Текст книги "Юрий Коваль. Проза не по-детски"

Запах весны осеняет героя, и он замечает главное: «…лодке здесь, в мастерской, неуютно. Она и вправду никак не соединялась с граммофоном, и все эти разговоры насчёт названия ей неприятны». Свежий воздух заставляет героя прислушаться к своей Аниме.

Милиционер неожиданно произносит то, о чём молчали собравшиеся. Он говорит герою: придумывай название сам, «чтоб мы все знали, на что ты способен». Вот истина: придумывание названия несёт в своей основе не подлинный поиск, это вынесенная вовне, в беседу, возможность показать перед другими свои способности.

Герой произносит: «Лодка называется «Одуванчик»».

Сначала рассказчик сам ошеломлён, но затем неожиданно выбранное из тысяч слов имя начинает разворачиваться перед ним, раскрывать свои потенциальные смыслы: «Одуванчик – самое простое, что есть на земле. В небе – воробей, в реке – пескарь, на лугу – одуванчик».

Красота – высшая мера целесообразности, как утверждал Иван Антонович Ефремов.

Одуванчик красив, потому что всё в нём целесообразно, со-образно, соответствует цели. Простота – квинтэссенция красоты.

Герой размышляет: «Одуванчик похож на человека. Голова-то круглая». Так незаметно автор перебрасывает для нас мостик ко второй части книги, к появлению деда Авери – Травяной Головы.

Герой обращается к проснувшейся Аниме, воплощённой в Лодке:

«Я глянул на лодку, самую лёгкую в мире, – довольна ли она своим именем? Серебряная, остроголовая, с чёрною шнуровкой на корме – так непохожа она была на одуванчик, но я видел, что она довольна мною».

Чем же она, Анима, довольна? Анимус не вступил в борьбу за первенство, а пошёл своим, особенным путём.

И в мифах разных народов, и в русских сказках встречается сюжет о мёртвой и живой воде. При этом мёртвая вода не умерщвляет, её функция иная. Это, скорее, обезболивающее, анестезия при операции, говоря современным языком. Вот убили Ивана-царевича коварнее братья, даже разрубили его на части, и Бурый волк сложил части, вспрыснул мёртвой водой – тело срослось, вспрыснул живой – открыл Иван-царевич глаза.

Мёртвая вода сращивает, соединяет части в одно целое.

Что мы имеем в рассматриваемой нами повести к началу главы «Самая близкая речка в мире»? Герой с его ярко выраженным Анимусом сначала прошёл инициации как мужчина, утвердил маскулинность, затем ощутил, что ему необходим «выход к морю», то есть поиск и познание своей Анимы, души. Как Пигмалион Галатею, создал он Лодку и придумал ей имя.

Но ведь Анимус и Анима – это две части одного целого – человеческой личности. Им надо познать друг друга, научиться жить вместе в гармонии. Для этого надо соединиться, срастись. И вот герой, сначала «скованный и неумелый», проходит крещение мёртвой водой: «Я мог дотронуться до яузской волны, но сделать это не решался – грязная, сточная, мёртвая. Пересилив себя, я опустил в воду вначале одну руку, потом другую, стряхнул с пальцев холодные капли и взял весло».

Герой отталкивается веслом, и лодка словно оживает – она мгновенно вылетает на середину реки. Длиннейший гранитный колодец – русло Яузы – здесь выступает в роли родового канала. Чтобы родится на свет, ребёнок должен пройти родовой канал матери, выйти вместе с околоплодными водами, уже сослужившими свою службу, так сказать, отработанными, уже становящимися отравой для ребёнка. (Роль родов подробно разбирается в работах психолога Станислава Грофа.) Это первое испытание, которое выпадает ему в жизни. Герой Коваля плывёт, сжатый берегами Яузы, и это крещение мёртвой водой, прохождение родовыми путями помогает герою осознать своё отделение от матери-Яузы, ощутить Аниму-лодку как часть себя:

«Я и сам понимал, что самой лёгкой лодке в мире, пожалуй, обидно плавать впервые по Яузе. Мне было жалко её, но поделать я ничего не мог. «Одуванчик» родился здесь, у Яузских ворот, и в первый раз должен был проплыть мимо родных берегов. Пускай закаляется. Невозможно плавать всю жизнь по светлой воде. Мне казалось, лучше огорчить немного лодку, чем навеки оскорбить Яузу».

И жизнь даёт герою подтверждение – знак успешного прохождения, благого действия сказочной и символической мёртвой воды: река освобождается ото льда, уплывает последняя льдина, и с поверхности свободной от зимы воды взлетают две утки, два чирка-трескунка. Они держат путь на север, и журавли летят туда же, словно указывая герою путь и цель.

Орлов и милиционер Шура помогали герою спустить на воду лодку, следили сверху, с берега, за его полётом по Яузе. Герою казалось, что он «уплыл от них бесконечно далеко и жалел их, оставшихся дома». Это не случайное чувство. Человек, у которого срослись, соединились Анимус и Анима, переживает необычайный подъём, изменение сознания, и происходит новое рождение. Символом его становятся летящие на север журавли. И товарищей, оставшихся на прежнем уровне сознания, он ощущает как бесконечно далёких.

Анима – поющая нить, связь между Эго и бессознательным. Герой обретает Аниму не ради неё самой, а для того, чтобы отправиться в путешествие по своему бессознательному, познать наконец подводную часть собственного айсберга. Окунуться в живую воду природы, чтобы не просто срастись, но и научиться жить вместе.

Происходящая трансформация героя неизбежно требует нового отношения к друзьям и миру. Но старые привычки сильны, инерция восприятия и отношения работает мощно, и, уже ощутив Орлова «бесконечно далеко» от себя, герой всё же вновь предпринимает попытку свернуть на старые рельсы:

«Я, конечно, помнил, что Орлов отказался плавать со мной, но всё-таки ещё раз решил поговорить с ним, уговорить, заманить. И пошёл в мастерскую».

Что мы видим? Герой осознанно решает применить манипуляции по отношению к товарищу, чтобы добиться своей цели. Манипуляция изначально предполагает не доверие, а тайное управление другим.

Для чего же герою так нужен был Орлов? Почему он был уверен, что напарником может быть только этот человек?

В начале повести мы узнаём, что герой прошёл через мужскую инициацию, приобщился к маскулинности. Однако мы уже говорили, что в современном городском мире мужчинам, как правило, негде проявлять эту сторону личности в чистом, природном виде, и мужчины ищут сферы деятельности, где возможны различные проекции маскулинности. Так или иначе, без упражнения, без тренировки она подтачивается, тает. Герой это ощущает отчётливо: «Но, пожалуй, я был волком, который засиделся на берегу».

Решительность – одно из важных проявлений мужественности и полной взрослости. Герой в один из ключевых моментов проявляет нерешительность: помните, когда он впервые приносит готовую лодку Орлову, тот не восхищается; герой чувствует, что надо уходить, но, «пришибленный», сидит в мастерской до вечера.

Решать – значит, брать на себя ответственность за свою жизнь и судьбу. Значит, быть полностью зрелым и взрослым.

В паре друзей рассказчик – Орлов герой проецирует на Орлова собственную маскулинность. Это значит, что Орлов им воспринимается не как самостоятельная личность, а как проекция своего качества, как часть себя. А разве ж можно отправиться в путешествие для настоящих мужчин без мужественной части самого себя?

Герой в разговоре с Орловым проявляет типично феминные черты. Чисто по-женски он пытается манипулировать другом, подсекая свою рыбину и получше усаживая её на крючок. Всю беседу рассказчик представляет нам как ловлю Орлова на граммофонную удочку, художник – голавль, которого надо непременно вытащить на песок. (Хочется цитировать абзацами, но воздержусь, оставлю это удовольствие читателям.) Уже лёжа на песке, «огромный и мудрый брадоусый голавль» превращается в глазах манипулятора в «голавлишку», которого надо повеселить, задобрить, «чтоб ему поуютнее было на берегу». Герой, развеселившись от удачной манипуляции, даже хлопает панибратски голавлишку по плечу. (Так некоторые женщины, успешно манипулирующие мужчиной, используют слово «мужчинка».)

Таким образом, пытаясь манипулировать другом, на которого герой спроецировал свою маскулинность, он обесценивает этого друга как личность, теряет к нему уважение.

Но голавль неожиданно превращается в художника Орлова, в мужчину, обладающего собственной ярко выраженной маскулинностью, в мужчину, который не желает быть чужой проекцией и объектом манипуляций: «…я увидел, как голавль, которого я с таким трудом вытащил на берег, вдруг встал на ноги и на своих двоих пошёл обратно в реку».

У Орлова хватает мужества нанести – внешне! – обиду, сказать товарищу в ответ на типично феминный упрёк:

«– Почему бросаю? Просто остаюсь, а ты плывёшь».

Однако в гостях у Орлова в это время фотограф-профессионал Глазков. Его сначала поддевают как «магнитофонную душу», затем он приходит к выводу, что у него если не «граммофонная», то уж наверное «патефонная нервная система». Речь идёт о степени утончённости, о способности воспринимать тонкие движение души. Кстати сказать, Глазков «никакого голавля не заметил», то есть не увидел манипулятивных ходов рассказчика.

Идею предстоящего плавания на «Одуванчике» фотограф воспринимает с «печальным восхищением», затем робко просится в напарники, и в итоге мы читаем:

«– Да возьми ты с собой фотографа, – сказал Орлов. – Видишь, он рвётся в плаванье, и душа у него вроде бы граммофонная.

Я усмехнулся. Бородатый старый голавль подсовывал вместо себя пескаря. Правда, тоже бородатого».

Образ фотографа тоже имеет мощную символическую нагрузку. Роль фотографии – запечатлевать мир, показывать нам его без субъективных искажений и дополнений, которые неизменно вносит кисть художника, открывать его для нас таким, какой он есть в реальности. Фотограф – это зеркало, в котором герой должен увидеть себя, свои собственные черты – давно забытые и те, что проявились совсем недавно. И фамилия у него говорящая – Глазков. Дальше выясниться, что он не сделал в плавании ни одного кадра. Но его роль не в том, чтобы реально фотографировать (тем более что в сновидении фотографировать невозможно), а в том, чтобы быть волшебным зеркалом для героя.

Рассказчику и фотографу предстоит путешествие в мир бессознательного. Личное бессознательное обычно проявляется в снах, коллективное – в мифах. И сны, и мифы трактуют по общим законам. Каждый персонаж сна обычного человека правильно воспринимать как его собственную проекцию определённого качества или свойства, определённой субличности.

Так и здесь: мы будем дальше говорить о рассказчике и фотографе как о разных персонажах, чтобы не запутывать читателей, но мы вступаем в область мифическую, сновидческую, а по законам анализа снов и фотограф, и рассказчик, и Лодка – проекции разных сторон одной личности. Причем фотограф – проекция Анимуса, Лодка – проекция Анимы, а рассказчик – Самость, которая должна родиться и осознать себя в результате соединения Анимуса и Анимы.

Сборы в дорогу неожиданно для героя показывают, что фотограф не чайник, а вполне себе бывалый морской волк. Он надел «огромнейшие и резиновейшие» бахилы, у него тельняшка, которую он называет по-морскому «рябчик», и он решительно советует засунуть колбасу в сапоги, разом прекращая колебания героя. И вид у него по-настоящему «землепроходческий».

Неожиданно собираются гости: Орлов с Петюшкой Собаковским, Клара Курбе с милиционером-художником. Тонкую психологическую роль играет «неприятно-розовая толстая роза» на торте, принесённом Кларой: её розовость утрирует феминность. Особое зрение героя включается вновь, и он видит все движения души милиционера Шуры, колебания Клары и неожиданное волнение фотографа, когда Орлов начинает сомневаться в его капитанских способностях.

Роль провокатора вновь получает Петюшка. Ибо именно он задаёт неожиданный, но неизбежный вопрос: «…а кто у вас капитан?»

И милиция резонно заявляет: мол, не важно, кто стоил лодку, важно, чтобы плаванье прошло удачно.

Фотограф, неожиданно оскорблённый Орловым, бросает перчатку: «Ты сам-то знаешь, сколько ног у краба?» И демонстрирует наглядный признак маскулинности – синий якорь на руке.

Но Орлов не успевает подобрать перчатку. Она оказывается в руках у Клары:

«– У краба десять ног, – сказала Клара. – Но дело не в этом. Дело в успехе плавания. Я предлагаю голосовать».

Как это: судьбу капитанства решают не два собравшихся в дорогу человека, а общее голосование причастных к Лодке? Капитаном избирают неизвестного обществу фотографа, а строителя Лодки задвигают в матросы!

Герой обращается к «некоторому» Петюшке, волшебному помощнику, к своему внутреннему голосу, который всегда знает правильное решение.

«…Петюшка подмигивал: да зачем тебе быть капитаном? Брось ты это.

И я понял, что Петюшка прав. Главное – плыть, куда хочешь. И вдруг обрадовался, что капитаном у меня стал профессионал-фотограф и получил совсем неслыханный титул: капитан-фотограф».

Как только герой понял, что нет нужды бороться за титулы маскулинности, как трансформация в социуме, превращение в подлинно взрослого человека происходит стремительно. Освобождённая от борьбы за внешние знаки мужественности энергия направляется в нужное русло, и решение созревает мгновенно:

«Но с Петровичем я решил разделаться немедленно, раз и навсегда.

– Нам пора в дорогу, – сказал я, вставая. – У меня осталась единственная просьба: пускай Орлов заберёт мою раскладушку. К Петровичу я больше не вернусь».

Куда же направляются герои? На Багровое озеро, в мистическую область бессознательного.

На чём? На самой лёгкой лодке в мире.

Николай Смирнов комментирует идею так: «Самая лёгкая лодка по сути является синонимом лёгкого дыхания. Что самое главное в женщине? – не красота, отвечает Бунин, а лёгкое дыхание. Неотягчённая чистая душа, подвижная анима. То же и самая лёгкая лодка. Лодка как невеста – это прямая отсылка к церкви как мистической невесте Христовой. Храм, выстроенный по законам теогонии и космогонии. Проекция сверхсознательного на разум. Мир сознания, плавающий в океане бессознательного».

Часть вторая. Привет от Бабы-Яги

Нелегко мне начинать разбор второй части. Трудно браться за вторую часть. Потому что при анализе непременно надо о своём, важнейшем для внутренней жизни, говорить. Самое сокровенное открывать. Вот и сон мне сегодня приснился, будто живу я в просторной комнате, а через комнату эту почему-то трамвай проезжает. И моя личная жизнь у всех как на ладони. Забилась я в малюсенькую комнатёнку сбоку, но там мне тесно. А в большой комнате – у всех на виду. Однако отступать поздно.

Мы говорили уже, что рассказчик прошёл две инициации. Третью инициацию в традиционных обществах проходят, как правило, будущие жрецы и шаманы – это посвящение в особую жреческую касту. Оно бывает длительным и заключает в себе символическое путешествие по миру бессознательного, трансперсональное общение с архетипами коллективного бессознательного и со своими собственными тайными образами.

На границе этого мира, перед лесом, стоит избушка на курьей ножке, в ней живёт Баба-Яга, она же прорицательница, она же губительница и спасительница.

Баба-Яга невесть как появляется перед нашими героями в купе поезда, идущего на север, в образе старухи: «Она была в чёрном платке, который окутывал голову и плечи, из платка выглядывал кривой колдовской нос».

Герои спят. На границе сна и яви, на переходе из бессознательного в сознательное, они слышат её неожиданные пророчества и предсказания. Первое: «берегитесь Волны!» Той самой, которую распространяют лысые и усатые.

Герой смекает: «Старуха была «с приветом» и сейчас пыталась передать мне этот привет».

После разглагольствований о том, что уши – «вместилище разума», а глаза – «источалище разума», разговор возвращается к Волне. Рассказчик, по словам колдуньи, «маленькую, незаметную» сделать может: «Такая волна самая противная. Она по-настоящему не убьёт, но нервы попортит».

Что же подразумевается под Волной? Видимо, способность инициировать явление, вызывающее причинно-следственную цепочку. То есть быть не просто участником чужой игры, но самому начинать игру, порождать новые идеи. Собственно, это мы и видим в самом факте создания Лодки в начале плавания.

Раззадоренная замечаниями капитана старуха предсказывает: «Один из вас домой не вернётся».

Это выглядит как предсказание беды, гибели, и на самом деле речь идёт о гибели – сжигании прежней оболочки, полной трансформации личности. Такой перерождённый человек уже не может вернуться к прежней жизни. И рассказчик сам это знает. Ведь он же обещаел после поедания торта, что назад, на прежнюю квартиру к Петровичу, он уже не вернётся.

Старуха пророчит, одновременно давая нить для понимания будущих событий: «А всё равно один домой не вернётся. Только не знаю кто».

«Только не знаю кто» – это возможность для трансформации не только рассказчика, но и капитана.

Более загадочным выглядит фраза: «Уехали двое, потом вас будет четверо».

Число четыре – важное число в символике цифр. Но мы вернёмся к этой теме много позже. А пока герой выгоняет старуху из купе и выходит на перрон, испытывая счастье от разрыва с привычным миром Москвы.

Тема первого сюжета – отплытие, а зерно его – яркое проявление маскулинности капитана. Именно он проявляет свою мужественность, умение, ловкость и смекалку. Ему удаётся увернуться от дождя, он, а не рассказчик, находит общий язык со стихией – дождём, с проявлениями природного сообщества – комарами. Он отыскивает среди сплошных зарослей ольхи заливчик, где можно спустить лодку, он распоряжается, а рассказчик послушно перетаскивает рюкзаки. И фотограф же решительно командует: «Руби концы!»

Два человека выходят из залива на Большую Воду и обнаруживают, что здесь не так уж и уютно. По озеру «бродили холодные волны. Серый северный ветер заворачивал нос «Одуванчика», а дождь хлестал сильней и казался мокрее».

Героев пугает не что иное, как волна. Предсказание старухи частично сбывается. Волна сразу внесла в команду раздор, герои стали спорить, кого высадить на берег. На помощь пришёл сам «Одуванчик». Мастер заложил в конструкцию лодки остойчивость: ««Одуванчик» понял, что мы перепугались, и старался как мог. Он перепрыгивал с волны на волну, уворачивался от самых опасных. Он был терпелив и покорен, как Конёк-Горбунок».

Фактически такая всхожесть на волну связана именно с конструкцией лодки. Символически это означает, что в трудных ситуациях, когда маскулинный рассудок, так называемая мужская логика, пасует, надо довериться Аниме, феминности, проявляющейся через интуицию. И тогда волна будет не мешать, а помогать Лодке.

В лодке (это слово я буду писать с маленькой буквы, когда буду иметь в виду главным образом реальную лодку, с большой – главным образом символическую) сидят два человека, два полюса – плюс и минус, маскулинность и феминность.

Из-за пригорка на берег выходит лошадь. На ней сидит один толстый всадник, который вдруг раздваивается, превращается в двух человек – взрослого и ребёнка. Это ещё два символических полюса человеческой души – взрослое восприятие, обусловленное социальными рамками, и детское, непосредственное, не ограниченное ещё жёсткими стенами общества. Потому ребёнок убегает к лесу, а взрослый обращается к сидящим в лодке.

Чтобы оказаться в потустороннем мире, в царстве Аида, надо переправиться через Стикс, через реку Смородину (смрадную, имеющую сильный запах), через Океан на запад, куда уходит солнце.

Наши герои тоже переправляются, борясь с волной, переплывают на другой берег озера и оказываются в ином мире, в царстве мёртвых. Всадник требует у них платы за информацию – спички, огонь, который должно принести из мира живых.

В реальности всадник – монтёр, который обколачивает столбы дощечками с надписью «Не влезай – убьёт!». В символическом мире это существо, которое извещает героев, что они прибыли в «нездешний» мир. В качестве сидения он предлагает герою табличку с черепом, разбитым молнией.

Необычайно актуальным в этом главке становится приём остраннения, применяемый не к описанию предметов или явлений, а к использованию слов. Вот пример. Рука всадника твёрдая, как лодочное весло. Герой «почтительно пожимает весло». И тут же монтёр его спрашивает: «Веслаетесь?»

«…И я невольно подумал, что странная собралась на берегу компания – двое веслаются, один обколачивает».

Повтор слов в произведениях, написанных традиционным литературным языком, сочли бы речевой ошибкой. Узаконили его детские писатели, стремясь передать особенности мышления и внутренней речи ребёнка. Виктор Голявкин использует этот приём особенно часто. В рассказе «Про меня и про Вовку» читаем:

«Вовка сразу обиделся.

– Мы ведь с тобой друзья, – говорит, – а ты дразнишься.

– Это ты, – говорю я, – а не я дразнился.

С тех пор Вовка стал меньше дразниться. Потому что я передразнил его. Но всё-таки он иногда забывал и опять начинал дразниться. И всё потому, что он в школу ходит, а мне в школу никак нельзя».

Номинально произведения Коваля считались детской литературой, посему право использовать подобные повторы слов не вызывало сомнения у редакторов. Но если у Голявкина повтор используется только для передачи детской речи, то у Коваля этот же приём имеет иное наполнение. Автор раздевает слово, снимает с него все коннотации и ассоциации, оставляя зерно смысла, которое всё более и более кажется иномирным, словно в мифической стране вдруг человечьим, «русским духом пахнет». Самый яркий пример:

«– Сами-то нездешние, что ли? – спросил Натолий.

– Из Москвы.

– То-то я гляжу – нездешние плывут. Вид у вас, что ли, такой, нездешний?

– Вид, наверное, – согласился я и глянул искоса на капитана. Ничего, абсолютно ничего здешнего не было в его виде. И взгляд какой-то нездешний, и вельветовые неуместные брюки. Да и откуда, скажите на милость, возьмётся у здешнего человека такая тупорылая борода?

А сам-то я, наверное, ещё более нездешний, чем капитан. А где я, собственно, здешний? В Москве, что ли? Вот уж нет, в Москве я совершенно нездешний, нет-нет, я не москвич, я не тамошний. Приехал сюда – и опять нездешний. Тьфу!»

Обратим внимание на странное имя – Натолий. Оно превосходно подтверждает вышесказанное. Верно, что это диалектное произношение. Но при этом известно, что имя Анатолий несёт в себе изначально указание на восток, восход. Если же есть намерение обратить внимание на запад и заход, то можно просто убрать первую букву, представив её как отрицающую частицу «а» – «анти». Натолий – прямое указание на царство смерти.

Словно желая привязать Натолия к земле, заземлить, сделать реальным, рассказчик навешивает на него эпитеты-приложения: Натолий-всадник-монтёр. Но это не помогает, ибо монтёр сообщает: протоки в Багровое озеро нет. Заросла. И никак она не выглядит. Заросла, и точка.

И тут наши герои замечают, что всадник не только усат, но ещё и лыс. Как тут не вспомнить предупреждение колдуньи опасаться лысых и усатых! Ведь он может направить совсем в другую сторону, закрыть дорогу, которую необходимо пройти. Но он всё же обмолвился, что есть некая макарка, что ведёт на озеро. Заросла она! Но есть. И начинается у Коровьего моста (вспоминается сказка про Ивана – Коровьего сына, который бился у моста через реку Смородину с Чудами-Юдами, а затем разгадал заговор Змеихи).

Далее есть Илистое озеро, затем Покойное. Но подступы к ним преграждают чёрные чарусьи: «Там, в макарках, чарусьи есть. Ямы черны, бездонны, засасывающи».

Да, воистину «чудище обло, озорно, огромно, стозевно и лайя». Радищев цитирует Тредиаковского, а последний описывает этими словами царя, злоупотреблявшего своей властью. Что это за царь в нашем, символическом мире? Аид, царь подземного мира? Возможно, смысл чарусьи в проявления засасывающей власти неких явлений или идей.

Владимир Иванович Даль указывает, что слово чаруса (ударение на последнем слоге) – архангельское, означает «топь, непроходимое болото».

Неожиданно оно встречается у Даниила Андреева: «Но есть и такие стихиали, из чьей деятельности извлечь положительный итог не удалось доныне. Таковы, например, стихиали трясин, болот, тропических зарослей. Слой их пребывания, называемый Ганникс, подобен подводной черноте. Между же инкарнациями в Ганниксе души их находятся в темнейшем из миров земного ядра – в Ытрэче. А что до Ганникса, то его бытие разве не ощущали многие народы на заре своей истории, пока иные устремления духа не заслонили, не загасили в них это переживание? А некоторые разве не ощущают бытие Ганникса и поныне? Сказания о разноликих, вернее безликих, только личины на себя принимающих коварных существах, заманивающих человека в гибельные места, связаны именно с этим миром. Он таится не только за трёхмерными зонами трясин и болот, но и в наледях сибирской тайги, в чарусах и немеречах средней России» («Роза мира»: Книга V. «Структура Шаданакара. Стихиали.» Глава 1. «Демонические стихиали»).

Итак, за Коровьим мостом двум рыцарям-героям предстоит сразиться с воплощениями Чуда-Юда и Змеихи – чарусьей и чарусёнышами, проявлениями собственных страстей, преграждающих путь, бездонных, засасывающих.

Рассказчик и капитан-фотограф полны решимости пробиться на Багровое озеро и отправляются к Коровьему мосту. При этом они раздваиваются, как только что раздвоился всадник, и матрос остаётся в лодке, а капитан идёт по берегу.

Здесь требуется некоторое отступление от сюжета, обращение к гидронимам. Внимательный читатель повести Коваля не забыл, что озеро, с которого началось плавание, именуется Сиверским.

Такое озеро в действительность есть в Вологодской области, от Вологды до него около ста двадцати километров, железной дороги рядом нет. Длина его около семи километров, ширина – три километра, при этом глубина его велика – 26 метров. Этим оно отличается от гораздо более обширного, но мелководного Белого озера.

Сиверское озеро знаменито тем, что на его берегу расположен город Кириллов с великолепным Кирилло-Белозерским монастырём, который встаёт над водами озера, словно сказочный белый замок с башнями и храмами.

Почему же протоку, ведущую от озера к озеру, местные жители называют не словом «протока», а иначе? Гидроним «Сухая Макарка» встречается в Астраханской области. Там он обозначает ёрик, один из рукавов в дельте Волги. Возможно, слово это понравилось автору, столь чуткому к языку, и он решил его использовать для обозначения протоки, которая не вполне протока.

Почему же она не вполне протока? И почему по ней много лет никто не плавал?

Сиверское озеро является частью Северо-Двинской водной системы. Внутри системы выделяется Северо-Двинский канал, соединяющий Шексну (часть Волго-Балтийского водного пути) и Сухону, приток Северной Двины. Замысел такого канала принадлежал Петру I, осуществлён он был в царствование Николая I.

Озёра Сиверской группы составляют часть Северо-Двинского канала, сложной системы шлюзов и каналов, ради постройки которых проводились различные работы по выравниванию и углублению дна. С середины XX века значение канала потеряно. Возможно, протоки, соединявшие когда-то различные озёра, Юрий Коваль и придумал именовать «макарками».

Итак, Сиверское озеро – реальность. Рядом с ним есть Покровское (Бабье) озеро, речка Поздышка и озеро Зауломское. Но таких название мы у автора повести уже не встречаем. Возможно, и Сиверское может не указывать на реальность, а просто отсылать нас к диалектному слово сиверко – «северный ветер».