Текст книги "«Филологическая проза» Андрея Синявского"

Потому вряд ли был до конца искренен крупный специалист по русской литературе XIX века Ю. Манн, который в ходе дискуссии в «Вопросах литературы» осторожно (и охранительно для писателя) говорил, что использование Синявским «псевдо-маски “Абрам Терц”» закономерно и оправданно[52]52
  Манн Ю. Обсуждение книги Абрама Терца «Прогулки с Пушкиным». С. 97.


[Закрыть].

Скорее был честен и прав С. Бочаров, который соглашался «спокойно принять “Прогулки с Пушкиным” в пушкиноведение»[53]53
  Бочаров С. Обсуждение книги Абрама Терца «Прогулки с Пушкиным». С. 83.


[Закрыть], признавая главенствующую роль в «Прогулках…» Синявского, но не Терца.

* * *

В интервью 1983 года, отвечая на вопросы Джона Глэда, Андрей Синявский вспоминал, когда, как и при каких условиях он задумал текст «Прогулок с Пушкиным». Ранее уже приводилась цитата о том, что в Лефортово ему «попался Вересаев» и тогда же он «сделал выписки», которые «потом использовал»[54]54
  ГлэдДж. Беседы в изгнании. С. 187.


[Закрыть]. В другом месте Синявский даже удивлялся: «<…> каждый, даже не обязательно пушкинист, а просто интеллигентный человек, гуманитарий, филолог в России по этим цитатам очень легко может установить источник. А источник таков – это книга Вересаева “Пушкин в жизни”, где весь жизненный и творческий путь Пушкина освещается при помощи кусочков и отрывков из высказываний современников, из журналов»[55]55
  Там же. С. 186.


[Закрыть].

А. Д. Синявский с женой Марией Васильевной Розановой

По существу, обращение Синявского к Пушкину было случайным. Но, как известно, случайность представляет собой неосознанную и еще не обобщенную закономерность (Левкипп, Демокрит, Аристотель и др.). И дело не только в личности Пушкина. Так, жена Синявского, Мария Розанова, видит в этом «божественный промысел», отклик свыше на ее молитвы: «…хочется иногда рвануть тельняшку на груди – стреляйте, сволочи: это я во всем виновата! Потому что это моя книжка, для меня написанная, по моей молитве – Господи, спаси Синявского, не дай ему пропасть, пошли, Господи, Ангела Твоего…»[56]56
  Розанова М. В. К истории и географии этой книги // Вопросы литературы. 1990. № 10. С. 154.


[Закрыть] И добавляет о «Прогулках…»:

«Началась эта история, эти прогулки, задолго до Синявского и его Дубровлагеря…»[57]57
  Там же.


[Закрыть]

Розанова рассказывает «детективную» историю времен ее юношества, когда она украла («криминал») из школьной библиотеки книгу В. В. Вересаева «Пушкин в жизни»: «Я украла Вересаева. “Пушкин в жизни” – два синеньких тома, с белыми барельефами, с пропорцией листа, плавно переходящей в золотое сечение, вольготными полями, упоительными картинками и совершенно невероятными историями, которые могут случаться только с гением, и это совершенно ясно, потому что мы – в едином строю, в красных галстуках, синий низ – белый верх, и мы хороши, мы прекрасны тем, что нас много и дружно – к борьбе за дело Ленина – Сталина будь готов! А он – один и в прозрачных кисейных панталонах, ай да Пушкин, ай да сукин сын! <…> Сам сахарный, а зад у него яблочный, одним словом – гений, не как мы – толпа, а царь, живет один. И нет у нас другого такого, единственный, остальные (которые из учебника) все в наших пионерских рядах: и Лермонтов, и Толстой, а ОН – на особицу…»[58]58
  Там же. С. 155.


[Закрыть]

Розанова признается: «Время от времени я ее перечитываю, частенько лезу туда за той или иной справкой, и на моих сегодняшних книжных полках она, изрядно уже потрепанная (все-таки с 41-го года гуляет со мной, бедолага), занимает место. Одна из немногих живет под стеклом…»[59]59
  Там же.


[Закрыть]

По словам Розановой: «И все десять лет, что мы прожили с Синявским до его ареста в 65-м году, я уговаривала: прочти, говорила, Вересаева, книга-то необыкновенная…»[60]60
  Там же.


[Закрыть] Правда, Синявский «сопротивлялся»: «все был недосуг и разные обстоятельства. Так и ушел в тюрьму…»[61]61
  Там же.


[Закрыть], не прочитав книгу.

А далее, как известно, были Лефортово, библиотека, Вересаев. Жена писателя прямолинейно и уверенно сводит ряд различных событий к единому вектору и утверждает собственную роль в замысле «Прогулок…»: еще до ареста, «когда тучи уже сгущались и мы чувствовали дыхание погони в спину, я сказала Синявскому: ну что это у тебя все произведения какие-то мрачные? Сочини мне в подарок что-нибудь радостное, ангельское, напиши мне про Моцарта… И он это сделал – в лагере. Потому что Пушкин – это Моцарт…»[62]62
  Там же.


[Закрыть]

Если отвлечься от розановской (М. В. Розановой) аберрации стиля, смысла, памяти (причины и следствия), но обратиться к фактам, то можно признать, что нечто личное и субъективное действительно было в обращении Синявского к Вересаеву. Вероятно, посредством Вересаева осуществлялась в заключении актуализация «незримых» связей с домом, с семьей, с женой. Однако посвящения М. В. Розановой даже после освобождения и завершения «Прогулок…» все-таки не последовало, хотя, как известно, текст передавался на волю именно посредством писем к жене[63]63
  Как известно, посвящения М. В. Розановой был удостоен «Голос из хора».


[Закрыть]. Розанова пишет об этом: «Прогулки были кончены в 68-м году, тогда же я их перечитала, выбрав из писем соответствующие отрывки <…> – рукопись, то есть оригиналы всех писем, лежит в моих бумагах <…> машинопись сразу же уехала за границу, где и хранится»[64]64
  Розанова М. В. К истории и географии этой книги. С. 156.


[Закрыть].

Вряд ли Синявский был намерен создать «Прогулки…» «в подарок», как нечто «радостное» и «легкое». Несомненно, главным и сущностным был сам Пушкин: его личность и творчество, его поэтическая судьба и жизненные обстоятельства. Едва ли можно себе представить, что в разговоре о «чистом искусстве» истоком его «прогулок с имярек» мог бы стать какой-то другой (не пушкинский) именной том, например, из популярной и авторитетной серии «ЖЗЛ» – ведь в знаменательном для Синявского 1965 году в серии «ЖЗЛ» уже вышли очередными изданиями «Ломоносов» (А. Морозова), «Салтыков-Щедрин» (А. Туркова), «Достоевский» (Л. Гроссмана). Были опубликованы «Гоголь», «Тургенев», «Короленко», «Горький» или «Шекспир», «Бальзак», «Гете» (и др.). Однако именно Пушкин давал Синявскому возможность аккумулировать различные сферы его личностных, профессиональных и художнических приоритетов: любителя фольклора (в том числе анекдотов о Пушкине), лектора-преподавателя МГУ и Школы-студии МХАТ (с обязательными лекционными часами по Пушкину), исследователя-филолога (степень кандидата наук, служба в ИМЛИ АН СССР, сектор советской литературы, критик «Нового мира» и др.). И, несомненно, опыт писателя-диссидента Абрама Терца. Пушкин стал терцевским «всем».

Вслед за самим Синявским М. Розанова повторяет, что в тюрьме вересаевский «Пушкин в жизни» стал «главным чтением» Синявского «на многие месяцы»[65]65
  Там же.


[Закрыть]. И что еще важнее: «В своем последнем слове на суде Андрей Синявский отстаивал независимость художника от каких бы то ни было государственных установлений, требований и регламентаций, неподсудность, неподведомственность искусства политическим обвинениям и независимость искусства от воли государства и общества, которые давят на художника и заставляют его быть таким, каким он быть не хочет и не может. Отсюда “Прогулки” стали как бы продолжением последнего слова на суде и вылились, прозвучали они <…> как гимн во славу чистого искусства и свободного творчества. Потому что в русской литературе Пушкин больше, чем какой-то другой великий русский писатель, наиболее органически отвечает идеям чистого искусства, искусства для искусства»[66]66
  Там же. С. 156–157.


[Закрыть]. И хотя с научной точки зрения последнее утверждение вряд ли справедливо и основательно, но пафос слов Розановой понятен, как ясно и то, о каком чистом искусстве идет речь – о неидеологизированном и неполитизированном.

В любом случае важным для нас оказывается то обстоятельство, что «Пушкин в жизни» В. Вересаева – еще один интертекстуальный пласт, который должен быть обозначен применительно к «Прогулкам с Пушкиным». Другое дело, что упрек М. Розановой и самого Синявского ученым и читателям («просто интеллигентным <людям>»), которые, по их словам, должны были «с первых страниц этого злокозненного гулянья почуять, откуда ветер дует и в какой работе о Пушкине собраны цитаты и из “Невского зрителя” за 1820 год, и из “Русской старины” за 1874-й»[67]67
  Там же. С. 156.


[Закрыть], мало основателен и даже несправедлив. Во-первых, потому, что издания книги Вересаева были малодоступны. Вересаевский «Пушкин в жизни» с момента первой публикации (1927) всегда вызывал ожесточенные дискуссии специалистов из-за «обытовленности» образа Пушкина, явленного на страницах вересаевской хроники. И хотя только в тридцатые годы книга выдержала 6 изданий, однако позднее ее переиздания были отложены на десятилетия – вплоть до прокомментированного, но сильно искаженного выпуска 1984 года[68]68
  Вересаев В. Пушкин в жизни. Систематический свод подлинных свидетельств современников ⁄ подгот. текста, предислов., комм. Дм. Урнова и Вл. Сайтанова. М.: Московский рабочий, 1984. 703 с.


[Закрыть]. Во-вторых, инвективы в адрес неразглядевших «источник» специалистов лукавы, так как последние в силу специфики научной работы ориентированы в первую очередь на исторический документ, а не на беллетризованную хронику. Игра же с реципиентом (специалистом или читателем) в «отгадывания», кажется, и вовсе носит исключительно отвлекающий характер, ибо, как признавалась Розанова, сам Синявский до Лефортовской тюремной библиотеки не читал ею «краденого» Вересаева (было «недосуг»).

Фото из архивного дела А. Д. Синявского (1966–1971)

Между тем, если вернуться к мысли о непосредственной связи «Прогулок с Пушкиным» с книгой Вересаева, то следует заметить, что наряду со многими тонкими наблюдениями критиков, писателей, литературоведов, репрезентированными ранее, именно двухтомник «Пушкин в жизни» (1925–1926) Вересаева, а не «Опавшие листья» Розанова, на наш взгляд, должны быть признаны первичным и самым главным претекстом Синявского. Причем претекстом не только на уровне содержательно-смысловом («пушкинском»), но и формально-стилевом, нарративном.

По словам В. В. Вересаева, его хроника «Пушкин в жизни» появилась «случайно». В течение почти тридцати лет писатель и исследователь делал «для себя» выписки из различных источников (писем, записок, дневников, мемуаров, газет, журналов), касавшихся Пушкина и его характера, наружности, портрета, поведения, настроений, привычек (и др.), а затем приводил эти записи в некоторую систему. «Систематизированный свод подлинных свидетельств современников» – таков подзаголовок вересаевской книги[69]69
  Вересаев В. Пушкин в жизни. Систематический свод подлинных свидетельств современников: в 2 т. М.; Л.: Academia, 1927.


[Закрыть].

Но на определенном этапе систематизации собранного материала Вересаев заметил: «И вот однажды, пересматривая накопившиеся выписки, я неожиданно увидел, что передо мной – оригинальнейшая и увлекательнейшая книга, в которой Пушкин встает совершенно как живой. Поистине живой Пушкин, во всех сменах его настроений, во всех противоречиях сложного его характера, – во всех мелочах его быта, его наружность, одежда, окружавшая его обстановка. Весь он, – такой, каким бывал, “когда не требовал поэта к священной жертве Аполлон”; не ретушированный, благонравный и вдохновенный Пушкин его биографов, – а “дитя ничтожное мира”, грешный, увлекающийся, часто действительно ничтожный, иногда прямо пошлый, – и все-таки в общем итоге невыразимо привлекательный и чарующий человек…» (из Предисловия к первому изданию). По словам Вересаева, Пушкин представал в своде-хронике как «живой человек, а не иконописный лик “поэта”»[70]70
  Вересаев В. Пушкин в жизни. Т. 1. С. 5.


[Закрыть].

Между тем именно последнее (казалось бы, столь продуктивное) обстоятельство и породило возмущение читателей и скандал, который разразился вокруг публикации вересаевской книги[71]71
  Наиболее ярыми противниками книги Вересаева были: И. Машбиц-Веров. Обедненный Пушкин (На литературном посту. 1927. № 5–6. С. 99–101); С. Вржосек. Жизнь и творчество В. Вересаева (Л.: Прибой, 1930. С. 181–188); Г. Бровман. В. Вересаев (М.: Сов. писатель, 1959. С. 325–329) и др.


[Закрыть]. Советская общественность 1920-х-1930-х годов, специалисты-исследователи и любители-пушкинисты были оскорблены неоднозначностью и противоречивостью образа (и личности) Пушкина, сформированного Вересаевым – человека, больше чем поэта. Причем, казалось, личности упрощенной и уплощенной, обытовленной и «обедненной» (И. Машбиц-Веров). «Полагая, что он делает книгу о великом поэте, Вересаев ошибся: он сделал книгу не о Пушкине, а о том, какое впечатление производил Пушкин на своих знакомых»[72]72
  Белинков Арк. Юрий Тынянов. М.: Сов. писатель, 1965. 512 с.


[Закрыть].

Арк. Белинков писал по поводу «Пушкина в жизни»: «Вересаев прикоснулся, и не очень осторожно, к болезненнейшей в нашей истории проблеме: говорить или не говорить, что у безоговорочно обожаемого объекта оторвалась пуговица, и объект так и ходит некоторое время с оборванной пуговицей, что, вне всякого сомнения, может снизить образ…»[73]73
  Там же. С. 106.


[Закрыть] Он же признавал: «Книга Вересаева вызвала многочисленные и иногда даже серьезные возражения, на которые автор не смог ответить убедительно…»[74]74
  Там же.


[Закрыть]

Действительно, Вересаеву приходилось оправдываться. Так, в Предисловии к третьему изданию книги он писал: «Многих моих оппонентов коробит то якобы умаление личности Пушкина, которое должно получиться у читателей вследствие чтения моей книги. О, как знакомы эти враждебно загорающиеся глаза почитателей-кумиропоклонников, это стремление так или так оправдать темные черты идола!»[75]75
  Вересаев В. Пушкин в жизни. Т. 1. С. 10–11.


[Закрыть]

Полагая, что «отвечать на большинство возражений не стоит», что «некоторые можно отметить лишь как курьез», тем не менее Вересаев вынужден был парировать. Правда, подчас автор хроники переходил на шутливый тон и отвечал не всерьез. Если ему «ставилось в упрек, что в книге Пушкин не отражается как поэт», то Вересаев отшучивался: «…материалом для суждения о Пушкине как поэте должны, естественно, служить его произведения», но «…не перепечатывать же мне было их в моей книге!»[76]76
  Там же. Т. 1. С. 10.


[Закрыть] Вересаев пытался убедить оппонентов, что «вся-то красота живого человека в его жизненной полноте и правдивости», что «самый великий человек – все-таки человек с плотью и кровью, со всеми его человеческими слабостями и пороками»[77]77
  Там же.


[Закрыть].

Ироничный тон автора, желание подняться над требовательно-несправедливой критикой и породили представление о том, что аргументы Вересаева неубедительны и слабы. Упреки за отсутствие в вересаевском Пушкине народности и идейности[78]78
  «Упрекали меня также, что не дана “социально-бытовая обстановка”, не дана “эпоха” и т. п. Во сколько же томов должна бы была в таком случае разрастись моя книга!» (из Предисловия к третьему изданию).


[Закрыть] привели к тому, что на несколько десятилетий книга была изъята из литературного обихода, и даже появившееся после долгого перерыва издание 1984 года (подготовка Д. М. Урнова и В. А. Сайтанова) сопровождалось обширными купюрами и было сокращено до пределов одного тома[79]79
  Вересаев В. Пушкин в жизни. Систематический свод подлинных свидетельств современников ⁄ подгот. текста, предислов., комм. Дм. Урнова и Вл. Сайтанова. М.: Московский рабочий, 1984. 703 с.


[Закрыть].

В самом общем плане претензии к Вересаеву обретали примерно такой характер:

«Самое загадочное в книге Вересаева – это ее цель, зачем она сделана. Все, что говорится и пишется о великом историческом деятеле, имеет значение и приобретает право на существование только в том случае, когда это объясняет его историческое деяние. Если же между так называемыми человеческими свойствами великого человека и его историческим деянием связь не может быть установлена, то “человеческое” свойство остается таким же частным и не подлежащим широкому оповещению, как и обычные свойства обычных людей. Книга Вересаева ни в какой мере пробел не восполнила и связь между человеческими свойствами писателя и его творчеством не установила»[80]80
  Белинков Арк. Юрий Тынянов. С. 106.


[Закрыть].

Уже на самом поверхностном (предварительном) уровне видно, как много общих точек обнаруживается в критике, адресованной Вересаеву и Синявскому-Терцу. Последний мог бы уверенно и дословно повторить слова предшественника о том, что «многих <его> оппонентов коробит <…> умаление личности Пушкина…»

И подобная близость не случайна, но интертекстуальна. Синявский действительно несколько месяцев в Лефортовской тюрьме внимательно изучал книгу Вересаева, глубоко прочувствовал ее жизненный нерв, проникся множественностью впечатлений, которые производил на окружающих «другой» Пушкин, и тонко воспринял интенцию Вересаева – показать не поэта, а личность, не идола и кумира, а человека во плоти. «Разный», «не ангажированный» вересаевский Пушкин захватил воображение Синявского, в том числе и потому, что у Вересаева Пушкин был свободен от обязанности исполнять роль Поэта и Гражданина (неслучайно парафраз этой сентенции появляется в тексте Синявского-Терца).

Позиция независимого вересаевского поэта, отрыв от нормативного общественного предназначения оказались в тот момент необычайно близки Синявскому, которого в ходе следствия (как и Вересаева) взывали к гражданской совести и ответственности, по сути – к советскости и партийности. Дух Вересаева (надо полагать, не менее, чем дух Пушкина) пронизал сознание Синявского-Терца и подвиг его к размышлениям о поэте – о Пушкине и о себе. О роли и предназначении поэзии. О творчестве и о его «неслужебной» функции. То есть о чистом – в понимании Синявского – искусстве, об искусстве как искусстве, искусстве для искусства. Об искусстве внепартийном и внеидеологическом, искусстве внесоветском.

Несоветский вересаевский Пушкин, живой Пушкин, и становится для Синявского способом, формой, приемом, методом – в итоге личностью, в тени которой, на прогулке с которой писатель (на тот момент заключенный) и мог экстраполировать собственные суждения и представления, в художественной манере договорить и убедительно расширить заключительную (свернутую) речь на суде.

Творческая установка Вересаева на свободу и многоликость живого (по-человечески жизненного) Пушкина оказалась необычайно плодотворной для Синявского. Сам характер «случайности», сыгравший роль в процессе создания книги Вересаева, опосредовал «случай» и в судьбе Синявского-Терца, предложив ему не только свободу идейной интенции, реализованной в «Прогулках…», но и свободу (антиакадемизм) стилевого оформления текста. Манера повествования Синявского-Терца оказалась явно ориентированной на Предисловия Вересаева – немного вольные, немного ироничные, по виду облегченные, но открыто личностные и несогласные.

Нельзя сказать, каким изданием книги Вересаева пользовался Синявский – первым или последующими (например, 1932 года). Однако все они сопровождались Предисловиями автора. Если предисловие к первому изданию было вводным и объяснительным, рассчитанным на доброжелательного и понимающего читателя, то предисловия к последующим изданиям (начиная с третьего) носили характер объяснений и оправданий, опровержений и убеждений. Но все они написаны в легкой и свободной манере, в форме диалога с невидимым читателем (оппонентом), с характерной нотой независимости от чужого мнения или чуждой претензии. Именно эту разговорно-диалогическую легкость и оппозиционность, на наш взгляд, и наследовал Синявский-Терц, причем в первую очередь не вслед за легкостью стиха Пушкина, не за розановским Гоголем, но по следам свободы и легкости манеры Вересаева.

Исследователь Ю. Орлицкий высказал убедительные суждения по поводу того, что в ходе создания терцевского Пушкина Синявский следовал законам прозиметрии, то есть «первичным» поэтическим ориентиром писателя, по мысли исследователя, была именно «пушкинская стиховая культура»[81]81
  Орлицкий Ю. Б. Стихи и проза в русской литературе. М.: РГГУ, 2002. С. 555.


[Закрыть]. Ученый подсчитал, что на 92 страницах терцевской «повести»[82]82
  Там же.


[Закрыть] выведены 116 цитат из Пушкина. По наблюдениям Орлицкого, кроме прямых («контактных») цитат в тексте присутствует и цитирование «дистантное» (в пересказе, например, истории Пугачева). И на основании наблюдений исследователь делает, кажется, закономерный вывод, что метрические принципы, реализованные Терцем в тексте, были пушкинскими. Орлицкий: «…писатель конца XX века вполне сознательно и крайне изобретательно использует метр в своей “пушкинской” прозе, достигая с его помощью сразу нескольких целей: создания пушкинской поэтической атмосферы повести, организации условий для плодотворного и полноценного диалога с поэтом, выявления в его текстах дополнительных смыслов, которые становятся явными только в условиях такого диалога, ведущегося на одном ритмическом языке»[83]83
  Там же. С. 562.


[Закрыть]. Трудно не согласиться со специалистом, Пушкин, конечно и бесспорно, – базово-смысловой претекст (пратекст, прототекст) Синявского-Терца[84]84
  Общеизвестен и бытующий в научных практиках факт: любой исследователь как правило (или всегда) бессознательно «перенимает» черты и характер манеры и стиля того писателя, тексты которого подвергает анализу. Или наблюдения о том, что любой прозаический текст (фрагмент) может быть метрически обсчитан согласно законам поэтической речи (см.: Холшевников В. Е. Основы стиховедения: русское стихосложение. 4-е изд. СПб.: СПбГУ, 2002).


[Закрыть]. Однако в случае с «Прогулками…», нам представляется, что вопрос следует рассматривать шире. Если бы внимание Орлицкого было обращено к метрико-ритмической организации не только пушкинского текста, но и предисловий Вересаева, то, несомненно, он обнаружил бы немало нарративных перекличек, ибо Синявский – видимо и зависимо – следует логике вересаевской стратегии, встраиваясь в систему, предложенную риторикой (и, как следствие, метрикой) писателя-предшественника.

В предисловии к первому изданию Вересаев задавался вопросами: «Прежде всего передо мною встал вопрос: какие сведения вводить в эту книгу, – все ли, до нас дошедшие, или только критически проверенные? Ведь вот и у самого Хлестакова мы находим воспоминания о Пушкине. Вы помните? “С Пушкиным на дружеской ноге. Бывало, часто говорю ему: – Ну что, брат Пушкин? – Да так, брат, – отвечает, бывало, – так как-то все… Большой оригинал!” Таких вспоминателей о Пушкине, – попросту сказать, вралей, в действительности, может быть, никогда даже и не видевших Пушкина, – в пушкинской литературе немало»[85]85
  Вересаев В. Пушкин в жизни. Т. 1. С. 10.


[Закрыть].

И Синявский немедленно откликается на вопрос Вересаева, ставя цитату из «Ревизора» Гоголя в качестве эпиграфа к собственному тексту. Тем самым он словно бы отвечает на сомнение Вересаева: должно вводить в текст не только критически проверенные сведения, но и суждения вспоминателей-вралей, «может быть, никогда даже и не видевших Пушкина». Таковым оказывается и Синявский-Терц – и избранная им стратегия «по-Вересаеву» исходно открывает путь к не ограниченной (условностями или канонами) свободе слова, мысли, суждений, отторгает допустимость перлюстрации. И в числе первых у Синявского оказываются мысли и суждения о Пушкине, которые опосредованно проецируются на него самого, мысли о его собственной свободе/ несвободе, о его личностных субъективных представлениях, касающихся поэта и поэзии, творчества и его чистоты.

В ответ на упреки критики Вересаев манифестирует: «…совсем нет надобности скрадывать темные и отталкивающие стороны в характере и поступках Пушкина из боязни, что “толпа” с удовольствием начнет говорить: “Он мал, он мерзок, как мы!” Художник, рисуя прекраснейшее лицо, не боится самых глубоких теней, – от них только выпуклее и жизненнее станет портрет; и прекраснее станет лицо, если, конечно, – прекрасен оригинал. В этом же всё. Подлинно-великий человек с честью выдержит самые “интимные” сообщения о себе»[86]86
  Там же. С. 12.


[Закрыть].

Синявский всецело принимает манифестированную установку Вересаева и уверенно придерживается его направления в собственном повествовании об «оригинале».

Таким образом, можно сделать предварительный вывод о том, что, задумываясь о создании собственного «завещания», осмысливая продолжение «заключительного слова» на суде, Синявский прежде всего ориентировался не на Розанова, Пастернака, Цветаеву или Набокова, но непосредственно на «Пушкина в жизни» Вересаева, наследуя как форму «скрытой» диалогической (облегченно-разговорной) наррации, предложенной предшественником в хроникальных Предисловиях (г. о., в первом и третьем издании), так и всецело соглашаясь с вересаевской установкой на понимание живой личности Пушкина, человека и поэта в самом универсальном смысле слова. В условиях Лефортовской тюрьмы случай через Вересаева и (его) Пушкина позволил Синявскому обрести основу и способ самостояния, выражения собственной – несогласительной и непризнательной – «чистой» позиции, не приемлемой для государства СССР в рамках принципов литературы социалистического реализма. Именно «прогулки» с классиком, выстроенные по вересаевской «объективной» модели, могли стать оптимальной формой той этико-эстетической программы, которую Синявский-заключенный мог транслировать на волю посредством художественного слова (исходно – в формате беллетризованных писем к жене).

* * *

В ходе обсуждения книги А. Синявского за «круглым столом» в «Вопросах литературы» Дм. Урнов вскользь, почти безакцентно произнес суждение: «Все, что написано А. Синявским в подцензурных условиях, немногим поднимается над общим уровнем»[87]87
  Урнов Дм. Обсуждение книги Абрама Терца «Прогулки с Пушкиным». С. 142.


[Закрыть]. Не согласиться с таким заключением нельзя. Действительно, все, над чем работал литературовед Синявский в 1950-е годы, до ареста, вполне укладывается в рамки советской академической науки, опосредовано принципами партийности и народности. Достаточно назвать те литературные имена, которые стали предметом исследовательского интереса Синявского: в студенческие годы он занимался в семинаре по творчеству В. Маяковского, в 1950 году, в годы аспирантуры, в «Вестнике МГУ» состоялась его первая публикация – статья о поэзии «глашатая революции» Маяковского («Глашатай грядущих правд…»). В 1952 году Синявский защитил кандидатскую диссертацию по роману основоположника соцреализма М. Горького – «Роман М. Горького “Жизнь Клима Самгина” и история русской общественной мысли конца XIX – начала XX вв.». В трехтомной «Истории русской литературы» (в период работы в секторе советской литературы ИМЛИ АН СССР) стал автором глав «Максим Горький» и «Эдуард Багрицкий».

Если заглянуть в автореферат диссертации А. Синявского, то становится ясно, что написана работа академично и согласно канонам времени: «В диссертации прослежена история большевистской партии, получившая широкое отражение на страницах романа, и показано, в каком строгом соответствии находятся выступления, размышления, действия горьковских героев-большевиков с теми конкретными задачами, которые выдвигались нашей партией на различных этапах революционной борьбы»[88]88
  Синявский А. Д. Роман М. Горького «Жизнь Клима Самгина» и история русской общественной мысли конца XIX – начала XX века: автореф. дис…. канд. филол. наук ⁄ МГУ им. М. В. Ломоносова. 10.01.01 – русская литературы. М., 1952.15 с. С. 2.


[Закрыть]. В оценке образа Степана Кутузова работы «В. И. Ленина и И. В. Сталина» позволяют автору «убедиться, что в лице своего героя Горький создал образ последовательного революционера-ленинца, неуклонно проводящего в жизнь политику большевистской партии»[89]89
  Там же. С. 2–3.


[Закрыть]. Синявский не скупится на сильные формулировки и позитивно-восторженные эпитеты по поводу «третьего этапа русского освободительного движения, когда рабочий класс, вооруженный марксистско-ленинской теорией», решал вопросы «революционного воспитания масс и руководства ими со стороны большевистской партии» во имя будущего «победоносной социалистической революции»[90]90
  Там же. С. 4.


[Закрыть]. Самгин в диссертационной работе квалифицирован как образ «буржуазного интеллигента-соглашателя», как «опора врагов революции», за «двуличным поведением» которого «скрывается до поры до времени <его> антинародная»[91]91
  Там же. С. 5.


[Закрыть]позиция. Вся логика анализа романа Синявским пронизана идеей «неизбежности гибели буржуазного общества» и «неизбежности победы пролетариата», обеспеченная «ленинским принципом партийности»[92]92
  Там же.


[Закрыть].

Исследования последних десятилетий показали, насколько неоднозначен и «несоцреалистичен» роман Максима Горького, сколь масштабен и сложен образ Клима Самгина[93]93
  См., напр.: Спиридонова Л. А. Настоящий Горький: мифы и реальность. Н. Новгород: БегемотНН, 2016. 384 с.; Максим Горький: pro et contra. Современный дискурс ⁄ сост. О. В. Богданова и др. СПб.: РХГА, 2018. 880 с.; Роман М. Горького «Жизнь Клима Самгина» – роман века. Современный взгляд: сб. научных статей ⁄ под ред. О. В. Богдановой. СПб.: РХГА, 2020. 356 с.; и др.


[Закрыть]. Однако молодой диссертант не выходит за рамки сложившейся к тому времени традиции восприятия горьковской эпопеи и остается в пределах «правильного познания объективной истины» и «правоты марксистско-ленинской теории» советского литературоведения[94]94
  Синявский А. Д. Роман М. Горького «Жизнь Клима Самгина» и история русской общественной мысли конца XIX – начала XX века. С. 14, 15.


[Закрыть].

Пожалуй, одним из немногих «внеклассовых» наблюдений Синявского-диссертанта становится внимание к эстетической стороне романа Горького, в частности: «Обилие афоризмов составляет отличительную особенность языка и стиля романа “Жизнь Клима Самгина”. Общая склонность героев романа к афористической речи как особой форме, способной вместить значительное философское содержание, свидетельствует о внимании писателя к проблеме отражения общественной мысли и передает характерную черту языка самого Горького. С другой стороны, пристрастие Самгина, Томилина, Нехаевой и прочих сходных с ними персонажей к афоризмам-парадоксам, позволяющим нарушать последовательность изложения, избегать доказательств, обрывать логические связи, – выражает тенденцию, характерную для упадочной буржуазной идеологии»[95]95
  Синявский А. Д. Роман М. Горького «Жизнь Клима Самгина» и история русской общественной мысли конца XIX – начала XX века. С. 14.


[Закрыть].

И хотя вывод, предложенный Синявским, носит отчасти «временной» характер, однако практика Горького будет впоследствии использована и самим писателем: афористические парадоксы нередко мотивируют нарушение последовательности изложения, отказ от доказательств, обрыв логических связей в «Прогулках с Пушкиным» и «В тени Гоголя». «Упадочность идеологии» не наложит отпечаток на текст Синявского-Терца, но афористичность и парадоксализм станут чертами своеобразия манеры современного писателя, наследием усвоенных им уроков «советской» классики.

Казалось бы, Синявского можно обвинить в приспособленчестве и двуличии («двурушничестве»[96]96
  Именно с такой формулировкой – «двурушник и клеветник» – Синявский был исключен из Союза писателей СССР (см. статья: В секретариате Московской писательской организации // Литературная газета. 1966. 22 февр.)


[Закрыть]). Особенно если вспомнить, что в декабре 1950 года в ходе кампании по выявлению уцелевших меньшевиков и эсеров был арестован и отправлен в ссылку его отец, Д. Е. Синявский (с. Рамено Куйбышевской обл.). Однако ломка в душе и сознании Синявского наверняка происходила, и, можно предположить, что именно она очень скоро (всего через три-четыре года) привела к появлению статьи «Что такое социалистический реализм» (1957, опубл. 1959), из которой ясно, что, работая в рамках соцреалистического канона и академизма советской науки, молодой ученый жестко и жестоко «наступал на горло собственной песне» (В. Маяковский).

Судебное заседание по делу А. Синявского-Ю. Даниэля (10–14 февраля 1966 г.)

Приговор клеветникам // Советская культура. 1966. 17 февраля. С. 4.

Четыре дня в открытом судебном заседании слушалось уголовное дело А. Д. Синявского и Ю. М. Даниэля. Судебное следствие сорвало маску с авторов антисоветских «творений», широко публиковавшихся в зарубежной буржуазной и эмигрантской печати.

Материалы обвинения, показания самих подсудимых, свидетелей, экспертизы, предъявленные документы неопровержимо доказали: Синявский и Даниэль клеветали на социалистическую Родину, ее народ, дали в руки врага идеологическое оружие в борьбе против Советского государства. Судебная коллегия по уголовным делам Верховною суда РСФСР в составе: председателя Верховного суда РСФСР Л. Н. Смирнова, народных заседателей Н. А. Чечиной и П. Б. Соколова признала Синявского и Даниэля виновными в соответствии с частью первой статьи 70 Уголовного кодекса РСФСР. Суд приговорил: Синявского А. Д. к семи годам заключения в исправительно-трудовой колонии строгого режима, Даниэля Ю. М. – к пяти годам заключения в исправительно-трудовой колонии строгого режима. Присутствующие в зале представители трудящихся, общественности и Московской писательской организации встретили решение суда аплодисментами.

Клеветники получили по заслугам!

Уже самое начало статьи «Что такое социалистический реализм» оформлено как множественность вопросов, которые задает себе (и читателю) Синявский-эссеист, критик, литературовед, педагог: «Что такое социалистический реализм? Что означает это странное, режущее ухо сочетание? Разве бывает реализм социалистическим, капиталистическим, христианским, магометанским? Да и существует ли в природе это иррациональное понятие? Может быть, его нет? Может быть, это всего лишь сон, пригрезившийся испуганному интеллигенту в темную, волшебную ночь сталинской диктатуры? Грубая демагогия Жданова или старческая причуда Горького? Фикция, миф, пропаганда? <…>»[97]97
  Синявский А. Что такое социалистический реализм // Цена метафоры, или Преступление и наказание Синявского и Даниэля ⁄ сост. Е. М. Великанова. М.: Книга, 1989. С. 425.


[Закрыть].

Кажется, что автор эссе намерен опровергнуть основы «иррационального», причудливого и странного термина-понятия. Однако вся последующая логика статьи выдержана Синявским в форме «перевертыша»[98]98
  За которые его будут много ругать в критике («Перевертыши» // Известия. 1966. Янв.).


[Закрыть], подчинена тактике гротеска в духе М. Е. Салтыкова-Щедрина, с внешнего ироничного утверждения переходящая на внутреннее безапелляционное отрицание.

По словам Г. Белой, в статье о социалистическом реализме «задолго до современных споров и размышлений о том, что делать с этим “неработающим” понятием, Синявский обнажил уязвимую суть метода, давно оторвавшегося от породившей его почвы. Он первым поставил вопрос о мертвящей нормативности, заключенной в термине “социалистический реализм”. Анализируя самое его определение, “требующее” от писателя “правдивого, исторически конкретного изображения действительности в ее революционном развитии” и чтобы все это тут же сопровождалось “идейной переделкой трудящихся”, Синявский иронизировал над строем мышления, предложившим советской литературе идти не от реальности, а от должного»[99]99
  Белая Г. «Да будет ведомо всем…» // Цена метафоры, или Преступление и наказание Синявского и Даниэля. С. 9.


[Закрыть].