Текст книги "Институт репродукции"

– Ага, – подхватывала я, стоило ему на миг замолчать, – даже вот не жизнь с чистого лица, а сам по себе чистый лист… жизни.

Я все выплакала, и, как всегда после таких бурных эмоциональных всплесков, жизнь казалась праздничной и прекрасной. Ощущению весьма способствовали ясное солнышко, чистый весенний воздух – да, весной даже в Москве бывает иногда чистый воздух! – и, конечно, наличие рядом Кости.

Что же до Кости, то в нем наверняка просто не до конца растворилась вчерашняя наркота.

Стоило мне об этом вспомнить, как я сразу слегка встревожилась:

– Послушай, а как ты вообще себя чувствуешь? Живот не болит?

– Не-а, – ответил он с идиотски-блаженной улыбкой, лишний раз укрепившей меня в моих подозрениях. Но тут же неожиданно посерьезнел: – А все-таки, почему ты плакала?

– Да так, – ответила я. – Из-за всего сразу.

Минуту назад все это не имело никакого значения – мой перевод в третье акушерское или же грядущее увольнение, Костина операция и его будущий ребенок. Мы выпали из времени и пространства. Имели значения только наши собственные отражения друг у друга в глазах, да солнечные блики, подрагивающие в них. А все остальное было где-то там, во вчера, за гранью.

Мы с размаху возвратились в сегодня. К которому, как водится, прилагались вчера, и завтра, и какие-то сложившиеся на данный момент мы. Мы застыли, как соляные столбы. Костя с одной ногой в воздухе, занесенной над тротуаром и нелепо раскинутыми, как для полета, руками.

На меня навалилась дикая усталость. Немедленно, нестерпимо захотелось спать.

Нельзя никогда оглядываться!

*

Дальше, обрывочно и глухо, как сквозь сон, вспоминается мне, как мы с Костей обменивались телефонами. Как я отговаривала его ехать меня провожать и обещала немедленно позвонить ему, вот только как следует отосплюсь. Как он тоже чего-то мне обещал, не помню точно чего. Как мы целовались на остановке (не помнить первого поцелуя! Ну, Муравлина, ты даешь!). Как я ехала долгий нескончаемый путь домой, и в животе у меня трепыхались бабочки. И постоянное чувство, что до фига всего важного произошло, и нужно будет со всем этим потом разобраться на свежую голову.

А дома мама огорошила меня сообщением, что ей надо немедленно уходить, а у Марфы со вчерашнего вечера схватки, и чтоб я тут побыла пока начеку, и немедленно свистнула ей, если что.

– Может, это вообще еще ложняки, – деланно-бодрым голосом говорила мама, пихая одновременно в сумку какие-то мелкие предметы первой необходимости.– Я ее часа два назад смотрела – там раскрытия никакого, шейка правда, мягкая, но ведь первые ж роды, кто петь знает, насколько это все затянется!

– Ма-ам, – жалобно протянула я, чувствуя, как тяжелая ответственность привычно валится мне на плечи. – Может, теть-Вере Красиной позвоним? Ну, так просто, на всякий пожарный.

Тетя Вера была маминой коллегой по клубу и ближайшей подругой. Собственно, тетя Вера принимала нас всех.

– Зачем? – мама изогнула домиком брови. – А то ты, можно подумать, не акушерка? Если что – я уверена, прекрасно справишься и без меня. И вообще, я скоро.

Перекинув сумку через плечо, мама быстрыми шагами подошла к Марфе, покачивающейся, как балерина, на носочках у подоконника, смотрящей куда-то вдаль, за линию горизонта, и никак не реагирующей на наш разговор – точно не о ней говорили, обняла ее, с несвойственной нежностью привлекла к себе, поцеловала в лоб. Повернулась, пошла к двери, на ходу приобняла и меня, клюнула как-то неловко, сухими губами в щеку.

– Пока, девчонки, не скучайте тут без меня!

Входная дверь хлопнула, по ступеньками крыльца простучали каблучки, звякнула в отдаление калитка.

– Му-у-у! – громко и протяжно пропела Марфа, вцепившись пальцами в подоконник и не переставая раскачиваться.

– Марфа, тебе больно? – встревоженно поинтересовалась Варька, высунувшись из детской.

– Не, малыш, это я так, для кайфа! – заверила ее Марфа, не отрывая взгляд от окна.

– А, ну тогда ладно. – Варькина голова исчезла. Через несколько минут из-за закрытой двери до меня донеслось, как Варька со знанием дела объясняет бестолковому брату:

– Вот видишь, Вась, а я тебе говорила! Женщины, они, когда рожают – поют. Мне мама рассказывала. Чем лучше поют, тем быстрей ребенок родится.

– Да-а? А если у кого слуха нет? Или голоса? Так ведь тоже бывает? – сомневался недоверчивый Васька, которого не так давно отказывались принимать в музыкальную школу.

– А тебе что мама сказала? Слух и голос развиваются!

– И потом – то женщины. А то – Марфа. Наша Марфа – она разве женщина?

– А кто тогда? Мужчина, что ли? Вот бестолковый!

Я заглянула в мамину комнату. Где-то там, посреди вечного бардака прятался доплер. Но сверху он нигде не торчал, а лазить по ящикам я постеснялась.

У меня в комнате тоже была своя маленькая акушерская укладка —на всякий пожарный случай. Ну, например, вдруг кто-то припрется ночью, в родах и без звонка, по чьей-то наводке, а маму опять куда-нибудь унесут черти, вот как сейчас, и придется мне за нее отдуваться. Доплера своего у меня, конечно, не было, а только старый, еще прабабушкин металлический фетоскоп, стерильные зажимы, ножницы, шелк нулевого нумера, шприцы и пара ампул окситоцина. Кусочек чистой пеленки.

Ладно, прорвемся, где наша не пропадала!

– Марфа! – я потрясла ее за плечо. – Ты вот чего мне скажи – ребенок у тебя шевелится?

– Что? – она как бы не совсем очнулась. – А, ну да, конечно. Шевелится, а как же иначе!

– Ну и хорошо. Тогда я пока пойду спать, а ты, если что, сразу меня разбудишь. Хорошо?

– Ммы-ы-ы – промычала Марфа, по прежнему не отрывая взгляд от окна, и я оставила ее в покое. Среди маминых подруг такое состояние роженицы называют окситоциновым кайфом. Вещь ценная, можно сказать, Б-жий дар. Причем поломать его очень просто, а вот вернуть назад почти невозможно.

И я провалилась в сон. Мне снился Костя, он вылезал из моего телефона, и гнал что-то философское о ценности и быстротечности человеческой жизни. Мне снились Главный и Старшая – они ругались на меня, и требовали, чтобы я срочно шла принимать роды у какого-то мужика, причем во сне этим мужиком почему-то оказывался Игорь. Мне снилось, что я опять маленькая, и должна вовремя уложить спать сестренку, но она почему-то не засыпает, а все время вскакивает и хихикает, как я не придавливаю ее к кровати, как не набрасываю на нее одеяло, и во сне я знала, что мама вот-вот вернется, и будет сердиться, что вот, поздно, а Марфа еще не спит.

Меня разбудила Варька. За окном были сумерки. На серо-голубом небе слабо проступал серебряный диск луны.

– Настя! – сказала Варька. – Подойди, пожалуйста, к Марфе. Она как-то очень уж громко поет. И как-то немножечко странно дышит. Вот послушай сама, тебе слышно?

Да, мне было слышно. Сквозь громкое и по-прежнему отчетливое протяжное «Мму-у-у-у» прорывались звуки быстрого, шумного, прерывистого дыхания, словно Марфа силилась поднять что-то очень тяжелое, и ей никак это не удавалось

Я кубарем скатилась с кровати.

Сестренка лежала на полу, свернувшись в тугой клубок, коленки подтянуты к животу, спина выгнулась дугой.

– Марфа! – ахнула я. – Что ж ты не разбудила меня, противная ты девчонка!

– Аа… что? – Марфа перевела дух, после очередной схватки. – Думаешь, пора?

– Давай посмотрим.

Пальцы моей руки немедленно наткнулись на пробивающуюся головку.

– Что-нибудь не так? – Марфа встревоженно изогнулась, безуспешно пытаясь разглядеть собственную промежность.

– Да так все, так, все даже лучше чем так!

Я рванула в комнату за укладкой, и еле успела вернуться назад.

Марина родилась белокурой, с огромными, в пол-лица серо-голубыми глазами. Как сумеречное небо. Или как море.

*

Когда мама пришла, Марфа и малышка уже благополучно лежали в кровати, укрытые одеялом, причем Маринка бульдожьей хваткой сжимала во рту сосок.

– Уфф! – выдохнула мама.– Быстро же вы управились!

– Ну, долго ли умеючи, – в тон ей ответила я, наблюдая, как с маминого лица медленно спадает многочасовое напряжение – сперва опустились уголки рта, потом разгладились складки на лбу, а под конец из глаз исчезло жесткое, отчаянное выражение.

– Похоже, не зря я за вас там молилась.

– Точно. Нам здесь это очень помогло. Мам, там плацента в ванной, в тазике голубом, вроде целая. Хочешь посмотреть?

– Мам, учти, я ее есть не буду! Категорически! – заявила с кровати Марфа.

– Я лучше вот на кого посмотрю!

Откинув краешек одеяла, мама рассматривала Маринку. Она была совершенна – с руками, ногами, перламутровыми ноготками на крошечных пальчиках, аккуратными шелковистыми ушками и носом-картошечкой. Свои изумительные глаза она щурила от удовольствия, и сосала во всю прыть. На слипшихся белых кудряшках темнела запекшаяся кровь – мы ж ее еще не купали.

Мама вынула Таню из рюкзака за спиной и поставила на пол.

– Вот, смотри! Ты теперь у нас тетя.

Танька немедленно сунулась нам показывать, где у младенца глазки. Еле перехватили.

– А ты, мам, теперь у нас бабушка.

– Не говори! Просто ужас и кошмар! Оглянутся не успела – вся жизнь позади!

И, добавила, совсем другим тоном, глядя в пространство, ни к кому лично не обращаясь, негромко:

– А нас вот сегодня не весть с какого переляку запустили в сектор Д. Позвонили ни свет, ни заря, сказали, всем быть, как штык, у главных ворот в одиннадцать, причем непременно чтоб всей группой, в полном составе. Дескать, коллективное разрешение – на меня, Оскара и еще двух журналистов. Не иначе медведь в лесу сдох, или к может, к Всеевропейскому маршу мира они так загодя готовятся – всет-ки до него меньше года осталось.

– Ну и… как там?

Мама высказалась лаконично и непечатно – причем настолько, что даже моя врожденная способность к восприятию нецензурной лексики зашкалила и засбоила.

– И заметь, нас еще не всюду пустили, и далеко не все показали! Просто в голове не укладывается – чтоб в середине двадцать первого века, в развитом, цивилизованном обществе, в двух шагах от Москвы! Бараки, буржуйки, сенники! Вши, блохи! Полчища тараканов на полу. Клопы гроздьями на стене! Зла не хватает! И ни в чем не повинные люди месяцами, годами, в таких вот условиях! Там ведь и дети есть – ты знала? И маленькие совсем… Мужчины, женщины, старики, больные, здоровые – все вперемешку! Одеты в какие-то лохмотья, варят себе что-то в котлах каких-то. Запах стоит – не продохнешь! А уж сортиры! Вода, ясное дело, только холодная… Но ничего, ничего… У Оскара тут по дороге возникли кое-какие идеи….

Жизнь возвращалась в свою колею.

На вешалке, в кармане моего пальто, запищал мобильник. Я глянула на экран – ух ты! Сто один пропущенный звонок – и все с одного номера!

Прежде, чем отвечать, я ушла в свою комнату и плотно закрыла за собой дверь.

– Хай!

– О Г-споди! Ну, наконец-то! Я уж решил, что никакой тебя нет, и просто ты мне привиделась! Где ж тебя носило так долго?!

– Не, я есть! И я – здесь. Просто я была занята.

– Ну? И можно поинтересоваться, чем? Это должно быть что-то адски важное! Ты сто часов к телефону не подходила!

– Сто разов. Прошло всего-то десять часов. Ну может, с мале-еньким таким хвостиком.

– Ну, может быть. Но все равно – что ты делала столько времени? Неужели столько спала?

– Принимала роды у своей сестренки. Ну и спала тоже, конечно, не без этого. Все вперемешку.

– Шутишь?! А кто родился?

– Девочка. Приезжай, покажу.

Неужели я это сказала?! Что ж со мной творится такое?! Как я всегда старалась, чтобы моя внешняя жизнь никогда не пересекалась со здешней! Как боялась, что кто-нибудь из них – Игорь, Илюха, да хоть даже дядя Лева – как-нибудь неожиданно нагрянет ко мне, увидит, в каком бардаке я живу, смекнет, как все это не похоже на нормальную всехнюю жизнь – и, конечно, тотчас же разочаруется во мне, станет совсем иначе ко мне относится…

А вот Кости я почему-то нисколечко не боялась. Откуда-то была совершенно уверена, что для него это все нисколько не важно.

– Знаешь, я бы хотел, но сегодня, к сожалению, ничего не получится. Мы тут с другом ремонт затеяли. Ну, понимаешь, пока я еще в состоянии и нормально себя чувствую, а то потом – кто его знает. И так меня все время мутит уже от этих гормонов. И вот он уже везет всякую фигню, кисти там, краску, шпатлевку… Неудобно… Слушай, а может, наоборот, ты ко мне? Ты там как, со всем этим, выспалась хоть сколько-нибудь?

– Выспалась. Но… ты не обижайся, но… я даже и не знаю… Как-то это немного… неожиданно. И мне ведь еще на работу завтра.

– Вот завтра от меня б и поехала. Ближе ведь, нет разве?

– И потом, ты ж сам сказал, у вас там ремонт, я же вам наверняка помешаю. Стану путаться под ногами.

– И нисколько не помешаешь! Наоборот, еще и дельное что-нибудь присоветуешь, ты ж, небось, лучше нашего понимаешь, как для ребенка лучше. Настя, – голос его сделался совсем уже умоляющим, – ну, пожалуйста, приезжай! Ведь кто его знает, сколько мне там еще нормальной жизни осталось! Или ты решила со мной не связываться? Или устала совсем? Скажи правду, я пойму.

– Костя, – я хотела, чтоб голос мой звучал твердо, а вышло как-то жалобно и неубедительно. – Кость, ну это запрещенный прием. Ты пользуешься своим положением, бьешь на жалость. Поверь мне, это совсем не нужно. Я… по-моему, я и так уже с тобою связалась. Так что весь этот напор вовсе необязателен. Скажи просто: «Настя, я хочу, чтобы ты приехала.»

– И что, сработает?

– Попробуй!

Последовала пауза. Мне все-таки удалось сбить его с толку.

– Приезжай! – выдохнул он, наконец.

*

Я выхожу из монорельса на Смоленской площади и шлепаю по Новому Арбату

Вечерняя Москва после Яхромки – как другая планета. Снующие во все стороны люди, пылающие фонари, полыхающие витрины. Высоченные небоскребы, сплошь стекло и бетон. Сталинские высотки, похожие на многократно увеличенные копии неприступных крепостей. И вдруг – промежуток между домами, а в нем голубовато-серый особняк с ротондой, французскими окнами, портик с кариатидами. Или из глубин какого-нибудь двора проглянет неожиданно грязно-желтый бесконечный барак с темно-коричневыми покосившимися дверями, изо всех окон свисает разноцветное белье, вывешенное для просушки. Останки балкона угрожающе покачиваются на последнем крючке. Торжество всемогущей эклектики.

Или так – сделаешь три шага с проспекта, свернешь за какой-нибудь фешенебельный дом, а там – пустырь, поросший одуванчиками, крапивой и лебедой, нежданно огромный, почти бескрайний, до самого сплошь заставленного домами горизонта. И думаешь: «Откуда ж тут взялось это пространство, как так вышло, что его еще не застроили? А может о нем просто не знает никто, может, и в планах города оно не обозначено?»

*

Я не смогла найти его дом!

Я час прокружила на одном пятачке! Определенно должно быть где-то здесь, но факты – вещь как говорится, упрямая. Дано – дом 98 б-3, квартира 105. Дом есть, вот он: старый, добротный доходный дом серо-желтого цвета, о шести этажах и пяти подъездах. Однако на подъезде ясно написано «кв. 82—104». И никаких больше в обозримом пространстве подъездов. И мобильник, как всегда в таких случаях, разрядился.

Не, ну ясно уже, что не судьба сегодня. Пора уходить.

Я с сожалением в последний раз оглядела двор. Уютный такой себе двор, хороший. Деревьев много, кустов. Почки везде уже набухли. Через пару недель тут все зазеленеет и зацветет. Качели возле подъезда.…

Я с раздражением пнула мощную железную штангу. В ответ та возмущенно зазвенела. Вообще, нормальные такие качели. Крепкие, высокие, без каких-то дурацких спинок. Сразу видно, рассчитаны не на трехлеток, а на серьезных взрослых людей. Вроде меня, например…

Миг, когда ноги отрываются от земли, ни с чем другим ни сравним! Всякие там механические леталки, даже моя Астрочки, нервно курят в сторонке. На качелях всем телом чувствуешь ветер, сопротивление воздуха, разгоняешься, взлетаешь, чувствуешь себя птицей… Кружится голова, забывается обо всем.

Жаль, нет вида спорта «качание на качелях»! А то б я былы чемпионкой.

А что, может, плюнуть на все, и пойти в цирковое училище? И раскачиваться день-деньской на трапеции, высоко-высоко, под куполом цирка… Еще и зарплату за это получать…

Из подъезда вышел тощий лохматый парень в заляпанных краской джинсах. Достал пачку сигарет, захлопал себя по карманам в поисках зажигалки. Не нашел, и заозирался по сторонам в поисках выхода. Меня увидел – обрадовался как родной!

– Девушка, огоньку не найдется? А то забыл, понимаешь, а наверх подниматься в лом! Тут ведь, в этой развалюхе – ты не поверишь, даже лифта нет.

Я нехотя затормозила ногами, и молча протянула ему зажигалку.

Улыбка у парня была хорошая, светлая такая, открытая.

– Спасибо, сестра! А ты чего, живешь, что ли, здесь где-то поблизости? Что-то я тебя раньше никогда не встречал.

– Не! Я живу далеко.

– А чего тут делаешь?

– Да так… это… гуляю. А ты здесь живешь? (Может, хоть он знает, где эта заколдованная, не существующая квартира)

– Шутишь? В высотке на Коломенском шоссе я живу. А тут я по делу просто – другу помочь подрядился. Ремонт с ним на пару мастрячим – а то у него скоро прибавление ожидается, а в квартире, прикинь, последние лет сто даже обои ни разу не сменили.

– Ремонт – дело серьезное.

Между прочим, у нас дома ремонта на моей памяти не делали никогда вообще. Мне кажется, маме такое и в голову не придет, разве что если потолок обвалится. Хотя теперь, когда у нас есть дядя Саша…

– Да не, фигня! У меня, видишь ли, отец по этому делу мастер, так что я с малых лет насобачился.

– Правда? Здорово, наверное, уметь самому делать всякие такие нужные в жизни вещи. Повезло тебе с отцом.

– С отцом-то повезло, это верно. А без отца – не очень.

– В смысле?

– Да они расстались с мамкой, когда я еще в пятом классе учился. С тех пор я в доме за главного мужика. Такие вот дела, сестра. Конец учебе, сплошная практика.

– Сергей, где ты? – послышалось откуда-то сверху, и у меня сразу резко забилось сердце. Кровь прилила к щекам, сделалось трудно дышать.

Мы оба с парнем синхронно задрали головы.

Верхом на коньке крыше, под самым стремительно темнеющим вечерним небом, сидел Костя, и махал нам оттуда двумя руками.

– Костя, привет! – выдохнула я громко и хрипло, вернее, каркнула как ворона.

Он увидел меня, пошатнулся, ухватился рукой за скат… И заорал на весь двор:

– Настя-а-а! Заходи-ии!

Захлопали оконные рамы, отовсюду высунулись любопытные лица: всем же интересно, кому это так истошно вопят?

– Так ты что ли и есть Настя? – изумился парень.

– Ну… вроде, я – и неуверенно пожала плечами, как бы сама уже слегка сомневаясь.

– Ах вот оно что! – он резким движением отбросил в сторону горящий окурок, ухватил меня за плечо, почти насильно стянул с качелей и потащил за собой в подъезд.

Красный огонек описал в воздухе дугу, рассыпая во все стороны искры, и приземлился где-то в кустах, продолжая потихоньку тлеть.

Между прочим, вот так и начинаются лесные пожары!

*

Я вот думаю, что Б-г все-таки есть. А то почему так бывает: живешь себе, живешь, шагаешь по жизни просто так, без цели и смысла, и вдруг попадаешь прямехонько туда, куда надо.

Мы сидим в крохотном мезонинчике (по сути, перестроенном чердаке) у настоящего, действующего камина и смотрим на пылающие дрова!

Как бесконечно забавно устроен мир! У нас, в захолустной Яхромке – газовое отопление и скучные чугунные батареи, а здесь, в центре Москвы – настоящий камин с дровами.

Это конечно Сергей с его всеумеющими руками вычистил дымоход и наладил тягу. А так же порубил на дрова засохшую липу в конце Рождественского бульвара. Говорит, рубил среди бела дня – никто и внимания не обратил. Ну, верно – в Москве ведь все равно, что в лесу. То есть вроде ты в толпе, и люди со всех сторон, но каждый занят своим и ни на что вокруг не обращает внимания. Тут не то что дерево срубить – голову человеку отрезать можно, никто и не обернется.

Вокруг везде валяются сорванные обои, и кисти, и банки с краской, и запах скипидара, такой резкий, что щиплет глаза и нос. Но мне хорошо, и я чуть ли не впервые в жизни ни на что не отвлекаюсь, не заморачиваюсь. Просто себе живу и дышу, наслаждаясь каждым мгновеньем..

Как Костя смотрит! По глазам видно, что ему со мной хорошо. И Сергей смотрит на меня, кажется, я ему нравлюсь тоже, и, кажется, это нравится Косте. Это немножко запутано, но все равно приятно.

До завтра еще целая вечность, и мне больше всего на свете хочется потратить ее именно так – сидя здесь, глядя друг другу в глаза, и трепясь ни о чем.

В руках у меня толстая, белая, изнутри совершенно бурая чашка с чаем – чистая черная заварка с маслянистым отливом. Чай горячий, я пью его маленькими глоточками, и внутри у меня разливается тепло, как от вина. Или это не от чая вовсе?

– Серый, где ж ты ее нашел? – в который раз спрашивает Костя.

– Да она сама нашлась! – машет рукой Сергей – Ты вот лучше скажи, как я ее не признал сразу по твоим рассказам? Он же, – это уже мне. – Он же мне все уши про тебя прожужжал – и глаза как небо, и коса до пояса, и ноги от ушей. Ну прям всю как есть обрисовал. Уверен был – увижу – не пропущу. И вот на тебе!

– И чего, не похожа оказалась? – я невинно скашиваю на Костю глаза, и мы все хохочем, громко, безостановочно, до колотья в боку

*

– Еще чаю? – спрашивает Сергей. – И вот, есть еще булка. И сыра кусок, но он черствый.

– Ничего, давай, у меня зубы крепкие, справлюсь. – Я страшно голодная – дома ведь так толком и не поела.

– Яблоки, – вспоминает вдруг Костя. – Еще ведь есть яблоки! Посмотри, Серый, на полу в кладовке.

Кладовка – крохотная, метр на метр, скорее не комната, а стенной шкаф при входе, и по всему периметру пола в ней рассыпаны яблоки – зеленые, с неровными бугристыми боками, с кислинкой, крепкие – раскусишь, и рот сразу заполняется вязкой слюной.

В кладовке этой нет ничего, кроме яблок.

– Родители, прежде чем отбыть, смотались напоследок на уже проданную дачу, и все яблони там обтрясли. От пола до потолка тут было. Дверь еле закрывалась. А приоткроешь – и береги голову! Сразу как дождем! Помнишь, Серый?

– Ага, – Сергей потирает затылок, точно его только что шмякнуло туда яблоком. – Ну так что, – говори, – ремонт, похоже, на сегодня по боку?

Костя разводит руками, молча кивает на меня, дескать, ничего не поделаешь.

– Тогда я погнал, – говорит Сергей преувеличенно деловым тоном.

Я пытаюсь возражать, уверяю, что совсем не буду мешать, тихонько посижу в уголочке, да что там, ведь договаривались же, ну что они, в самом деле, пускай продолжают, раз начали.

Хотя все это, ясное дело, липа. Мне страшно хочется, чтобы Сергей поскорей ушел, и мы с Костей остались, наконец, вдвоем.

Страшно хочется, и в то же время очень страшно. Я даже представить себе боюсь, как все будет.

*

Оказалось, начало – это вовсе не первый совместный секс. Начало, это когда вы взахлеб, вразнобой, без конца, перебивая и перекрикивая друг друга, рассказываете о себе все. Ведь столько времени прожито врозь! Нужно срочно, сейчас, немедленно наверстать упущенное!

И раньше люди знали об этом, а потом позабыли.

Дом, в котором ты рос, сад, школа, первые обиды и боли, первые радости и счастья. Мечты, которые пришли и ушли, сбывшись по ходу, или не сбывшись. Книжки, которые прочлись, и кины, которые посмотрелись. Собаки, кошки, мышки и хомячки. Выкормленный пинцетом скворец, орущий по утрам в окно «Настя дура!» – вместо будильника.

Все это наспех комкается и запихивается в разговор – точно он единственный в жизни, и нужно успеть втиснуть в него как можно больше, словно он не только первый, но и последний, как будто потом никаких разговоров уже никогда не будет. Точка ноль, с которой начинается все.

Потому, что нужно обязательно успеть все-все рассказать, до того, как…

Мы лежим, тесно переплетясь, как котята в лукошке, в старой-престарой, более чем столетней, провисающей брезентовой раскладушке. Нам холодно, потому что камин давно прогорел, а центральное отопление в Москве уже не работает. Мы – единственные источники тепла в квартире. Мы щедро делимся им друг с другом, и бережно храним под Костиным пуховым спальником.

По стенам пробегают яркие отблески рекламы с крыши соседнего дома. Поворачивая голову и скашивая глаза, я пытаюсь разглядеть стрелки на светящемся циферблате будильника на столике у кровати.

– Ого! Уже почти пять!

– А это важно?

– Мне вставать через час, пятнадцать минут, сорок пять секунд.

– Так скоро?!

Да, быстро она промелькнула, моя вечность. Впрочем, с вечностями оно всегда так.

Мне ужасно уютно на его плече. Мы вообще как-то потрясающе вписываемся друг в друга – не мешают ни руки, ни ноги, ни колени, ни локти.

Как я вообще могу думать о том, чтобы встать и куда-то уйти?!

Рассвет. По комнате разливается млечный, серовато-белый свет. Костя осторожно приподнимает одеяло и внимательно разглядывает меня. Вчера у нас не было на это времени. Я картинно переворачиваюсь и потягиваюсь как кошка.

– У тебя колени… округлые. И вообще, все линии плавные такие, перетекающие одна в другую.

– И что? Это плохо?

– Нет. Это красиво и гармонично.

– А у тебя подбородок..

– Что? Колется? – машинально проводит по подбородку тыльной стороной руки.

– Нет. Щекочется.

– Насть, а что вообще теперь будет? Вот я приду в четверг на прием и – что?

– Ну… стандартно. – Я чувствую себя профессором. Элементарно, Ватсон! – Гормоны, которые ты сейчас пьешь, заставляют клетки эндометрия внутри кармашка делиться как бешеные, и формировать децидуальную оболочку. Ну, они сперва на УЗИ проверят, достаточно ли она разрослась, и, если да, то эмбрион поместят в тебя. Он укоренится, начнет расти, развиваться, растить себе жабры, хвост, глаза, уши, нос, внутренние всякие органы… Костя, ты что спишь?

– Я… нет, что ты?! Я тебя слушаю. Только ты как-то так рассказываешь… убаюкивающе …. и не до конца понятно. И я ж вообще, не совсем о том спрашивал.

– А о чем тогда?

– Ну я хотел знать – что со мной будет? В смысле, ты все так хорошо рассказываешь, подробно – но я как-то во всем этом не вижу себя. Что я тогда буду чувствовать?

– Ну… холод от металлического стола… тошноту от колес, что дают для премедикации. Может. страх, что повредят что-нибудь во время подсадки, или что не привьется, – я старательно припоминаю все, слышанное в такие минуты от пациентов. Однажды кто-то закричал лаборантке, склонившейся над столом с драгоценным стеклянным цилиндриком, небрежно зажатым меж двух изящных, наманикюреных пальчиков: «Осторожней, уронишь!» Она тогда вздрогнула, и в самом деле едва не выронила.

– Так странно думать, что вот я сейчас… ну, что вот мы с тобой, ну, короче, ты меня понимаешь… А в то же самое время он, где-то там, в пробирке, в темноте, в термостате делится, развивается – совсем один, без никого, даже без меня. Как думаешь, ему там не страшно?

– Глупый, это же только клетки, ну сгусток плоти такой – как ему может быть страшно! Для страха мозги нужны, на худой конец нервная система какая-то примитивная.

– Ты точно знаешь?

– Кость, ну ты сам-то что, в школе не учился?

– Учился, конечно. Но все-таки.. Нет, но все-таки… С одной-то стороны, конечно, это только клетки и все такое, ясно, но с другой-то стороны – все-таки… ребенок. Нормальный-то ведь ребенок – он в этом возрасте не сидит один-одинешенек в каком-нибудь там шкафу. У нормального везде вокруг мама. Понимаешь, что я сказать хочу?

– Да, наверное, понимаю. Ну хорошо, а вот если бы ты сейчас, ночью, оказался бы перед этим самым термостатом – вот что бы ты стал делать? Спел бы ему колыбельную, что ли?

– Не знаю. Может и спел бы.

– Ой, Костя, ты чудо!

*

Поиски своих вещей на чужой территории. Лихорадочное отыскивание носков – один под раскладушкой, другой почему-то возле камина, хорошо, хоть в огонь не попал.

Костин телефон издает душераздирающий писк – Вам пришло важное сообщение! Срочное сообщение! Открыть и прочитать немедленно!

Ни хрена себе – шесть часов утра! Пожар там у них, что ли?

Костя сонно, не глядя, цапает со столика аппарат, читает, хмыкает, потягивается. Откладывает в сторонку. Тянется ко мне, так же сонно, не глядя, находит, притягивает к себе, утыкается носом в затылок.

– Кость, я так опоздаю!

– Опоздай! Вообще на фиг никуда не ходи! Ты теперь когда оттуда вернешься?

– Ни хрена себе заявочки! Это что, допрос, что ли? Ну, допустим, завтра.

– Кошмар! С кем я связался? Шляется по ночам, заваливается обратно под утро…

– Ну, что сделаешь? Работа такая.

– Во-во, все вы так говорите.

– Все?! Кто это «все»?! И вообще, надо еще разобраться, что это у тебя за смски ни свет ни заря!

– Вот это как раз действительно по работе.

– «Работе»?! Костя, ты что, где-то работаешь?

Костя чертыхается еле слышно. Похоже, он сболтнул ненароком что-то явно лишнее.

Я ведь почти наизусть помню его анкету. О работе там не было ни полслова. Окончил среднюю школу экстерном. В графе «источник дохода» совершенно точно указывались «семейные сбережения».

– Эй, да ладно тебе, колись уж, раз начал!

Костя кривится, как от боли. Видно, что отказывать мне в чем-то для него истинная мука.

– Не могу. Понимаешь, Насть, это тайна. Причем даже не моя.

– Костя! – может и не надо его так дожимать, но со сна у меня контроль стыда и совести слабнет, а любознательские и прочие инстинкты делаются абсолютно неуправляемы. Я подлезаю ему под руку, трусь головой о колючую щеку, прижимаюсь всем телом, трогаю за всякие места…

– Насть, ну не могу я!

Я резко отстраняюсь и делаю мрачно-обиженное лицо. Встаю и молча начинаю одеваться. Блин, что это еще за секреты полишинеля? В конце концов, я не только его девушка, я еще и его акушерка! Я видела его не только голым, но и изнутри. Что еще за на х…

– Насть, я скажу, конечно, но учти – это тайна. Причем не только моя, но и Серегина, и еще там… людей. Если когда-нибудь, кто-нибудь… Блин, даже не представляю себе, что тогда такое начнется!

– Могила! – я делаю торжественное лицо, изо всех сил стараясь не рассмеяться – уж больно у него грозный вид!

– Я – «Предсказатель».

Улыбка сама собой сползает с лица. Я застываю с недозастегнутым лифчиком.

– Ты – что?! Не может быть! Как?! Каким образом?!

*

Несколько лет назад в сети стали появляться краткие лаконичные сообщения, типа «В связи с ожидающейся на ближайшей неделе аварией на 22-м Молокозаводе в ближайшие месяцы исчезнут из продажи глазированные сырки „Смайлик“». «Завтра с семи пятнадцати до восьми тридцати движение поездов метро на перегоне Крымская – Яблоневый Сад будет остановлено по техническим причинам» «В воскресенье, седьмого мая, с семи тридцати до девяти семнадцати на съезде на четвертое кольцо с Ярославского шоссе ожидается пробка». Отправителем этих сообщений числился таинственный Предсказатель.