Текст книги "Институт репродукции"

Ему позвонила Инна.

Надо сказать, она звонила и раньше, тогда, в те дни, когда они только расстались. Но он тогда не брал трубку, он вообще почти не подходил к телефону, и, постепенно, она звонить перестала.

Пожалуй, он не видел этого номера на экране уже несколько месяцев.

Его бросило в жар, а кровь так загудела в ушах, что он еле разбирал, о чем она говорит.

– Привет? – Ну да, конечно, привет. – Как дела? —Ну да, дела, вот, а как же? Дела, они, конечно, нда… – Встретиться? Ну, можно, конечно, почему б и не…

При мысли, что она вот-вот, сейчас, минут через 15—20, будет тут, у него вдруг так ослабли колени, что он вынужден был сесть.

Его хватило ровно на те бесконечные мгновенья, пока закрывалась пропустившая ее в мансарду дверь.

Он набросился на нее в прихожей, сорвал плащ, стянул через голову свитер, рванул молнию на джинсах… Они сплелись в клубок прямо здесь, на полосатом вязаном коврике. И она ничуть не возражала, ей, кажется, даже нравилось, вот так, без слов, без разговоров, без вопросов.

Они кричали, рычали, вцеплялись друг другу в волосы, царапали и кусали друг друга до крови. Казалось, она разделяет его безумие, и у нее в крови бушует тот же пожар.

Когда все закончилось, они обнаружили себя на холодном полу – выброшенной на берег, слабо шевелящей щупальцами, застывающей морскою звездой.

Молча, не глядя, выпростались друг из-под друга, перебрались на притиснутую к стене раскладушку. Укутались в одеяло. Обоих трясло, у обоих стучали зубы. Теперь они жались друг к другу просто, чтобы согреться.

– У ть-тебя т-трава есть? – выговорила она наконец, нечетко и хрипло.

– Д-должна быть.

Искомое обнаружилось в верхнем ящике стола – очередной дар Сереги, а то откуда ж.

Они покурили, передавая косяк и постепенно приходя в себя, искоса, с интересом разглядывая друг друга.

Она похудела. Под глазами залегли круги, нос заострился. Грудь вроде увеличилась и стала чуть менее упругой, а впрочем, может он просто уже забыл. Хотя этой ложбинки на животе раньше точно не было.

– Ну, – сказал он, – приканчивая косяк, и затушивая бычок об край служившего пепельницей блюдца. – Так как все-таки дела?

– Да так, как-то все… К ЕГЭ вот готовлюсь… Ты, кстати, что сдаешь, кроме руссиша с математикой? Куда подавать-то в итоге будешь?

– Я? Да я как-то вообще пока что… не думал… – Он получил два месяца назад аттестат об окончании экстерната, и тут же запихнул куда-то эту бумаженцию с глаз долой. И без того дел хватало. Нет, он, конечно, собирался идти дальше учится, но ведь не сейчас же! Вот малыш подрастет, тогда и…

– Кость, ты что, с ума сошел?! Ты о чем вообще думаешь?! Тебя ж… тебя ж так в армию загребут, не понимаешь, что ли?!

О такой версии развития событий Костя как-то не задумывался. Он, однако, сильно сомневался, чтоб в армию, даже хотя б и в российскую, призывали кормящих отцов. Наверняка отсрочку дадут, а там видно будет. На худой конец, можно ведь и второго состругать, если что. Эмбрион-то ведь остался в загашнике. А с двумя детьми в армию не берут, это Костя знал точно.

– А ты? – спросил он, просто чтоб о чем-то спросить.

– На мат. лингвистику конечно! Ты что, забыл? Сколько уже об этом говорили! Буду растить искусственный интеллект в бутылочке!

«А я – естественный!» – захотелось ему пошутить, но он не стал. Ему как-то расхотелось шутить. Расхотелось с ней разговаривать. Расхотелось вообще когда-либо ее видеть.

Он как-то слыхал во дворе, о таком явлении, что, типа, переспал сегодня с девчонкой, а назавтра знать ее вообще не хочешь, ни в библейском, ни в каком ином смысле. А тут ведь даже завтра еще никакое не наступило…

Инна, словно почувствовав неладное, потянулась к нему. Костя неловко погладил ее по щеке. Рука, которой гладил, показалась чужой, механической, инкина щека какой-то слишком холодной, и целлулоидно-гладкой. Голова ее привычно скользнула к нему на плечо. Инка потерлась об него носом, коснулась губами ключицы. Точно и не было этих месяцев, Костиной депрессии, потери ребенка. Все возвращается на круги своя.

– Знаешь, – сказал он, отстраняясь и резко вставая. – Пойдем-ка, я тебя провожу. Дел еще сегодня до фигищи!

– Пойдем, – послушно откликнулась она, тоже вставая и начиная одеваться. Вещи, как бывало много раз назад, оказались рассыпаны по всей комнате. – У меня тоже еще курсы вечером подготовительные. Слушай, встретимся во вторник? У меня билеты на…

– Не-а, Инка, не встретимся. – Костя, наконец-то решился расставить точки над «и». Он просто не мог дальше терпеть! Желание, чтобы она немедленно куда-нибудь вдруг исчезла, сделалось неожиданно таким всемогущим и всеобъемлющим, как ранее желание… – Занят я буду во вторник. И в среду. И в четверг. И вообще я теперь буду занят. По жизни. – и, добивая ее окончательно, мстительно пояснил. – Ребенок у меня будет, Инка, понимаешь. Беременный я. Ну и вот. – и Костя театрально развел руками. – Сама понимаешь.

– Как… ребенок? – Она застыла, неловко согнувшись, с носком в руках. – Не понимаю. Костя, ты это так шутишь, что ли? Не смешно.

– Да какие тут шутки!

– Подожди, ты, что серьезно?

– Серьезнее не бывает! Ты же не захотела рожать, вот, пришлось самому как-то устраиваться!

С каждым сказанным словом он ощущал, как злая радость разливается по всему телу! Он все-таки сумел ее наказать за ту безмерную боль, которую она ему причинила!

Инна медленно, тщательно, аккуратно оделась, подошла к Косте и резко, со всей силы ударила его по щеке. И еще! И еще! По голове, по ушам!

– Ах ты гад! – бормотала она сквозь слезы, – Ах ты сволочь! Ты какого черта, сука, не подходил столько времени к телефону! Беременный, он, понимаешь! – Косте с трудом удалось перехватить ее руки.

Несколько секунд они постояли молча, разглядывая друг друга злыми, ненавидящими глазами. Потом Инна резко высвободилась, повернулась и вышла, не удосужившись даже закрыть за собою дверь.

Некоторое время Костя тупо разглядывал опустевший дверной проем. Потом наклонился, подобрал трусы с полу, машинально натянул их на себя. Сладкое чувство мести исчезло, осталась лишь оглушительная, звенящая в ушах пустота, и чувство большой, глобальной неправильности происшедшего.

Но, в конце концов, технически он ведь не был еще беременным! Он был лишь в самом начале гормонального курса! Еще оба эмбриона, и левый, и правый, мирно спали в своем холодильнике! Еще можно было сто раз все переиграть!

Но тут он, словно очнувшись, решительно тряхнул головой. Нет! Ничего переигрывать он не станет. Пусть все идет, как идет, и будь, что будет. Наверняка у Б-га для него заготовлено еще немало сюрпризов.

*

У меня вошло в привычку заглядывать Косте в глаза всякий раз, прежде чем набрать чей-то номер.

Я словно советовалась с ним: «Стоит? Не стоит?» Его умные, всепонимающие глаза светили мне с экрана мобильника, и на душе становилось легче, и я как-то начала даже забывать, что это вовсе не просто фоновая картинка, а где-то там существующий, реальный, живой человек.

Тем более сильным оказалось мое потрясение, когда однажды, завершив ничего особо не значащий разговор с мамой и нажав кнопку «Отбой», я подняла голову и встретилась взглядом с идущим навстречу …Костей.

Он шел в направлении процедурной, и так явно нервничал, что я немедленно ему улыбнулась.

У нас, медперсонала, это происходит на автомате – видишь, нервничает человек, испуган – улыбнись ободряюще. Даже если знаешь, что ему и впрямь что-то жуткое сейчас предстоит, даже тем более – если знаешь.

– Здравствуйте, Костя! Помните меня? – по глазам было видно, что нет, но какая, в сущности, разница, когда, может вообще, это мой единственный шанс? – Я вас оформляла, когда вы в первый раз к нам пришли. Ну что, как успехи?

– А-а-а… – какая-то тень промелькнула в его прекрасных глазах. – Вы еще читали. Какую-то бумажную книжку. Что-то из классики, верно? Я запомнил: сегодня ведь это так необычно – книжка, бумажная. Ну, разве что где-нибудь в читальном зале, в библиотеке… – машинально, не замечая того, он схватил меня за рукав халата, вцепился изо всех сил, всеми пятью пальцами, и заговорил безостановочно, бездумно, явно стараясь любой ценой задержать меня возле себя.

Видно было, что ему очень страшно, и поэтому он рад сейчас любому собеседнику, лишь бы не оставаться одному в холодном враждебном коридоре Института.

– А я, вот, знаете, на процедуру пришел, карман этот, ну, знаете, перитонеальный, делать. Не знаю, наверное больно будет? Живот разрежут? – Он нервно усмехнулся, безуспешно стараясь казаться крутым и ироничным.

– Ну что вы, это ж все под заморозкой, эндоскопически!

– И что, потом рубец поперек всего живота?

– Размечтался! Только четыре маленькие дырочки – и все! – я еще шире залыбилась, во все 32 зуба, и, стараясь казаться максимально убедительной, сама взяла его за руку, отечески (ну хорошо, матерински!) похлопала по плечу. – Ну, хотите, я здесь с вами посижу?

– Хочу! – у него было лицо обиженного ребенка, которому, наконец, дают желаемую игрушку. – Вдвоем не так страшно. А вам разве никуда сейчас не надо идти?

– У меня сейчас как раз перерыв.

Мы молча сидели, искоса разглядывая друг друга. Постепенно рука его, сжимавшая мой рукав, расслабилась и разжалась, соскользнула мне на колено, чтобы снова сжаться на нем, когда дверь процедурки распахнулась, и Лилечка Брыкина, которая сегодня дежурила по мужскому ЭКО, жестом не пригласила его заходить.

Тут я решилась на отчаянный шаг.

– Лиль, – заискивающим, и в же время легким, само собой разумеющимся тоном сказала я. – А ничего, если мы вдвоем? А то тут, понимаешь ли, товарищ немного боится.

– Да пожалуйста! – рассмеялась Лилька. – У нас тут завсегда жены мужей сопровождают, а мужья жен. А ты тем более персонал, в обморок, стало быть, не упадешь. – И она еще шире раскрыла дверь, чтобы нам было удобней вдвоем пройти.

Костя бросил на меня горячий, исполненный благодарности взгляд.

И я почувствовала, что отдам все на свете, лишь бы только он еще раз, когда-нибудь, так на меня посмотрел.

*

Контакты медика с пациентом куда интимней любых любовных. Зачастую, человек раскрывается тебе так, как никому и никогда до.

Правда, не то чтобы в порыве желания, просто выбора у него нет.

В тот день мне довелось видеть Костю не только раздетым, но даже отчасти изнутри – датчик исправно проецировал содержимое его брюшной полости на экран, дабы хирург-эндоскопист мог должным образом сориентироваться в своих действиях.

Не то чтобы я слишком пялилась на экран. Я по-прежнему смотрела Косте в прекрасные, затуманенные сильной дозой успокоительного глаза, крепко держала его за руку, и нашептывала ему всякие ободряющие слова и словечки.

Когда мы вышли, наконец, оттуда (точнее, вышла я, а Костя выехал на каталке), между нами успела установиться такая доверительная близость – ближе не бывает, хоть проживите вы вместе полсотни лет.

Перекладываясь в постель, Костя попросил меня переклеить ему на бедре пластырь, фиксирующий мочевой катетер.

*

Родов в тот день у меня как-то не случилось, и я смогла еще пару-тройку раз забежать в костину палату.

Он спал. На губах играла блаженная наркотическая улыбка. Захотелось поцеловать (все равно ведь потом не вспомнит!), но я удержалась.

Я почувствовала себя героиней сказки о девушке, которую после множества перепитий и взяток, типа золотого веретена и серебряного блюдечка с голубой каемочкой, впустили, наконец, ночью в комнату принца. Но принца-то перед этим опоили снотворным зельем!

Мужской этаж выглядел одновременно фешенебельным и заброшенным. Пол коридора устилал ковролин, стены были выкрашены в нежно-бежевый цвет, с пола до потолка их увивал нарисованный плющ, но почти все палаты, кроме Костиной, были пусты. Лишь в противоположном конце коридора, из-под закрытой двери выбивалась полоска света. Оттуда время от времени доносились длинные рулады вокализов, производившие странное впечатление в гулкой пустоте коридора: у тенора Феди были какие-то осложнения, и он уже третью неделю томился на сохранении.

Ни на посту, ни в настежь распахнутой ординаторской мне ни разу не встретилось ни души.

И только когда я в последний раз выходила от Кости, дверь сестринской неожиданно приоткрылась, и оттуда выглянул кто-то серьезный, мрачный, непонятного возраста и пола.

– Вы что тут у нас ходите? – спросил резкий, сердитый голос. – Что вам тут надо? Идите к себе в отделение! Ишь, повадились все ходить! Цирк им тут, зоопарк!

Дверь хлопнула на весь коридор, в ответ слабо дзынькнули окна в холле, и в мужском отделении вновь воцарилась полная тишина.

Я струхнула, и больше не возвращалась.

*

Под утро мне привезли цыганку – худую, бледную, в длинной цветастой юбке. Она сидела в ведре со льдом – ее так и внесли в приемное, прямо с ведром. Другая женщина, видимо сестра или мать, несла за ней на руках завернутого в тряпки ребенка.

Кровотечение. Задержка плаценты. Короче, люди пришли по делу.

Ей дали наркоз, вручную отделили плаценту, остановили кровотечение. К концу моей смены она, по-прежнему бледная как смерть, встала с койки и, пошатываясь, вышла в коридор. Тихо, но решительно, цыганка потребовала немедленно отдать ей ребенка и одежду, в которой пришла.

Я пробовала возражать, пробовала вернуть ее обратно в постель. Цыганка не слушала и не отвечала, а в какой-то момент просто сдвинула меня в сторону, с неожиданной, невесть откуда взявшейся силой – словно предмет мебели, некстати попавшийся на дороге.

Пришлось отступить. Это был человек, точно знающий, чего хочет, неуклонно движущийся к своей цели, способный, если понадобиться, все смести на своем пути.

Она вошла в детскую, и, также как минуту назад меня, сдвинула плечом мельтешащую в проходе детскую сестру.

Достав из кроватки ребенка, цыганка брезгливым жестом отбросила в сторону больничное тряпье, и вот так, голеньким, крепко прижимая к себе, понесла сына к выходу. Навстречу ей уже спешила Старшая, с большим целлофановым пакетом, из которого свисала длинная, цветастая, забрызганная кровью юбка.

– Возьмите, – вежливо-равнодушно сказала она. – Переоденьтесь. Ваши уже пришли.

На мой недоуменный взгляд, Старшая пожала плечами.

– Что ж, они ведь цыгане. Мы цыган не задерживаем.

И я подумала восхищенно: «Как будто это вообще возможно – ее сдержать! И что ж все-таки за люди, эти цыгане, и как они вообще умудряются, находясь внутри этой мерзкой системы, из года в год продолжать жить своею собственной жизнью? Их ведь и в секторе Д, говорят, нет совсем. Даром, что они все почти без прописки, и, казалось бы, подлежат в первую очередь. Нет. как им вообще это удается?!»

Мне стало жутко завидно, и тоже немедленно захотелось сбежать отсюда куда подальше. Куда-то на волю, в пампасы, где ветер и свежий воздух. Уйти, убежать, улететь!

И перестать, наконец, ощущать себя винтиком в колесе тупой, бессмысленной, подминающей все под себя машины.

Я наскоро отчиталась, и засобиралась домой, размышляя, заглянуть или не стоит напоследок еще раз к Косте. Возможно, он уже больше не спит. Возможно, злобное привидение сменил на посту кто-то более дружелюбный. Возможно он, очнувшись от лекарственного дурмана, вообще не узнает меня и не вспомнит.

И я уже стояла в своей одежде готовая к выходу, как вдруг Старшая неожиданно остановила меня резким взмахом руки.

– Постой-ка, Настя! А ну, поди сюда! Разговор к тебе есть.

У меня внутри все так и похолодело!

Вот ведь как иной раз опасно чего-то желать! Глазом моргнуть не успеешь, как все исполнится!

– Разговаривала мы тут вчера насчет тебя с главврачом. Появилося у нас с ним несколько новых соображений. Ой, да не бойся ты, не увольняют тебя, кому ты вообще нужна, прости Г-ди! Хотя, если на то пошло, успела ты наворотить дел, хоть и работаешь-то всего ничего. Вот ведь как бывает – другие десятками лет здесь служат, а про них никто и слова не скажет. А ты трех лет нету, как из училище к нам пришла, а уже у всех на слуху! И ведь со стороны посмотреть – девчушка как девчушка, соплей, можно сказать перешибешь, даром что длинная, как оглобля. Да ладно, не криви морду, я же это любя! Сядь-ка вот, чаю со мной выпей, – Старшая плеснула мне в чашку бурого кипятку. – Нет, справедливости ради, надо конечно сказать, что так-то ты девка, хорошая, аккуратная, и знания у тебя есть. И в род. зале неплохо справляешься, и травматизма у тебя вообще почти никакого. Но только, Настя, ты хочешь обижайся, хочешь не обижайся, а хватит уже с меня! Прости меня, конечно, – но на-до-е-ло! Знаешь, я ж в твои дежурства ночей не сплю. Все гадаю, что ты мне завтра подкинешь! То у тебя заливка воскресла, то двойня с кровотечением чуть коньки не отбросила, то из отделенья сбегают, то на кровати на четвереньках рожают, то вообще в сан. узле.…. Не думай, пожалуйста, что раз меня нет в отделении, так я уж и не знаю ничего – мне все-е рассказывают! Нет! Извини, голубушка, но так дальше продолжаться не может. А тут, кстати, и человек тебе на замену подвернулся – акушерочка одна из Молдавии. Только-только вид на жительство получила, нормальная, опытная, со стажем… Делать будет, все что положено, и я, наконец, посплю спокойно.. Да погоди ты расстраиваться, не на улицу ведь гоним. У Главного на тебя свой план есть. Вот он сам сейчас все расскажет.

*

Главврач у нас седой и усталый, и никакая бывшая военная выправка, никакая приобретенная за время американской стажировки голливудская улыбка не могут этой усталости скрыть. У него вечная складка между бровями, от которой он кажется суровее, чем на самом деле, и печальные глаза, почему-то кажущиеся мне смутно знакомыми. На институтских пятиминутках выступает он только по делу и редко. Там, где надо петь соловьем, вместо него обычно вступает зам. Говорят, наш Главный – хороший и знающий врач. Точнее был им, пока не сделался Главным.

До сих пор мы встречались с ним лишь однажды – почти три года назад, сразу как я пришла в Институт из училища. Он поздравил меня с поступлением на работу, и благословил на грядущие трудовые подвиги.

Не, ну с тех пор я его, конечно, тоже видела – издали, в коридоре там, или на трибуне в конференцзале, но только вряд ли про это можно сказать, что мы с ним встречались.

– Здравствуй, Настя, присаживайся, – сказал он, указывая рукой на стул, и я вдруг удивилась – почему это он говорит мне «ты». Не то чтоб мне это было важно, но просто с ним это как-то совсем не вязалось.

Аккуратно расправив юбку, я села на стул и выжидательно уставилась на него.

Он в ответ скорчил суровую мину, но не выдержал, фыркнул и отвернулся, скрывая усмешку. Чем-то я его очень забавляла. Ну, или, может не я, а сама ситуация.

– Ну что, Настя, жалуются на тебя.

– Роженицы?

– Нет, зачем роженицы? Персонал. Начальство твое непосредственное, в лице старшей акушерки отделения обсервации. Своевольничаешь ты много. Не слушаешь никого. Постановления Минздрава нарушаешь. Происшествий на твоих сменах много. Случайностей, непредвиденностей. Да ты и сама, небось, в курсе. – Он чуть помолчал, и неожиданно улыбнулся. Не по голливудски, а вполне так по человечески – глазами, губами, морщинками на лице. – А роженицы тебя, наоборот, хвалят. Письма вот благодарственные строчат.

И он потряс тоненькой стопочкой разрозненных, скрепленных скрепкой листочков.

– Это ведь, чтоб ты знала, редкость – акушерке – и персональную благодарность. Да еще и в письменном виде. Ценить надо!

Я ценю. Это верно – нас, роддомовских акушерок, и по именам-то часто не помнят. Нас едва замечают в пылу процесса. Врачей – да, им вся честь и слава. Мои роды принимал профессор такой-то, мои роды вел доцент кафедры имярек!

А то, что он по большей части в коридоре стоял, давая оттуда – безусловно, весьма ценные, кто ж спорит – руководящие указания, а рядом постоянно кто-то в халатике копошился, и в какой-то момент сказал: «Тужься! Сильней! А теперь не надо!» —кто ж это помнит, тем более, когда на руках уже кричит твой ребенок. Мало ли в роддоме всякого персонала. Всех не упомнишь, может, это медсестра была, а может, вообще, санитарка.

Нет, я ничего не хочу сказать, есть, есть, потрясающие врачи, как не быть! Вот хоть доктора Леву взять. Как он к ней на койку присядет, да как заведет: «Ой, вы мои красивые! Ой, да что ж вы так рожаете тяжело!» – сразу не то плакать, не то самой родить хочется. Видно же, что человек искренне переживает, это всегда действует.

А есть… Впрочем, конечно, и акушерки встречаются разные. Некоторых, вероятно, и вправду лучше сразу и навсегда забыть, с каковой целью многократно повторяя самой себе, а после и подрастающему ребенку, сказочку об аистах и капусте.

Спору нет, немало людей рвется в медицину из всяких там высоких и благородных побуждений. Хотя некоторые явно попали случайно, просто потому, что так легла фишка. Однако вовсе немалую часть медицинского сообщества составляют, по моим наблюдениям, люди с неудовлетворенным честолюбием. И даже просто откровенные садисты.

Это вовсе не мешает им всем быть одинаково знающими и искусными в своем деле профессионалами.

Одно с другим ведь не связано. Встречаются как прекраснодушные криворукие и безграмотные идиоты, так и всевозможная талантливая и многознающая сволочь.

Обо всем этом я думаю, стоя перед главврачом и покусывая губы.

– И чуткая ты, и внимательная, и заботливая, и чуть ли не от одного твоего прикосновения или взгляда боль проходит быстрей, чем от эпидурали. Вон слушай, – он дальнозорко отводит руку с листком подальше от глаз: «Всегда считала, что разговоры про позы и про дыхание – чушь, никогда не верила в то, что может как-то помочь. Но роды с замечательной акушеркой Настей Муравлиной заставили меня полностью изменить свое мнение!». Экий слог, прям хоть в рекламный журнал посылай. И тут ведь не одна такая записка, видишь, тут их вон сколько! – И главврач потряс листочками с таким видом, точно все это были жалобы. – Ты сама-то читала?

Я молча киваю. Книга жалоб и благодарностей хранится в открытом доступе на посту. Когда нечего делать, от скуки все ее перелистывают. Ну и Старшая, конечно, всегда на пятиминутке не преминет помянуть: «Ну вот, опять про нашу Настю, понаписали!» Причем сразу видно, что ее это нисколечко не радует, а лишь вызывает недоумение.

– Не очень понятно, что с тобой делать. С одной стороны, ясно, что акушерка ты, как говорится от Б-га. Оставим эти писульки! – небрежным жестом он откладывает стопочку в сторону. – Но в конце концов, есть же статистика – разрывов у тебя на порядок меньше, чем у других, я проверял. Детского травматизма вообще нет. А с другой стороны – никто тебя к себе в отделение не хочет, твои умоляют убрать, патология руками-ногами открещивается, о род. блоке, как понимаешь, и говорить не приходится. Никто твоим начальником быть не желает! – Главврач громко и откровенно смеется, на миг превращаясь в обычного человека. Вокруг повлажневших глаз разбегаются добрыми лучиками морщинки. Хочется улыбнуться ему в ответ, но боюсь, он сочтет за наглость. Вместо этого скромно опускаю глаза.

– Прям ты у нас Настя, как породистый конь – всеми статями хорош, только ни в телегу запрячь, ни верхом ездить, больно уж норовистый. Так что ничего не поделаешь. Придется тебе самой себе начальником быть.

Брови мои сами собой взлетают куда-то аж за край лба. К чему он клонит? Свой роддом что ли предлагает открыть?

Главврач напоследок еще разок улыбается – видно, моя непосредственная реакция его забавляет – и вновь становится серьезен.

– Мы тут посовещались, и решили поставить тебя старшей акушеркой третьего, оно же мужское, родильного отделения. Временно, пока, конечно, так сказать, в виде эксперимента. Но сам-то я уверен – ты справишься. Девушка ты умная, интеллигентная, волевая. Опять же, инициативная, энергичная, умеешь настоять на своем. Здесь это как раз уместно окажется. Образование у тебя пока средне-специальное – ну что ж, придется подучиться, направим тебя на заочные высшие сестринские курсы. Да ничего! Тут ведь что главное – кругозор у тебя широкий, девушка ты образованная, начитанная, иностранные языки знаешь… ты, кстати, на скольких языках говоришь?

– На пяти, – выпаливаю я по инерции, и сразу осекаюсь. – Ой, а откуда вы знаете?

Я ведь об этом ни разу, ни с кем, никогда. Разве что Люда – мы с ней частенько оставались по ночам на всем этаже одни, и она однажды заметила, что книжки, которые я по ночам в свободную минуту читаю и кины, что на планшете смотрю они, ну, скажем так, не всегда бывают по-русски. Но Людка – могила, знаю ее сто лет, она никому никогда ни о ком ничего не рассказывает. Сама она в свободное на работе время читает псалтырь – с трудом, шевеля от напряжения губами, и – я уверена – почти ни слова не понимая.

– От Игоря, – отвечает главврач. – Он мне о тебе, Настя, вообще много чего рассказывал. – И, видя мое быстро переходящее в панику изумление, пояснил. – Ну что ты Настя, не надо так пугаться. Дело в том, что Игорь – мой сын. Только – он заговорщицки подмигнул и приложил к губам палец – мы это, по возможности, не афишируем. С матерью его мы давно расстались, фамилии у нас разные. Кто знает – таких немного – тот не болтает. А остальные, понимают, конечно, что Игорь попал сюда не просто так – сама знаешь, диплом у него не ахти, но о деталях могут лишь строить предположения. Согласись, вовсе ни к чему людям знать лишнее. Они могут подумать, что Игорь здесь на особом счету, и поэтому ему можно позволить нечто большее, чем прочим интернам.

«Ой, – подумала я, – вот об этом можно не беспокоиться! Игорь и сам себе чего надо позволит! Нет, но надо же – столько провстречались – а я ни о чем даже не подозревала! Черт с ней с невестой – но это! И я еще имела наглость думать, что мы близки!»

– Ну, так что скажешь, Настя, на мое предложение? Согласна?

– Я, я это… должна подумать.

– Ну думай, думай, я тебя не тороплю. Только недолго. Там, конечно, тоже своя специфика, отделение, кто спорит, не простое. Но, – взгляд у него сделался жестким, от улыбки не осталось и следа. – Надеюсь, ситуацию свою ты вполне понимаешь. Как бы я лично хорошо к тебе не относился, на мое решение, поверь, это не повлияет… Или так – или по собственному. Третьего не дано.

*

Я никак не могла ни на что решиться. Посоветоваться с мамой? Не, на фиг. Ведь сразу начнется – ну вот, что я тебе говорила, вечно все сама-сама, самой умной хочешь быть. Просто уйти? Но куда? В какой-нибудь клуб, пусть даже и не мамкин? Но, опять же – государственная больница это, пусть небольшой, но стабильный заработок, а там кто его еще знает, как будет. Соглашаться? Но это значит – больше никаких родов, по крайней мере, на работе.

Ко всему еще гудела голова, и страшно хотелось спать. Я брела ногу за ногу, всматриваясь в трещинки на асфальте, и вдруг меня кто-то ухватил за рукав.

От неожиданности я резко дернулась вперед, качнулась, чуть не упала. Сильные руки крепко обхватили меня и удержали. Я подняла глаза и увидела Костю. Он смотрел на меня чуть встревоженно и улыбался. Вне всякого сомнения, он все помнил.

– Эй, – сказал он. – Ты чего? Не падай, пожалуйста.

– Не буду, – сказала я, и, неожиданно для самой себя, всхлипнула и разревелась.

Костя, за что я буду ему благодарна до конца дней, немедленно сгреб меня в охапку и потащил куда-то, в сторону, подальше от всех людей, от Института, даже, в каком-то смысле, от самой себя….

С самого раннего детства была у меня привычка – копить до поры, до времени все в себе. Боли, обиды, неудачи, несправедливости – все встречать смело, грудь вперед, плечи назад, на лице улыбка – что, взяли? Вот я какая – ничем меня не проймешь!

А по мере накопления, но только когда уже нет сил терпеть, и кажется, что вот-вот взорвешься, и разлетишься на мелкие кусочки, и тебя не будет совсем – выплакивать все свои горести разом. В удобном месте, в удобное время, там, где тебя никто не увидит и не услышит. А что? Я ж все-таки не железная.

Но я никогда не плачу на людях. Даже когда маленькою была. Присутствие другого человека – любого – меня сразу останавливает, приводит в себя и собирает в кулак.

Костя же действовал на меня в точности до наоборот. Одно его прикосновение – и во мне словно открылся кран. Разверзлись хляби небесные. Все, скопившееся за три года работы хлынуло из меня рекой. Я ревела белугой о том, что меня никто не понимает, я никому не нужна, я лишняя, чтобы я ни делала – не имеет смысла, у меня ничего не получается, из меня никогда ничего не выйдет, и как я устала от всего, и вообще…

Костя не возражал. Он отвел меня за угол, в начало лесопарка, усадил на бревнышко, сам сел рядышком, и терпеливо ждал, когда все это закончится. Достал из рюкзачка пачку «Клинекса», положил на колени, сделал приглашающий жест. Я благодарно кивнула, и, выдергивая из пачки все новые и новые листики, промакивала ими текущие по лицу слезы и сопли. Наверняка к концу процесса нос у меня был красный, глазки маленькие и распухшие, и вся я была страшная, как смертный грех. Но мне было все равно – чем хуже, тем лучше.

Постепенно я успокоилась, перестала шмыгать носом и всхлипывать. Мы просто сидели молча. Костя меня ни о чем не спрашивал, за что ему отдельное большое спасибо. Лес тихонько шумел, создавая звуковой фон – щебетал птичьими голосами, тренькал каплями капели и древесных соков из надломленных веток. По стволу рядом с нами спустилась белка и выжидательно уставилась на нас глазками-бусинками.

– Такое впечатление, – негромко произнес Костя, – что я знал тебя всегда. И даже не так. Как будто я – это в то же время немножко ты. Когда ты плакала, мне все время казалось, что это я сам плачу.

– А ты вообще.. ну, когда-нибудь.. плачешь?

– Я —да, – он усмехнулся. – конечно.

– Странно. Я как-то всегда думала, что большие мальчики…

– Как, собственно, и большие девочки.

Мы рассмеялись. Белка, поняв, что ничего толкового от нас не дождешься, обиженно зацокала, вильнула хвостом и скрылась где-то высоко-высоко в ветвях. Мы проводили ее глазами.

– Пошли, – решительно сказал Костя, вставая и отряхивая коленки.

– Куда? – не поняла я.

– Да какая разница – куда? Главное – отсюда!

*

– Понимаешь, – говорил Костя, – идя по поребрику, покачиваясь и чуть расставив для равновесия руки – причем было видно, что это он не рисуется, а просто ему так хочется идти, балансируя, по кромочке тротуара, весенний ветер в лицо, и словно бы немножко летишь. – Вот бывает такое, что все вдруг становится не важно – и что с тобой было, и что с тобой будет, и ты сам, каким ты представляешь себя – все неважно! Есть только здесь и сейчас, остальное – по барабану!