолчала. Билет она снова кому-то подарила.

Костров в театр так и не пришёл. Алька шипела на сестру, пихала её локтем и всё рассматривала в бинокль два пустых места в партере, пока не погас свет и капельдинерши не посадили туда каких-то опоздавших. Всю оперу Алька так и сидела нахмурившись, крепко зажав свёрнутую в трубочку программку. Маша не приставала к сестре, ей не нужна была программка, потому что в восьмом классе она уже прочла Оскара Уайльда. На сцене и в зале сверкало золото, и, хотя золото это было игрушечным, игра в роскошь завораживала Машу и увлекала.