Текст книги "Юрий Коваль. Проза не по-детски"

Мы помним, как, впервые оказавшись в «Одуванчике», рассказчик опустил руку в мёртвые воды Яузы, соединился со своей Анимой.

Под воздействием огня-солнца чёрная вода озера становится живой.

Герой повторяет символический жест:

«Протянув руку за борт, я опустил её в воду – в воде рука сделалась красной. Я взялся за скользкий и тугой стебель кувшинки, потянул. Кувшинка нырнула, стала багровой в густой, насыщенной торфом воде».

Герой прикасается к своей Аниме, учится жить с нею, орошённый живой водой.

Что же происходит в Замке Грааля? Не задав нужного вопроса, Парсифаль утром встаёт – и не видит в Замке ни души. Только конь стоит осёдланный, готовый в дорогу.

Тут в наш рассказ входит иная мифологема – мифологема обратной дороги. Вход в макарку потерян, травы сомкнулись, спрятав его. Когда Мальчика-с-пальчик тащат в заколдованный лес, он помечает свою дорогу хлебными крошками, в другом варианте – зёрнами. В христианстве хлеб, как и рыба, – неподобный образ Христа. Мы будем говорить не об образе Христа, а о некой энергии, мужской силе, проявленной в вещности, которой помечают свой путь герои. Капитан предлагает искать следы геркулеса на воде – это единственное, что они оставили в озере своего. Капитан рубит травы лопастью весла, но Багровое озеро не размыкает берегов.

Важнейшую роль играет образ нуля, нуль-пространства, в котором оказались заключены герои.

Тут уместно привести большую цитату из нашей с Николаем книги о Ефремове[3]3
  Ерёмина О. А., Смирнов Н. Н. Иван Ефремов. – М., 2013.


[Закрыть], для которого идея нуля и нуль-пространства была определяющей идеей всего творчества и потребовала глубокого осмысления:

«Здесь мы возвращаемся к такому показательному антропологическому моменту, как отличие между европейской и индийской математикой: в Европе не было нуля. Латинские цифры для этого не предназначены.

Европа находилась под властью идеи так называемого онтологического дуализма, когда мир расщеплён на две крайности, никак друг с другом не связанные. Это ещё манихейская философская традиция (недаром Ефремов упоминает манихейство), и в христианском богословии за долгие века борьбы с манихейством выработалась попытка преодолеть её: Бог и человек в христианстве не связаны ничем, кроме милости Божией. Но на практике дуализм пронизывал все сферы жизни европейского человека. И отношение к нулю как чему-то отвратительному и непристойному долго преследовало европейское сознание. Арабское слово, обозначающее нуль – «сыфр» – несколько веков было ругательством. Пустота, ничто – в этом для европейца таилось нечто сатанинское. Прямолинейное бесконечное увеличение количества – вот математически выраженная европейская идея прогресса, а также накопления духовной благодати и приближения к недостижимой величине – бесконечности, Богу. Однако, так как в рамках бесконечности любая конечная величина стремится к исчезновению, то приближение к Богу всегда может оказаться фиктивным и оставляет сомнение и тревогу.

В Индии изобрели нуль. Арабы это изобретение быстро подхватили, когда завоевали пол-Индии. Арабы были очень смышлёные и активно пользовались чужими изобретениями. В Китае не было числовой записи нуля (в Индокитае была), но существовала такая интересная категория, которая вполне может быть к нему отнесена. Основу китайской философии составляет качание и вечное перемещение Инь-Ян, двух субстанций мира: пассивности и активности, на балансе которых находится путь каждого из нас в этом мире, то есть Дао.

Таким образом, изобретённое Ефремовым нуль-пространство является космологическим Дао, космологическим нулём, соединяющим совершенно разные полярности.

Последствия для принятия идеи нуля были для восточного сознания колоссальны. Если истина в нуле, а микрокосм есть макрокосм, то любая часть нуля является нулём же. Человек, входя в это состояние, становится равен Вселенной и гипотетически может стяжать всю её мощь. Он, находясь в покое, становится центром спирального мироздания, закручивает вокруг себя ураган сил. Если мы выбираем европейскую парадигму познания, то идём путём наращивания вокруг себя бесконечного количества протезов, без которых сейчас никто из нас существовать не может. Объединить эти пути – задача далёкого будущего. Сейчас для нас актуально, что это наша с вами внутрипсихическая задача, потому что если мы не постараемся найти единство внутри себя, то у нас не будет почвы, не будет оснований, чтобы найти это единство в окружающей Вселенной.

Необходимо оговориться. Математика родилась именно как философия в знаках и была сакральна. Нуль придумали философы. Говорить о нуле как о не имеющем протяжённости можно для математики, но не для гуманитаристики, где также существуют зоны перегибов, но они составляют немало времени по часам непосредственных участников. Например, исторически внезапно появляются на мировой арене все этносы. Вот их нет, а через 100–200 лет они уже захватили полмира. Но всегда есть нулевой, пренатальный, инкубационный период, не замечать который – просто отказываться понимать причины происходящего и остановиться на описании внешних событий и внешних связей – то есть без генетической критики. В лучшем случае тогда перечисляется ряд внешних, социально-экономических и политических факторов, всё объясняющих якобы, но по факту их всегда недостаточно. Надо заглянуть вглубь, понять внутреннюю программу развития. Это уже мифология, историческая психология и антропология. Аналогия с трансперсональной психологией и медициной тут почти полная.

Для западной цивилизации является открытием последнего полувека тот факт, что у ещё не рождённого человека есть своя психология, в то время как на востоке порой даже практикуется такая вещь, как уговоры ребёнка не развиваться и не рождаться, если условия проживания обещают быть невыносимыми. Это вообще абсолютно иной мир и иная каузальность. И нуль там – зона самого мощного взаимодействия. Ведь идея восточной медицины и боевых искусств с их акупунктурными точками, энергетическими меридианами и слоями пульсов тоже невозможна без идеи нуля в том или ином виде».

Как ни неожиданны параллели между Ефремовым и Ковалём, но момент юношеской инициации в «Туманности Андромеды» назван именно подвигами Геркулеса – а ведь это фактически и есть первое посещение Грааля.

Итак, лишь крошка геркулеса, застрявшая на листе кувшинки, помогает найти вход в макарку. Герои находят вход, и травы смыкаются за ними, закрывая озеро. Тает, исчезает в воздухе волшебный подвесной мост, ведущий в Замок, как только последнее копыто коня поднимается с него.

Образ Багрового озера, как и прочие символы у Коваля, полисемантичен. Его можно трактовать с позиции вышеупомянутой трансперсональной психологии Станислава Грофа. Тогда это будет не менее значимое явление: Багровое озеро – символ матки, которая сжимает, сдавливает младенца перед тем, как он начнёт движение к свету, к новой жизни. Выход из матки там же, где был вход, искать его надо по следу, которое оставило семя – зерно будущей жизни.

Тот, кто первый раз оказался в Замке Грааля, не может задать должный вопрос, ибо находится под воздействием материнского запрета: не задавать вопросы. Человек просто не в силах его задать, ибо только что окунулся в живую воду, только что почувствовал себя цельной личностью, не успев ещё получить нужный жизненный опыт. Кто знает человека, который, едва ощутив гармонию, пережив синтез мысли и чувства, сразу будет способен к анализу?

И вот герои движутся по пути – казалось бы, по той же самой макарке, где плыли утром. Но попадают в иное место, ибо рождающийся ребёнок не может попасть туда, откуда вышел семенем. Пройдя через трансформацию, оживление, нельзя остаться прежним. Надо делать первый вдох и начинать жить самостоятельной жизнью.

«Танцуя от найденной геркулесины, мы быстро разыскали макарку…»

В русском языке есть идиома танцуя от печки. Это значит «начиная с самого начала, с самого главного». Можно долго говорить, что печь и матка – понятия одного сакрального круга. Печь рождает хлебы, матка рождает ребёнка. Но мы следует за двумя витязями. Ибо они действительно оказываются в положении витязя на распутье: макарка разделяется на три протоки. Три макарки! По какой плыть?

Герои открыто сравнивают себя с богатырями, вспоминая русские сказки: направо пойдёшь – богату быть, налево пойдёшь – женату быть, прямо пойдёшь – убиту быть. И, как подлинные богатыри, выбирают прямой путь.

Мы уже знаем, что, согласно символике Грофа, они не должны и не могут вернуться к Коровьему мосту. Исчезает молочай – символ земного, горького, дикого молока. Нет на пути чарусёнышей – засасывающих игр воображения. Реальность представляется бесконечной протокой, которую внезапно перегораживает обыкновенный рыбацкий закол – «чёртова плотина».

Тут-то и появляется новый персонаж, что внезапно произносит тоненьким голоском: «На уху-то наловили?»

Пока Травяная Голова разговаривает с капитаном о том, можно ли проплыть дальше, пока она соблазняется тройной ухой с картошечкой, рассказчик замечает, что под Головой нет тела. Капитан укоряет его: что такое городишь, нанюхался болотных газов, вот и чудится невесть что.

Когда капитан помогает товарищу выбраться на закол, происходит чудо: «Во весь рост поднялся я над болотом – и голова моя закружилась. Я увидел просторный зелёный мир вокруг – зеркала озёр, поблёскивающие там и сям, еловые леса за озёрами и снова за лесами озёра, какие-то за озёрами холмы, дальние деревни на их склонах, и совсем чудесными оказались три сосны неподалёку от нас. Бугром поднимался под соснами берег, и по бугру этому ходили коровы».

Да, в таких просторах «любой голове захочется поболтаться свободно. И я пожалел, что моя бедная голова не может прокатиться колобком по этому миру. Уж она бы погуляла там и сям…»

Пробежав глазами эти абзацы, пытливый читатель вернётся к названию главки и спросит: а при чём здесь, собственно, какая-то Кармановская вышка, именуемая капитанским мостиком?

Давайте откроем детективную повесть Юрия Коваля «Пять похищенных монахов»:

«И мы полезли наверх, на кармановский капитанский мостик.

Ступеньки заскрипели у нас под ногами, запели на разные лады.

Снизу, с земли, мостик не казался таким уж высоким, но когда мы забрались на самый верх, встали на капитанское место, я понял, что никогда так высоко не поднимался.

Здесь, наверху, дул свежий ветер, мостик скрипел, как старый корабль, и лужа, лежащая внизу, добавляла морских впечатлений. Но я и не глядел на лужу, слишком мелка, незначительна была она и становилась всё меньше, зато шире разворачивался город Карманов, с его переулками, красными и серыми крышами, рынком, вокзалом, башнями бывшего монастыря. ‹…›

Ветер задул сильней, и капитанский мостик поплыл, качаясь по волнам над городом Кармановом, который стал отчего-то уменьшаться, и все шире открывался горизонт. Я увидел за городом озимые поля, речку Кармашку с вековыми ивами, склонившимися над водой, синие далёкие леса, а сразу за лесами близко, совсем близко показалась Москва, будто из-под земли выросла Останкинская башня и высотное здание у Красных ворот.

Оказывается, с кармановского мостика видно было очень далеко, и чем дольше стоял на нём человек, тем дальше, тем шире видел он. Скоро видели мы не только Москву, а совсем уж далекие южные степи и горы, которые синели над ними. Ясно была видна двуглавая снежная вершина – Эльбрус».

Встав из лодки на закол, можно увидеть, конечно, больше, чем сидя практически на уровне воды. Но не об обычном человеческом зрении говорит нам автор. О зрении духовном, когда душа словно бы поднимается, выходит из физического тела и обнимает взглядом весь подсолнечный мир.

Юрий Коваль, используя этот приём, явно идёт по стопам одного из любимых своих писателей – Николая Васильевича Гоголя. В повести «Страшная месть» Гоголь пишет:

«За Киевом показалось неслыханное чудо. Все паны и гетьманы собирались дивиться сему чуду: вдруг стало видимо далеко во все концы света. Вдали засинел Лиман, за Лиманом разливалось Черное море. Бывалые люди узнали и Крым, горою подымавшийся из моря, и болотный Сиваш. По левую руку видна была земля Галичская.

– А то что такое? – допрашивал собравшийся народ старых людей, указывая на далеко мерещившиеся на небе и больше похожие на облака серые и белые верхи.

– То Карпатские горы! – говорили старые люди, – меж ними есть такие, с которых век не сходит снег, а тучи пристают и ночуют там.

Тут показалось новое диво: облака слетели с самой высокой горы, и на вершине её показался во всей рыцарской сбруе человек на коне, с закрытыми очами, и так виден, как бы стоял вблизи».

Видение то означало, что последний из рода грешника, погубившего своего брата-рыцаря и его сына, принял страшную смерть.

Но вёрнемся на закол, перегородивший макарку. По кочкам, по жёрдочкам герои, обвешанные рюкзаками, добрались вслед за Травяной Головой до берега.

Нет нужды пересказывать замысловатую беседу наших путешественников с дедом Аверей. В пяти главах – искры юмора, множество речевых находок (одна из них – «общий язык», который можно «надорвать»), изумительная лексическая игра (к примеру, быка-производителя называют «делопроизводителем»). Восхищает описание приготовления и поглощения ухи («Уху нужно есть гекзаметром»).

В луче нашего исследования важно ответить на вопрос: кто такой дед Аверя и почему голова у него отрывается от тела и летает.

Рискнём предположить, что дед Аверя – воплощение древнегреческого бога Пана. У греков он был божеством стад, лесов и полей.

Аверя – пастух, сидя на своём бугре с тремя (!) соснами, он владеет всем окружающим пространством.

Пан – сын нимфы Дриопы и Гермеса. Гермес, как мы помним, имел крылатые сандалии, с помощью которых летал.

Древнегреческий Пан изначально – божество плодородия. Он козлоног, покрыт шерстью, с бородой, у него козлиные рожки. Однако сущность не может воплотиться в XX веке в том же образе, что три тысячелетия назад. Обстоятельства изменились, и теперь Пан выглядит как простой деревенский пастух.

Древний Пан полон страсти и преследует нимф – речных божеств, нимфа Сиринга, убегая от него, в страхе превратилась в тростник.

Наш Пан тоже преследует нимф, но по-особому: мы узнаём, что всю протоку он перегородил заколами, чтобы рыбу ловить. Взял воду в плен. Его вовсе не радует вторжение чужих, первое, что он выкрикивает путешественникам: «А вы лучше назад плывите!» Смягчается он, подсчитав пойманных окуней и, видимо, истолковав такой улов как милость хозяев Багрового озера.

От любимого Бориса Шергина Коваль мог услышать такие слова:

«Соломонидушка, бывало, скажет:

– Ты всё дома, как печь. Печи никуда не надо…

– Я, Ивановна, умом летаю, где мне любо. Везде на оконце посижу…»[4]4
  Шергин Б. Праведное солнце. Дневники разных лет. СПб.: Библиополис, 2009. С. 288


[Закрыть]

Вот и дед Аверя сначала, «наивно мигая болотными глазками», отвечает рассказчику: «Голова в мечтаниях летает, а на теле-то сидит пока крепко».

Древнегреческий Пан – божество стихийных сил природы.

В том, что Аверьян – не просто чудаковатый дед, мы убеждаемся окончательно уже в конце книги, в главе «Волчья дрёма», когда ладья с Карпьей головой вдруг произносит: «Если б не батюшка Аверьян Степаныч, я б сюда не приплыла. Чего мне самая лёгкая лодка в мире? На кой она мне? Но Аверьян Степаныч сказал: надо поглядеть, и я приплыла. Аверьян Степанычу нельзя не доверять. Сказал: надо, значит – надо». И лишь на втором месте в иерархии Карпьей головы стоит Папашка: «А уж потом, конечно, Папашка подтвердил».

За ухой наши герои уточняют у Авери (для него нет табу, как для простых деревенских жителей!), как выглядит Папашка: «У него две головы и тело на подводных крыльях». Так, головы, значит, не три, а две: «Одна – щучья, другая – медвежья. Я его недавно видел, когда клюкву брал».

Странное это дополнение: «когда клюкву брал». Клюкву берут ранней весной или уже под зиму, когда она вполне созреет и тронет её мороз. А сейчас лето в разгаре. И ещё не позднее лето – ведь в Москве мы узнаём, что рассказчик не может ждать, а то протока совсем зарастёт. Цветение кувшинок – не указание на время действия, они могут цвести с июня по сентябрь. Голова деда Авери летала «рыжичков посмотреть». Рыжики массово растут в конце июля и в конце августа – начале сентября.

А последняя фраза повести: «Да где возьмёшь майского-то жука на исходе лета?» – указывает на август.

Такой знаток природы, как Юрий Коваль, не мог случайно перепутать такие важные указания на время действия повести. Это может означать лишь одно: события происходят вне реального времени, это явления мифического характера, которые проживаются в душе здесь и сейчас – в любой момент, когда душа к этому готова. И символ этого – немыслимый в летнем небе Орион.

При общении с Аверей рассказчик сразу чувствует его мифичность, Аверя это понимает, произнося: «Нравишься ты мне, парень…»

Пар от ухи обладает невероятным действием: он «затуманил глаза, прочистил мысли». Как затуманивание глаз связано с очищением мыслей? Вот уж воистину: действительность не есть очевидность.

Уха в повести не просто уха, это синоним искусства жить: «И я пожалел, что нет сейчас Орлова и Клары, Петюшки и милиционера-художника, и тех других людей, о которых не пишу здесь, в книжке. Конечно, с ними можно отведать и другой ухи, но ведь никогда не знаешь, получится ли она в жизни». И Аверя признаётся, что готов сказать правду про летающую голову именно потому, что ему уха понравилась.

Может, не случайно в главе о воплощении древнегреческого бога Пана автор вспоминает название древнего стихотворного размера, которым написаны поэмы Гомера, – гекзаметра.

Капитан-фотограф сначала полностью включён в земной, обыденный план. Характерная цитата: «Капитан немного успокоился, достал из рюкзака насквозь прокопченную варежку и снял с костра ведро ухи». Только бывалые, испытанные походники берут с собой вместе с набором котелков и крючьев для костра так называемую «костровую рукавицу». И если рукавица насквозь прокопченная, значит, она использовалась уже много раз. Этот факт обыденности подчёркивает ещё раз брутальность, здоровую телесность, земность капитана.

И эти же качества создают комизм, когда капитан начинает торговаться с дедом насчёт платы за взлёт головы: сапоги отдать он не готов, а вот три головки луку – пожалуйста.

При признании необычного свойства головы «мой друг-капитан-фотограф всё-таки надорвался». И вот после долгих трудов голова взлетела: «Зачарованно смотрел капитан на дивное творение природы, висящее в воздухе. Страх и счастье, восторг и полоумие играли в его глазах. Как ребёнок, он дёргал меня за рукав, тыкал пальцем в воздух».

В полёте Голова замечает, что на озере Лёха Хоботов проверяет сетку деда Авери, и признаётся, что у Лёхи Хоботова рука летает. А голова больше ни у кого.

Однако тело, сидящее под сосной, разволновалось, затем побежало за Головой: «Чуть не плача, тело сделало рывок, каким-то отчаянным козлом подскочило в воздух, схватило Голову за уши и крепко нахлобучило на законное место».

Вот, кстати, и миксантропичная природа Пана дала о себе знать: тело подскочило «каким-то отчаянным козлом». И вот вопрос: как тело могло бы заплакать без головы?

Теперь надо сосредоточиться на вопросе: почему же у Пана XX века летает голова?

Понимая символический смысл этого явления, вспомним ещё раз: Пан – божество стихийных сил природы. Он олицетворяет собой изначальный синкретизм мироощущения человека, когда мелодия ещё не отделилась от ритмичного движения и слова, когда чувства были в согласии с ощущениями и рождали соответствующее действие.

Уже Плутарх в предании о смерти Великого Пана представляет его символом уходящего античного мира. Почему уходящего? Потому что разум всё больше абстрагировался, удаляясь, отрываясь от ощущения и чувства. К нашему времени этот отрыв достиг максимума, что символически выражено в отрыве головы от тела.

Характерно, что, оторвавшись от тела, Голова ничего не делает в воздухе: «какие же там дела-то могут быть? Никаких делов». Только за воробьями иногда гоняется. За воробьями, за мелкими мыслями.

Изначальный синкретизм разрушился; анализ, развиваясь, привёл к расщеплению, к потере связи между природной сущностью человека и его сознанием. Каким должен быть следующий этап, решение этой задачи человеческого развития? Синтез. Его можно достичь, только осознав свершившееся расщепление.

Не только время, но и пространство изгибается, чтобы точнее отразить замысел автора. Вот наши герои двинулись через поле к Кондратке: «Недолго, кажется, мы шли через поле, а как уже далеко-далеко остались три сосны и маленькая фигурка под ними, взмахивающая на прощанье рукой». Мы вновь вне законов реального пространства-времени: «ни далеко, ни близко, ни высоко, ни низко…»

Загадкой в главе «Горемыки» остаётся фраза, имеющая явно автобиографический характер: «Прав капитан, прав, нанюхались мы болотных газов, дурманящих болотных трав. Но если я и нанюхался их, то не здесь, не в макарке, а очень-очень давно, в сороковых годах XX века». Какие события своей жизни имел в виду автор? Воптос к будущим биографам Коваля.

Дед Аверя отсылает новых знакомых к куму Кузе, у которого ничего не летает: «У него хозяйство. Куры, овцы, корова. Куда ему летать». Но у кума можно отпоиться молочком. Заземлиться, обновить восприятие.