Текст книги "Дискурсивный разлом социального поля. Уроки Евромайдана"

Восстание на Донбассе

Начиная с конца февраля 2014 г. демонстрации протеста против смены власти в Киеве, происшедшей после победы Евромайдана, развернулись в восточных и южных регионах Украины. Многие из этих манифестаций прошли под российскими национальными знаменами, хотя, по данным Киевского международного института социологии, только около 12 % людей, живущих в «сепаратистских» регионах Донецка и Луганска, были «однозначно согласны» в апреле 2014 г. с тем, что их регионы «должны отделиться от Украины и присоединиться к России» [KMIC, 2014]. Более 75 % из них считали, что «Украина и Россия должны быть независимыми, но дружественными государствами с открытыми границами и без виз» [Там же]. Около 37 % жителей этих двух регионов хотели, чтобы Украина была унитарной, но децентрализованной, а еще 40 % полагали, что она должна быть федерацией [Там же].

Восстание на Донбассе, вероятно, не началось бы без присоединения Крыма к России, состоявшегося в марте 2014 г., и других обнадеживающих сигналов из Москвы. 4 марта 2014 г. Владимир Путин произнес слова, вдохновившие многих противников Евромайдана на радикализацию борьбы: «Нам надо обязательно подать сигнал тем людям, которые живут на юго-востоке Украины, они должны почувствовать себя “а” – в безопасности и “б” – участниками общеполитического процесса стабилизации в стране» [Путин, 2014]. Это дало основания многим жителям Донбасса, выступающим против смены власти в Киеве после победы Евромайдана, поверить, что их сопротивление будет поддержано Россией. Кроме того, «к взрывному коктейлю добавилась надежда на то, что присоединение к России в крымском стиле сразу же повысит уровень жизни» [Yekelchuk, 2015, p. 8]. В апреле 2014 г. протесты на Донбассе переросли в вооруженный мятеж.

Тот факт, что Россия поддерживала вооруженную борьбу ополченцев Донбасса против новой киевской власти, принято называть российским вторжением [Sutyagin, 2015]. Однако при таком ракурсе рассмотрения украинского кризиса часто упускается из виду одно обстоятельство: в апреле 2014 г. 45,3 % жителей Донецкой области и 55,1 % жителей Луганской области считали, что можно оправдать «действия тех, кто с оружием в руках захватывает административные здания» в их регионах, «потому что другого пути обратить внимание центра на проблемы региона нет» и «так как во время революции в Киеве и в западных регионах Украины делали то же самое» [KMIC, 2014]. Другими словами, часто без внимания остается то, что корни повстанческого движения на Донбассе были местными. Даже Тарас Кузьо, профессор Киево-Могилянской Академии, возлагающий вину за украинский кризис исключительно на Россию, признает, что на первом этапе конфликта, весной 2014 г., повстанцы «в основном были местными» [Kuzio, 2017, p. 252].

Исследователи украинского кризиса выделяют несколько основных факторов, повлиявших на неприятие Евромайдана подавляющим большинством жителей Донбасса, и самый важный из них – самобытность последнего. Донбасс – промышленный регион, известный добычей угля и железа, а также металлургической и химической промышленностью. Во время массовой индустриализации в конце XIX в. многие этнические русские приехали на эти земли, чтобы работать на шахтах и в мастерских. С 1860-х годов «регион стал приобретать ярко выраженный русский характер» [Wilson, 1995, p. 274]; «по переписям 1871 и 1897 годов русские составляли 82,5 и 73,1 % населения Донбасса соответственно» [Kuzio, 2017, p. 172]. В течение 1920-х годов в результате большевистской политики украинизации, направленной на то, чтобы сделать советский проект более привлекательным для украинского крестьянства, доля украинцев на Донбассе увеличилась: к 1926 г. их число достигло 60 %. Тенденция вновь изменилась после Второй мировой войны, когда русское население региона возросло с 31,4 % в 1926 г. до 44 % в 1989 г. [Wilson, 1995, p. 275]. Подавляющее число жителей Донбасса – и русские, и украинцы – используют русский язык в повседневном общении, причем большинство также считает русский язык своим родным.

Независимо от исторических причин русификации региона – была ли это осознанная имперская политика, как считают многие украинские историки, либо естественный исторический процесс, – Донбасс превратился в очень специфический регион даже в пределах крайне неоднородного культурного ландшафта Украины. Он преимущественно русскоязычный, дружественно настроенный по отношению к России и испытывающий ностальгию по советским временам [Центр Разумкова, 2007]. Хотя, как уже упоминалось, большинство людей, живущих в регионе, считало украинское государство своей родиной, многие также полагали, что правящие элиты Киева угрожают Донбассу «галицинизацией» – насаждением «чужой» культуры, привнесенной с украинского Запада [Wilson, 1995, p. 281].

Горькое послевкусие постсоветских реформ

Еще одним фактором неприятия Евромайдана Донбассом был экономический. По данным советской переписи 1989 г., 70 % жителей Донбасса принадлежали к рабочему классу [Mykhnenko, 2003, p. 95], причем значительная часть из них трудилась на угольных шахтах. Работая в чрезвычайно опасных условиях, шахтеры получали больше, чем любая другая категория советских промышленных рабочих [Crowley, 1994]; их доход был выше среднего дохода советского населения [Friedgut, Siegelbaum, 1990, p. 12]. Статус рабочей элиты поддерживался также символическими средствами: «Советские фильмы, песни и политические речи превозносили (всегда русскоязычных) шахтеров Донбасса как образцовых рабочих, выполняющих свой патриотический долг по обеспечению страны топливом» [Yekelchuk, 2015, p. 116]. Хотя качество жизни шахтеров и в СССР в целом оставляло желать лучшего (плохая экология, высокая смертность на производстве и т. д.), оно значительно ухудшилось, после того как Украина провозгласила государственную независимость [Swain, 2006].

В 1991 г. 84 % избирателей Донбасса поддержали отделение Украины от СССР в надежде, что украинское правительство будет лучше справляться с обеспечением «нормальных», «цивилизованных» условий жизни [Siegelbaum, 1997]. Но эти надежды не оправдались. Вместо улучшения в экономической сфере государственная независимость Украины привела к резкому ухудшению и глубокому разочарованию в новых временах:

Стихийные забастовки, голодовки и пикеты стали на Донбассе обычным явлением. В протестный репертуар входили блокирование дорог и железнодорожных путей, угроза взрыва бомб, марши горняков в региональные столицы и Киев, «бессрочные» отказы от работы и забастовки в метро. Столкновения с полицией, коллективные угрозы самоубийств и несколько самоубийств – один из самых крайних способов выражения протеста, к которому прибегают шахтеры. Выплата задолженности по заработной плате и пенсиям становится наиболее частым требованием [Mykhnenko, 2003, p. 105].

Хаотические постсоветские реформы привели страну в состояние глубочайшей рецессии – одной из самых глубоких рецессий среди государств с переходной экономикой, не затронутых войной [EIU, 1998]. Гиперинфляция настигла Украину в 1993 г., через два года после провозглашения независимости: годовой показатель превысил 10 000 %. Из-за того, что сбережения людей были «исчерпаны, а зарплаты не соответствовали ценам, три четверти украинцев жили за чертой бедности» [Yekelchuk, 2015, p. 77]. Особенно сильно пострадали промышленные рабочие, потерявшие связь с деревнями, где люди выживали, выращивая собственный урожай.

Вкладывая всю свою энергию в создание новых национальных символов – флага, гимна, государственного герба и т. д., – первое правительство независимой Украины столкнулось с резким неприятием на Юго-Востоке страны, в ее промышленных регионах. Вот некоторые типичные примеры реакции рабочих на политику декоммунизации и украинизации тех времен:

Уже два года идут споры о цвете флага. Дом рушится, крыша горит, но депутаты думают, как назвать здание, которое будет построено в будущем.

Надо перестать болтать о переименовании городов, улиц, площадей, разрушении памятников… Если есть лишние деньги, давайте потратим их на нужды стариков и нетрудоспособных людей, детей-сирот.

Эйфория… сменилась чувством духовного банкротства, разочарования и безразличия… Изменчивая эфемерность надежд людей на быстрые перемены пахнет сладковатым запахом кладбищенской безнадежности [Baysha, 2014, p. 122].

В сознании миллионов трудящихся, проживающих в русскоязычных промышленных регионах, экономический кризис первых постсоветских лет стал неразрывно связан с сопровождавшей его культурной национализацией. Это в значительной степени объясняет не только ностальгию Донбасса по советским временам, но и неприязнь местных жителей к «украинской культурной интеллигенции», которая «оплакивала индустриализацию и урбанизацию как разрушающие украинские села и, следовательно, как ведущие к денационализации» [Kuzio, 2017, p. 177]. Поскольку эта «культурная интеллигенция» была движущей силой Евромайдана, у Донбасса были веские причины относиться к нему с подозрением.

Скептицизм Донбасса по отношению к Евромайдану становится еще понятнее, если принять по внимание уроки «оранжевой революции» 2004 г., которая принесла украинцам «пять лет политического хаоса, обеспеченного четырьмя правительствами, двумя парламентскими выборами и двумя крупными газовыми конфликтами с Россией» [Áslund, 2015, p. 69]. Как выразился Андерс Ослунд:

Оранжевая революция оставила у украинцев горькое послевкусие. Общепринятым выводом стало заключение о том, что между украинскими политиками мало разницы, независимо от политической окраски. Все они были одинаково коррумпированы… Люди видели два явных различия. Оранжевый лагерь был более некомпетентным и проевропейским, чем Янукович, который выступал за более тесные отношения с Россией [Ibid., p. 78].

Очевидно, что «горькое послевкусие» после «оранжевой революции» испытали многие украинцы, не только жители Донбасса. Однако особая история этого региона и его уникальный характер сделали его чрезвычайно чувствительным к постреволюционному хаосу и возникшей в итоге экономической дестабилизации. Тот факт, что «оранжевый лагерь был более некомпетентным и проевропейским» оказался достаточно убедительным для того, чтобы многие жители Донбасса поддержали Януковича. Возможно, он действительно создал «полуфеодальный олигархический капитализм с командно-административным подходом к управлению, при котором недопустимо инакомыслие» [Zon, 2017, p. 874], но, по мнению многих жителей Донбасса, другие олигархи, раскручивающие маховик очередной революции, были не лучше.

Если охарактеризовать ситуацию в терминах Лаклау, Майдан обозначил внутреннюю антагонистическую границу, отделяющую власти предержащие от протестующих, которые выступали с разного рода требованиями: хотели остановить злоупотребления властью, коррупцию и кумовство, ограничить влияние олигархов, отказаться от экономического сотрудничества с Россией в пользу европейской интеграции, остановить русификацию и т. д. Эквивалентно формулируя эти требования, движение за европейскую интеграцию внесло в политический дискурс Украины невозможную тотальность «украинского народа», борющегося против «антинародного режима» (так активисты Евромайдана называли правительство Януковича). «Евромайдан», который, таким образом, стал пустым означающим, взял на себя гегемонистское представление всех разнообразных требований движения.

По мере нарастания конфронтации не только между протестующими и властью, но и между двумя частями Украины, имеющими разные взгляды на происходящее, означающее «Евромайдан» стало «плавающим» – когда те, кто не поддерживал протест, наполнили его альтернативным смыслом. Если активисты Евромайдана связывали его значение преимущественно с движением к цивилизации и уходом от России и советского прошлого, то для их оппонентов он стал означать экстремизм, национализм и колониальную зависимость от Запада.

Глава 3
Мифология Евромайдана: воины Света против Царства Тьмы

Українська правда

Одна из легенд Евромайдана гласит, что протесты начались после того, как украинский журналист Мустафа Найем опубликовал в сети «Фейсбук» призыв к киевлянам собраться на Майдане – центральной площади Киева – в знак протеста против решения Януковича не подписывать соглашение с ЕС. В то время Найем был репортером-расследователем «Української Правди» (далее – УП), которая с момента своего основания в апреле 2000 г. была для украинского общества важным источником информации, альтернативным официальным новостям. В отличие от многих других украинских СМИ [Ryabinska, 2014], УП была свободна от государственного и олигархического контроля; сайт принадлежал Алене Притуле, одной из авторов проекта, и финансировался (по крайней мере частично) международными грантами [Catania, 2005]. Запуская сайт в 2000 г., Притула и ее партнер Георгий Гонгадзе намеревались разоблачать коррупцию, подрывающую жизнеспособность молодого украинского государства. В стране, где олигархические кланы контролировали все традиционные СМИ [Ryabinska, 2011] и где несколько журналистов-расследователей были убиты или умерли при невыясненных обстоятельствах, предприятие было рискованным.

16 сентября 2000 г. Гонгадзе исчез; в ноябре его обезглавленное тело было найдено в лесу. Вскоре после этого были обнародованы аудиозаписи, на которых был слышен голос, напоминающий голос президента Кучмы, отдающего приказ о похищении Гонгадзе. Решение Притулы опубликовать стенограммы пленок быстро сделало сайт УП популярным и спровоцировало массовые протесты с требованием отставки Кучмы. Многие считают, что эти протесты 2000–2001 гг. были первым этапом «оранжевой революции» 2004 г., в которых УП сыграла важную мобилизующую роль [Kyj, 2006]. Предоставляя платформу для оппозиционных голосов, сайт способствовал формированию протестного движения, поддерживающего кандидата от оппозиции Виктора Ющенко. Для УП и оппозиции в целом приход Ющенко к власти в январе 2005 г. означал поражение автократии, связанной с именем Виктора Януковича, протеже Кучмы [PBS, 2005].

Но победа оказалась пирровой. Неспособность нового «оранжевого» правительства искоренить коррупцию и провести эффективные экономические реформы позволила Януковичу стать президентом уже на следующих выборах в 2010 г. Для усиления собственной власти, которую он использовал преимущественно для обогащения себя и своей семьи, Янукович отменил конституционную реформу 2004 г., сделавшую президентско-парламентскую республику парламентско-президентской. «Конституционным мятежом» назвала этот его шаг Юлия Тимошенко, яростный политический оппонент Януковича, вскоре после этого осужденная на семь лет якобы за превышение служебных полномочий при подписании газового контракта с Россией [BBC, 2011]. Поскольку власть над СМИ была по-прежнему сосредоточена в руках олигархов, тесно связанных с государственным аппаратом, Интернет был единственным источником реально альтернативных новостей. В этих условиях УП превратилась в одно из наиболее популярных средств массовой информации, вызывающих доверие у многих оппозиционно настроенных украинцев.

В 2010 г. УП начала серию статей о резиденции Януковича «Межигорье», быстро ставшей символом коррупции. Агитатор и пропагандист революционных изменений, УП была одним из самых активных участников вихря событий, произошедших три года спустя. До начала Евромайдана аудитория УП составляла в среднем от 250 тыс. до 300 тыс. пользователей в день; в январе 2014 г. эта цифра достигла 1,6 млн [Дмитренко, 2014].

Учитывая важность этого сайта как протестного мобилизационного ресурса, я проанализировала дискурс активистов Евромайдана в том виде, в котором он был представлен на сайте УП. Для изучения этого протестного дискурса я выбрала период с 26 ноября 2013 г., дня формирования группы «Майдан» на сайте УП, до 18 февраля 2014 г., самого кровавого дня протестов, когда с обеих сторон были убиты десятки людей. Сосредоточенность на этом периоде позволяла проследить, как формировались смыслы Евромайдана, исходя из которых действовали его активисты. В частности, меня интересовали следующие вопросы:

• Как авторы УП представляли себе суть происходящего и значение соглашения с ЕС, ради которого они и их сторонники вышли протестовать на улицы Киева и других украинских городов?

• Как они представляли себе ту часть населения Украины, которая протесты не поддерживала?

• Каким образом активисты Евромайдана пришли к пониманию того, что имеют право решать судьбу страны за всех украинцев?

• Что давало им моральное право выступать в качестве революционного авангарда?

• Как они увязывали свое игнорирование мнения половины страны с демократическими принципами, которые якобы отстаивали?

Всего было проанализировано 430 мнений активистов Евромайдана, высказанных в их блогах и колонках УП.

Европейская мечта

Проведенный анализ показал, что большинство авторов УП представляли соглашение об ассоциации с ЕС не как политико-экономический договор со всеми его «за» и «против», а как волшебное средство, которое перенесет их в европейскую сказку. Из их публикаций следовало, что Европа – это идеальное общество, чьи политики «абсолютно честны, ответственны, открыты к майданам и подотчетны» [Бистрицький, 2013a] и чьи политические партии черпают силу из идей, «исходящих от определенных групп народа, а политики стараются… воплотить их в жизнь» [Данилюк, 2013]. Означающее «европейский» было неразрывно связано с такими понятиями, как «свобода, демократия и права человека» [Сверстюк, 2013в], «свободная и достойная жизнь» [Андрусів, 2013], «верховенство закона» [Кухар, 2013] и прочие атрибуты идеализированной западной современности.

Некоторые авторы подчеркивали процветание ЕС – «даже полы наших квартир не такие ровные [как их дороги]» [Дєнков, 2013], – но эта материальная рамка отсылки к европейскому состоянию не была доминирующей. Гораздо более распространенной оказалась дискурсивная связка «Европы» и таких означающих, как справедливость, мораль и развитие человеческого духа. Как написал в УП архиепископ Любомир Гузар:

[Люди] хотят жить в обществе, где говорят правду и только правду, где царит справедливость, одинаковое толкование прав и обязанностей для всех граждан и где каждому дают то, что ему нужно для нормальной жизни и на что он имеет право, но – главное – в котором духовными ценностями являются достоинство и свобода человека [Гузар, 2013].

Как показал анализ, для многих активистов Евромайдана описанный архиепископом «рай на земле» расположился именно в Европе. Неудивительно, что отказ от подписания соглашения с ЕС многими из них был истолкован как «катастрофа» [Матвієнко К., 2013], ведущая к «пустоте», «обрыву» и «пропасти» [Дубровський, 2013б]. «Если он [Янукович] не повернется в сторону Евросоюза, то и он, и его близкие будут прокляты» – этот пассаж известного политика Инны Богословской, опубликованный в УП 2 декабря 2013 г. [Найем, 2013], наглядно демонстрирует веру в европейское спасение Украины.

Поскольку многие авторы УП представляли подписание соглашения об ассоциации в мифологических терминах перехода от всего плохого ко всему хорошему, популярной была тема битвы добра со злом. «Если в библейские времена гора могла перемещаться с одного места на другое, почему этого не может произойти сейчас? Библейские времена отличаются от наших только тем, что были раньше» – так украинский поэт Василий Карпюк [Карп’юк, 2013] оценивал Евромайдан в ноябре 2013 г. «Рождественская история продолжается. Тиран убивал детей, но не смог преодолеть рождение Добра и его победу над Дьяволом» – это уже реакция историка и политолога Алексея Гараня [Гарань, 2014] на попытку полиции разогнать протест в начале января 2014 г. Убеждение в том, что Евромайдан есть битва между добром и злом, у некоторых авторов было настолько сильным, что они представляли протестующих «армией света» [Андрусів, 2013], «штурмующей небо» [Бистрицький, 2013б]. Иногда голос этой «армии света» воспринимался даже как «голос Бога», «потому что “vox populi – vox Dei” – “Голос народа – голос Божий”» [Кондра, 2013].

Видение Евромайдана как финальной битвы между добром и злом может объяснить, по крайней мере частично, не только нетерпимость к «другим» украинцам, не поддержавшим Евромайдан, но и готовность протестующих подчиняться приказам западных политиков, правительств и финансовых учреждений. В рамках нарратива святости протеста правящие структуры Запада воспринимались не как бюрократические институты реальной политики, а как силы добра, ведущие глобальную борьбу с силами зла. Их право судить и давать инструкции Украине признавалось авторами УП безоговорочно:

Накануне судьбоносного заседания Кабмина 21 ноября МВФ прислал украинскому правительству письмо, общая суть которого сводилась к «хватит выделываться, выполняйте условия»… Но, как мы знаем, МВФ – не сам по себе. Путь к здравому смыслу чиновников Фонда лежит через власти США, которые являются главным донором учреждения. А Штаты должны быть геополитически заинтересованы в том, чтобы Украина не отошла в собственность России [Лямець, 2013].

Попытки ставить под сомнение легитимность такого вмешательства во внутренние дела Украины осмеивались: «“Ух, какая нехорошая эта Европа, как она “давит на Украину”, – заявляют в Кремле. ЕС требовал от Украины принять демократические законы о выборах, о прокуратуре. Какое ужасное давление! Какое несправедливое!» [Олещенко, 2013].

И хоть дискурсивные конструкции «ЕС требует» или «хватит выделываться» реально представляли Украину как пассивный объект вмешательства западных структур власти, ни один из авторов не оспаривал право ЕС, МВФ и других западных институтов на «требовательный» тон в отношении Украины; никто из них не ставил под сомнение право Запада вмешиваться во внутренние дела страны. «Дипломатичные, но беспрецедентно жесткие заявления совета директоров МВФ о том, что действия правительства усугубляют экономические проблемы Украины, Януковичем и Азаровым не услышаны», – сокрушался на сайте УП председатель правления «Ощадбанка» Андрей Пышный [Пишний, 2013].

Представляя западные институты власти как агентов цивилизации и прогресса, авторы УП были готовы следовать всем их рекомендациям, включая и меры жесткой экономии, изложенные в требованиях МВФ, и «предложения» относительно того, кто должен вести переговоры от имени украинской стороны:

В своих заявлениях по поводу Майдана международное сообщество – дипломаты, лидеры западных государств, представители международных организаций – не раз давали понять, что видят трех конкретных переговорщиков, которым необходимо сесть за стол переговоров для выхода из кризиса [Сінченко, 2013].

Готовность активистов Евромайдана следовать всем рекомендациям Запада, включая директивы относительно того, кто должен представлять украинский народ на переговорах, проистекает не только из их видения Запада как морального авторитета с неоспоримым правом судить, но и из их стремления вестернизироваться, стать «европейцами» и «быть равными среди равных», как выразился известный советский диссидент Евгений Сверстюк. По его словам, «Европа хочет видеть украинца, который выражает достоинство Независимого государства. Только тогда мы будем равны среди равных» [Сверстюк, 2013б]. Парадоксально, но ради того чтобы стать «равными», активисты Евромайдана мирились с объектной позицией Украины, которая находилась под наставничеством и руководством западных структур глобальной неолиберальной власти. Некоторые авторы буквально умоляли Запад принять Украину в ряды достойных: «Довольно нечетких формул “соседства” или “ассоциации”, достаточно скептицизма, скрывающего страх и недоверие! Пригласите нас!» [Кривдик, 2013].

Для большинства авторов УП, чьи мнения я проанализировала, проект европейской интеграции был «нормальной дорогой» [Маринович, 2013] и «естественным курсом для украинского корабля» [Сверстюк, 2013а], потому что «веками она [Украина] боролась за Европейский выбор» и потому что «Украина – это Европа» [Кухар, 2013]. Европейский вектор развития казался авторам УП настолько естественным, что, как утверждал Сверстюк [Сверстюк, 2013a], в этом отношении «не могло быть никаких дискуссий». Вот как выразил данную идею Тарас Стецькив, политик и бывший депутат парламента: «Это крупномасштабная битва созревающего гражданского общества против режима Путина, который хочет вернуть Украину в прошлое» [Стецьків, 2013]. В дискурсивных конструкциях этих и других активистов борьба за соглашение об ассоциации казалась борьбой не только между деспотизмом и демократией, но и между извечной восточной отсталостью, символизируемой Россией, и западным модерном, примером которого является ЕС, т. е. между прошлым и будущим.