Текст книги "Дискурсивный разлом социального поля. Уроки Евромайдана"

Теория радикальной демократии Шанталь Муфф

Этот момент также оказывается решающим с точки зрения расхождения теоретических позиций Лаклау и Муфф после публикации их совместной книги. Согласно детальному объяснению Лаклау своей концептуализации гегемонистского процесса в более поздних работах, момент собственно гегемонии наступает тогда, когда различные группы, эквивалентно объединенные в общественное движение, признают какое-то определенное требование как общее. В представлении Муфф же, наоборот, условие для гегемонии создается в том случае, если отсутствует попытка какой-либо отдельной группы с ее конкретными частными требованиями представить себя как нечто общее:

Гегемония, по Лаклау, в сущности, представляет собой тройной процесс символической репрезентации, который переходит от начального движения метонимии к метафорическому замещению, а затем к решающей (хотя обязательно неполной) синекдохе: части, заменяющей целое. В то же время для Муфф sina qua non радикальной демократической гегемонии – это исключение синекдохи: исключение любой части, замещающей или пытающейся заменить целое [Wenman, 2003, p. 584].

По мнению Муфф, демократическое сообщество должно сопротивляться искушению синекдохического представления «демоса». С ее точки зрения, это несовместимо с принципом плюрализма.

Хотя в своих последних работах Лаклау настаивает на том, что его теория гегемонии не является «нейтральным описанием того, что происходит в мире» [Laclau, 2000, p. 80], «его склонность отдавать предпочтение универсальному над частным резко контрастирует с этико-политической направленностью работы Муфф» [Wenman, 2003, p. 584]. В то время как гегемония, по Муфф, связана с политическим благом, содержание которого определяется в терминах радикального демократического воображаемого, в представлении Лаклау это всего лишь структурная необходимость. Трактовка Лаклау гегемонии как политической игры, в которой разыгрывается борьба между универсальным и частным, позволяет критикам философа утверждать, что его теория может служить «нейтральным концептуальным инструментом для объяснения любой идеологической формации, включая фашистский популизм» [Žižek, 2000, p. 229], и может «использоваться для описания любой конкретной социальной формации независимо от политического содержания, где форма всегда будет одна и та же: (невозможная) борьба за тотальность» [Wenman, 2003, p. 591]. На мой взгляд, именно эта этико-политическая неопределенность в концептуализации гегемонии Лаклау делает его теорию подходящей для анализа гегемонистских конструкций с антидемократическими тенденциями.

В этой книге использована гегемонистская концептуализация Лаклау для анализа тоталитарных замыканий дискурсов Евромайдана. В то же время, анализируя гегемонистский дискурс движения, я также ссылаюсь на теорию радикальной (агонистической) демократии Муфф [Mouffe, 2005; 2009; 2013], применяя ее нормативно. Это позволяет судить об антидемократических тенденциях прогрессивных дискурсов модернизации (цивилизации), которые использовали активисты Евромайдана в Украине.

Подчеркивая важность для демократии «энергичного столкновения демократических политических позиций» [Mouffe, 2009, p. 104], Муфф предостерегает от того, что она называет «замыканием демократического пространства» [Ibid., p. 77], и выступает за его радикальную открытость. «Следует понимать, – утверждает Муфф, – что отсутствие демократического соперничества по поводу реальных политических альтернатив ведет к антагонизму, проявляющемуся в формах, подрывающих саму основу демократической публичной сферы» [Mouffe, 2009, p. 114–115]. Напротив, радикальная открытость демократического пространства приведет к признанию неизвестных или запрещенных возможностей, таких как существование «других справедливых политических форм организации общества» [Ibid., p. 62].

Согласно Муфф, политический процесс немыслим без антагонизма; поскольку его невозможно устранить, одной из основных задач демократической политики является превращение антагонизма в агонизм, который философ описывает как:

Другая форма проявления антагонизма – отношения не между врагами, а между «противниками». Причем противники эти парадоксальным образом определяются как «дружественные враги», т. е. люди, которые являются друзьями, потому что делят общее символическое пространство, но одновременно и врагами, потому что хотят иначе организовать это общее символическое пространство [Ibid., p. 12].

Необходимость такой трансформации проистекает из признания плюрализма в качестве основополагающего принципа современной либеральной демократии, понимаемой не просто как форма правления, но как форма организации человеческого сосуществования в политическом плане. Согласно этому видению, различия (во взглядах, позициях субъектов, идентичности и т. д.) приобретают положительный статус: их следует не подавлять, а, скорее, признавать и приветствовать как условие, делающее возможными радикальные демократические проекты.

По мнению Муфф, отношения между членами сообщества становятся более демократичными, когда они признают и принимают неуниверсальность и ограниченность своих требований. Поскольку определение границ («мы – не они») требуется для построения любой идентичности, дискурсивные замыкания неизбежны. Однако крайне важно признать, что все моменты замыкания, необходимые для создания идентичностей, могут быть произведены различными способами. Конфликт между исключением и включением (кто принадлежит к «нам», а кто к «ним») является постоянным, и «никакое окончательное решение или равновесие между этими двумя конфликтующими логиками невозможно, и могут быть только временные, прагматичные, нестабильные и шаткие переговоры относительно напряженности между ними» [Ibid., p. 45].

Согласно Муфф [Ibid.], стабилизация замыканий через установление прочных разделительных границ ведет к антагонизму и тоталитарным тенденциям правления. Это может произойти, когда границы представлены не как случайные и временные, а как естественные – например, продиктованные соображениями рациональности или морали. Плюралистическая демократия невозможна без множественности конкурирующих сил, пытающихся по-разному определить общее благо; для достижения демократического состояния требуется разрыв с традицией универсализации и гомогенизации как себя, так и других.

Это верно не только в отношении идентичности людей, но и в отношении политических проектов, которые необходимо рассматривать как продукт определенного общества или общественной группы со всей присущей ему спецификой: исторической, культурной, географической и т. д. По словам Муфф, «мы должны перестать представлять институты либеральных западных обществ как решение, которое другие люди обязательно примут, когда они перестанут быть “иррациональными” и станут “современными”» [Ibid., p. 65]. Плюралистическая демократия должна согласиться с тем, что не может быть единого проекта, подходящего для управления разными обществами: этот вопрос нельзя рассматривать в однотипных и универсальных терминах. Мир следует воспринимать как «множественность», которая признает «множественность региональных полюсов, организованных в соответствии с различными экономическими и политическими моделями без центральной власти» [Mouffe, 2013, p. 22], а также множественность интерпретаций «демократии».

По мнению Муфф, демократия, понимаемая как норма сосуществования разных людей, «может принимать различные формы в зависимости от разных способов воплощения демократических идеалов в разных контекстах» [Ibid., p. 29]. Возможность многообразного толкования «демократии» проистекает из плюрализма культур, форм жизни и различного понимания «человеческого достоинства». Вместо того чтобы настаивать на том, что путь, по которому идет Запад, является единственно возможным и законным, мы должны признать, что «незападные общества могут следовать разными траекториями в зависимости от специфики своих культурных традиций и религий» [Ibid., p. 35]. Любой политический проект в глобальном масштабе должен разрабатываться с открытым горизонтом, который допускает неограниченные возможности гегемонистской артикуляции.

Только посредством этой радикализации глобального демократического воображаемого мы можем бросить вызов догме «нет альтернативы» неолиберального неоколониализма, превращающего случайную историческую артикуляцию из конкретного культурного контекста в историческую необходимость, считает Муфф. Чтобы ниспровергнуть неоколониально-неолиберальную гегемонию, сдерживающую воображение, нужно «поставить под сомнение господствующее мнение о превосходстве западной формы развития» [Ibid., p. 36]; «бросить вызов опасному тезису, что демократизация требует вестернизации» [Ibid., p. 40], и деконструировать «естественность» универсальности западного пути развития. Как утверждает Муфф:

Такая гегемония является результатом дискурсивной конструкции, которая очень специфическим образом артикулирует множество практик, дискурсов и языковых игр самого разнообразного характера. Если это воспринимается как естественное следствие технического прогресса, то только потому, что в результате процесса седиментации политическое происхождение этих случайных практик было стерто; они были натурализованы. Формы идентификации, которые они создали, кристаллизовались в идентичностях, принимающихся как должное. Вот почему неолиберальные практики и институты появляются как результат естественных процессов, как судьба, с которой мы должны мириться, потому что «альтернативы нет» [Ibid., p. 89].

Поскольку «здравый смысл» «естественности» и «неизбежности» неолиберальной исторической стадии сформировался дискурсивно, этот «здравый смысл» может быть трансформирован также посредством артикуляций – контргегемонистских.

Теория антагонистического дискурса Нико Карпентье

Чтобы проанализировать, как именно «прогрессивный» дискурс активистов за европейское будущее Украины углубил старые социальные конфликты и создал новые, обратимся к теории антагонистического дискурса Карпентье [Carpentier, 2017]. Опираясь на теорию дискурса Лаклау и Муфф и концептуальные разработки из теории конфликтов и их разрешения через трансформацию, Карпентье выделяет узловые моменты, которые, по его мнению, определяют антагонистический дискурс. Этих моментов три: (1) конструирование радикального отличия врага, (2) гомогенизация себя в противоположность врагу и (3) необходимость уничтожения врага [Carpentier, 2017, p. 172].

Радикальное отличие, предполагаемое антагонистическим дискурсом, проявляется тогда, когда нет символического пространства, которое можно было бы разделить, поскольку противоречия между «нами» и «ними» считаются неразрешимыми. Как пишет Карпентье:

Конструирование этого радикального другого поддерживается логикой дихотомии, тогда как идея отсутствия общего пространства порождает дистанцию. В более крайних случаях это радикальное различие ведет к дегуманизации и демонизации другого и отрицанию самых основных его человеческих черт, что делает уничтожение другого более легким и даже необходимым [Ibid., p. 12].

Как утверждает Карпентье, в антагонистическом дискурсе «дихотомия, определяющая врага и себя, не считается нейтральной, а поддерживает иерархию, которая позиционирует врага ниже себя, а себя выше врага» [Ibid., p. 172].

Гомогенизация, еще одна узловая точка антагонистического дискурса, проявляется в укреплении цепи эквивалентности между теми, кто объединился в своей борьбе против общего врага [Ibid., p. 173]. Другими словами, разнообразие участников общественного движения становится невидимым; различия между ними стираются до такой степени, что любого, кто осмеливается подвергать сомнению полную гомогенизацию, объявляют «предателем». Это то, что часто называют «якобинским воображением», противопоставляющим воображаемо однородные сообщества «нас» и «их». Конструирование себя и врага-другого «сочетается с рядом взаимосвязанных процессов: эссенциализацией, универсализацией, нормализацией, морализацией и деисторизацией» [Ibid., p. 174].

Согласно Карпентье, чтобы преобразовать антагонизм в агонизм, т. е. перестать видеть в оппонентах врагов и начать рассматривать их как противников, мнение которых имеет значение, нужно заново сформулировать узловые точки антагонистического дискурса и воссоздать общее символическое пространство между конфликтующими участниками политического процесса. Для восстановления «конфликтного единства», как выражается Карпентье [Ibid., p. 178], необходимо восстановить структурный баланс, чтобы вовлеченные участники политического процесса больше не позиционировались иерархически. Следует также отойти от дихотомии, сделав границы между собой и оппонентом менее четкими для активизации разнообразия позиций и актуализации плюрализма – предварительного условия возникновения агонизма.

Обеспечение большего взаимопроникновения между своей идентичностью и идентичностями других, а также плюрализация позиций в каждом лагере позволяют установить связи между бывшими врагами, что делает возможными союзы через границы и создание символических пространств совместного использования. «Если противники принадлежат к одному и тому же политическому пространству и не пытаются уничтожить друг друга, то размышления о природе данного взаимодействия становятся неизбежными» [Ibid., p. 179]. Это, в свою очередь, открывает путь к выработке взаимоприемлемых условий сосуществования и снижения вероятности насилия в его физической, структурной и символической формах. Превращение антагонизма в агонизм важно для сохранения мира в обществе. Эта задача требует создания политических механизмов, через которые коллективные эмоции по злободневным вопросам будут выражаться так, чтобы оппоненты рассматривались не как враги, а скорее как «дружественные противники».

Плюралистическая демократия предполагает столкновение различных политических позиций и оставляет место для разногласий, которые считаются нормой и приветствуются. Если этого нет, существует опасность замены демократического противостояния насилием, как в конечном итоге произошло в Украине. Более того, всеобъемлющий демократический проект не может быть успешным без вовлечения в политический процесс самых разных социальных групп. Нежелание или неспособность разговаривать с «другими» будет иметь пагубные последствия для политической борьбы: революционное меньшинство либо не сможет добиться успеха, накапливая обиды и всегда обещая вернуться, либо захватит власть насильственными методами и будет удерживать ее с помощью тоталитарных методов управления.

Глава 2
Предыстория Евромайдана: цивилизационный раскол

Начался (Евро)майдан в Киеве 21 ноября 2013 г., когда протестующие собрались на центральной площади столицы, чтобы выразить свое неодобрение президенту Виктору Януковичу за отказ подписать соглашение об ассоциации с Европейским Союзом. Это соглашение было продолжением проекта Европейской политики соседства, запущенного ЕС в 2004 г. с целью создания зоны комфорта вокруг Европейского Союза – «кольца друзей», которые будут ориентированы на Запад, хотя и необязательно станут членами ЕС. В мае 2008 г. была запущена инициатива Восточного партнерства, нацеленная на шесть постсоветских государств: Армению, Азербайджан, Беларусь, Грузию, Молдову и Украину. Программа была направлена на улучшение политических и экономических отношений с этими государствами путем стимулирования их к проведению рыночных реформ и укреплению принципов верховенства закона. Ожидалось, что каждая из шести стран подпишет индивидуальное соглашение об ассоциации с положением об углублении двусторонних экономических отношений через Углубленную и всеобъемлющую зону свободной торговли (УВЗСТ).

Предполагалось, что переговоры по Соглашению об ассоциации с Украиной, которые начались в 2010 г., приведут к подписанию документа на третьем саммите Восточного Партнерства в Вильнюсе 28–29 ноября 2013 г. Однако этого не произошло; президент Янукович отказался подписать документ, заявив, что он не может позволить себе жертвовать торговлей с Россией, выступающей против соглашения, ради связей с ЕС. Украинцы, собравшиеся на Майдане в знак протеста против этого решения, восприняли отказ Януковича подписать соглашение как «попытку России силой заставить украинское правительство присоединиться к Евразийскому экономическому союзу» [Yekelchuk, 2015, p. 66]. В глазах активистов движения Янукович и без того был президентом, олицетворяющим коррумпированный и неэффективный режим, поэтому данный отказ был воспринят как «последняя капля».

Протестующие, многие из которых вряд ли были знакомы с подробностями документа, воспринимали соглашение как попытку сделать, по выражению Андерса Аслунда [Áslund, 2015, p. 32], «цивилизационный выбор». Идеализированная Европа служила для них символом «демократии, верховенства закона и экономических возможностей» [Yekelchuk, 2015, p. 102]. Как считали украинцы, поддерживающие Евромайдан, всего этого не было не только в Украине Януковича, но и в России Путина. По их мнению, возглавляемый Россией Евразийский экономический союз означал исторический регресс и откат к «азиатскому» либо «советскому» деспотизму.

Именно на неприятии российской альтернативы сошлись позиции либералов и националистов: последние поддержали Евромайдан не из-за желания демократизации, а из-за его ярко выраженной антироссийской окраски. Гигантский портрет Степана Бандеры, идеолога украинского национализма, установленный на главной площади Киева, символизировал единство либералов Евромайдана, ассоциирующих ЕС с более прогрессивным цивилизационным выбором, и радикалов, использовавших движение в своих националистических целях. Именно это парадоксальное единство сделало Евромайдан глубоко противоречивым, оттолкнуло от себя многих русскоговорящих граждан Украины и в конечном счете предопределило превращение мирного протеста в вооруженный мятеж [Gessen, 2014; Ishchenko, 2020; Katchanovski, 2015; Sakwa, 2015].

Трудная целостность Украины

Важно понимать, что идея европейской интеграции, продвигаемая Евромайданом, не была единодушно принята всеми жителями Украины. В феврале, когда Киев уже пылал в огне и на его улицах гибли люди, поддержка евроинтеграции в целом по Украине была не выше 41 % [Wilson, 2014, p. 150]. Отчетливо проявлялись региональные различия: «82 % на Западе и 57 % на Северной Украине отдали предпочтение ЕС. На Востоке 63 % предпочли ЕАЭС, в то время как на Юге не было единой точки зрения: 37 % предпочли ЕАЭС, а 28 % – ЕС (35 % затруднились с ответом)» [Kull, Ramsay, 2015, p. 7]. Чем дальше на восток, тем более активно и определенно выражалось неприятие Евромайдана и его европейской повестки [KMIC, 2014]. Более 75 % жителей Донецкой и Луганской областей не одобряли соглашение с ЕС; большинство (70 % в Донецкой области и 61 % в Луганской) считали Евромайдан «вооруженным переворотом, организованным оппозицией с помощью Запада» и не одобряли использование митингующими оружия против полицейских [Ibid.]. Только 20 % жителей Крыма поддержали Евромайдан, а 71 % были против [Кущ, 2014].

Раскол в отношении к Евромайдану отразил сложность истории Украины – «пограничной территории не только между различными государственными образованиями, но, что гораздо важнее, между различными цивилизационными и культурными зонами» [Plokhy, 2008, p. 293]. До того как эти территории были объединены в национальное государство, они контролировались различными государственными и имперскими образованиями, а перед Второй мировой войной регион, ныне известный как Западная Украина, был разделен между Польшей, Венгрией, Румынией и Чехословакией.

Не менее важным для понимания украинского кризиса со всеми его противоречивыми тенденциями является и тот факт, что современные границы украинского государства были сформированы только при Советской власти. И западные территории, и Крым вошли в состав Советской Украины в середине XX в. Однако преодолеть многовековой цивилизационный разлом оказалось непросто: многочисленные опросы общественного мнения и до, и после Евромайдана показывали, что большинство жителей украинского Запада отдают предпочтение отношениям Украины со странами ЕС, в то время как большинство проживающих на Юго-Востоке – отношениям Украины с Россией; предпочтения жителей центральных регионов разделились [Центр Разумкова, 2007]. Хотя четкой линии раздела между Востоком и Западом Украины сегодня не существует и граница между этими мегарегионами постепенно смещается на восток [Yekelchuk, 2015], разница в геополитических предпочтениях остается значительной.

С момента провозглашения государственной независимости Украины в 1991 г. в стране конкурировали две идеи национальной идентичности и две основные модели государственности: «этническая украинская национальная» и «восточнославянская» [Shulman, 2004], или, иначе говоря, «монистическая» и «плюралистическая» [Sakwa, 2015]. Национально-этническая идея государственности основана на представлении о том, что украинская культура, язык и этническая история должны быть доминирующими и объединяющими факторами украинского государства-нации. Согласно этой идеологии, опирающейся на националистические идеи Дмитрия Донцова и Степана Бандеры, Украина рассматривается как единое целое; она должна быть унитарной и одноязычной. Эта концепция представляет исторические украинско-российские отношения как отношения между колонизатором и колонизированным: присутствие русских в Украине преподносится как результат проведения Россией имперской политики, а распространение русского языка – как итог насильственной русификации.

Напротив, восточнославянская идея «рассматривает украинскую нацию как основанную на двух основных этнических группах, языках и культурах – украинской и русской, которые объединены тем, что включены в общее историческое и культурное пространство» [Shulman, 2004, p. 39]. Сторонники восточнославянской концепции поддерживают сложившуюся в имперской российской и советской историографии интерпретацию общих исторических и культурных путей русского, украинского и белорусского народа, которые определяют «братские отношения», или «славянское единство», между тремя славянскими группами. Отвергая узость этнонационалистического подхода, плюралистическая модель государственности, в свою очередь, призывает признать, что «ментальное отображение Украины было невозможно в прошлом и вряд ли возможно сегодня без учета разнообразия регионов Украины» [Plokhy, 2008, p. 290], поэтому необходимо переосмыслить историю страны, «чтобы преодолеть ограничения, наложенные на нее многовековой национальной парадигмой» [Ibid., p. 300].

Идеи этнической украинской национальной идентичности и монистической модели государственности всегда были более популярны в Западной Украине, где проживает больше этнических украинцев: «Среди этнических украинцев больший процент, по сравнению с этническими русскими, поддерживающих культурологическое определение нации» [Центр Разумкова, 2007, с. 5]. В юго-восточных регионах, где проживает больше этнических русских, большинству людей близка идеология восточнославянской национальной идентичности и плюралистическая модель государственности: «Среди этнических русских больше сторонников гражданского определения украинской нации» [Там же].

При этом важно понимать, что языковые предпочтения людей не совпадают с их этнической самоидентификацией. Многие этнические украинцы, проживающие на Юго-Востоке, используют русский язык как язык повседневного общения. Чем дальше на восток – тем больше русскоязычных граждан, независимо от их этнического происхождения: 96 % жителей Донбасса говорят преимущественно или исключительно на русском языке. В западных регионах наблюдается концентрация украиноязычных граждан: до 99 % жителей Галиции и Волыни говорят преимущественно или исключительно на украинском языке [Вишняк, 2015].

До событий 2013–2014 гг., несмотря на плюралистические взгляды на украинскую государственность и идентификацию с русским языком и культурой, подавляющее большинство русскоязычных граждан страны считали Украину своей родиной, видели себя украинскими патриотами и не верили, что регионы Восточной и Западной Украины могут разделиться из-за политических противоречий или языковых и культурных различий [Центр Разумкова, 2007]. Идею отделения от Украины и создания независимого государства в 2007 г. поддержали только 8,1 % жителей Юга и 4,8 % жителей Востока; отделение от Украины и присоединение к другому государству – 11,6 % на Юге и 10,4 % на Востоке [Там же, с. 20]. Однако многие люди, живущие в юго-восточных регионах, одобряли идею автономного самоуправления в рамках украинского государства: на Юге ее поддержали 25,7 % населения, а на Востоке – 22,5 % [Там же].

Как показывают эти цифры, приверженность сепаратизму не была популярным общественным настроением на Юго-Востоке Украины, где проживает много этнических русских и русскоязычных украинцев: «Опросы общественного мнения на Донбассе до и после начала боевых действий никогда не показывали, что большинство поддерживает отделение от Украины» [Yekelchuk, 2015, p. 7]. Жители Донбасса хотели расширения прав и полномочий регионального самоуправления для защиты местных культурных традиций и вытекающих из них политических предпочтений.