Текст книги "Крольчатник"

– Женя! – спросила Марина. – А кто это Маша? Илюшина жена?

– Да.

– А она какая?

– Она чудесная! Вот завтра приедет, и увидишь. За что Илюхе такая жена, не представляю. Нет, он, конечно, всем хорош парень, но такой жены он все-таки ничем не заслужил. И потом – ей-то за что такое счастье, как наш Илюша? Нет, все же неисповедимы пути Г-сподни! Это ж как подумаешь… – Женька, не договорив, махнула рукой и, не глядя, плеснула себе еще заварки в опустевшую кружку. Она так и пила одну бурую заварку, без лимона и даже без сахара.

Стукнула калитка, и кто-то быстро зашагал по двору. Было далеко, и Марина никак не мгла разобрать, кто это.

– Валька вернулся! – уверенно сказала Женя. – И смотри ты, даже в дом не зашел! Сразу на конюшню помчался. Так что беги туда, встречай, если хочешь.

– Побегу, – без особого воодушевления кивнула Марина. Ей сделалось отчего-то ужасно сонно.

Однако она встала, направилась к вешалке, тщательно оделась и вышла во двор. По дороге на конюшню Марина попыталась прикинуть, как она сейчас к нему подойдет, как посмотрит, что скажет.

Валерьян стоял в деннике у Цыгана и чистил его – в одной руке щетка, в другой – скребница.

– Здравствуй, – сказала Марина. В горле у нее неожиданно пересохло.

– Привет-привет! – сказал Валерьян, не оборачиваясь, но по голосу было слышно, что он улыбается. Рад, значит. Вопрос только, чему.

– Эх! – заговорил Валерьян наконец. – Знала бы ты, как я лошадей люблю! Какие они нежные, какие горячие! Вот вы, женщины, и в подметки им не годитесь. Знаешь, какая у нашей Зорьки верхняя губа? Так ее хорошо в эту губу целовать!

Марина рассмеялась.

– Ты зря смеешься. Поди вот сама попробуй.

Марина продолжала смеяться. Говорить она ничего не говорила, что уж тут скажешь, только смеяться и оставалось. Такой он сейчас смешной был, такой трогательный!

– Ну, ладно, ты себе, конечно, смейся, но только попомни мои слова: если тут вдруг кентаврик родится, тогда не особенно удивляйся.

– Да знаешь, я тут вообще уже ничему не удивляюсь, – с трудом проговорила сквозь смех Марина, и вдруг смех пропал. Она поняла, что завидует, нет, на полном серьезе завидует этой самой, скорее всего, гипотетической лошади, которую Валерьян так явно и горячо любит, что, скорее всего, она-таки родит ему когда-нибудь кентаврика, и тогда Валерьян будет его любить гораздо больше, чем, к примеру, Марининого ребенка.

Все это был, конечно же, полный бред, но вот завидовалось этому почему-то до смешного всерьез. Ведь вот он как сейчас эту лошадь гладит! Марину, небось, никогда так. Марину он совсем по-другому…

Валерьян тем временем закончил с Цыганом, вышел из денника, отбросил в сторону скребницу и щетку и обнял Марину. Они поцеловались. И еще раз, и еще.

– Соскучилась? – в промежутке между поцелуями спрашивал Валерьян.

– Ага, еще как! – отвечала Марина.

– А чего же ты в прошлый раз?

– Не зна-аю. – Она и в самом деле уже не понимала и даже, честно говоря, не помнила, как оно там было, в его прошлый приезд. Главное, что вот сейчас он был тут, возле Марины, и обнимал ее, и был ей по-настоящему рад, и все было наконец хорошо и понятно, так же, как – но не кощунственно ли сейчас вспоминать об этом? – как когда-то, давным-давно, с Игорем.

День чудесно начался и так продолжался. Завтрак был чудесный, и дети были чудесные – никто не хныкал, ничего не просил, за столом ничего не опрокидывал. За завтраком Ольга пожаловалась, что вроде Ничка кашляла сегодня во сне. Денис сразу посерьезнел – ни дать, ни взять, настоящий доктор, – притащил фонендоскоп и отправился слушать. Марина потихоньку пошла за ним. Ей так хотелось повидать Ничку! Вот если бы сейчас Ольга снова дала ей подержать малышку! Теперь бы Марина не растерялась. Так ей кажется. Интересно, откуда в ней взялась такая тяга к младенцам? Вроде не было никогда.

Вслед за Денисом и Ольгой Марина поднялась на второй этаж, миновала почти весь коридор с его бесчисленными вечно запертыми дверями, и, наконец, оказалась перед самой последней дверью с правой стороны. Эта дверь была почему-то не заперта. Ольга просто толкнула ее и вошла.

Комната, которую с порога с любопытством оглядывала Марина, была похожа на комнаты в студенческих общежитиях. Одна из стен была почти сплошь залеплена фотографиями, среди которых Марина с трудом узнала четверку "Битлз" и Высоцкого. Но больше никого она узнать не смогла, и это при том, что фотографий было очень много – два, не то три десятка. Кроме фотографий, по стенам были развешаны плакатики и таблички, в частности, над кроватью прикреплен был лист ватмана, на котором большими красными буквами было начертано: "Дадим вселенскому пинку достойный отпор!", а на прикроватной тумбочке стояла пластмассовая табличка: "Перерыв на обед с 15 до 16". Справа от двери на торчащем из стены крюке висела гитара.

Ника спала в стоящей на письменном столе плетеной корзинке. Стол вокруг корзинки был весь завален детскими вещами: пеленками, распашонками, ползунками. В углу стола, на ворохе пестрых детских тряпочек, спала крыса. Пространство под столом заполнено было пачками с памперсами. В углу у окна стояла этажерка с книгами. Из-под занавески на стене виднелись платья и юбки. Кроме того, всякая взрослая и детская одежда в полном беспорядке валялась всюду: на полу, на кровати, на двух стульях. На торчащих кое-где из стен гвоздиках болтались всяческие фенечки – бисерные, вязаные, деревянные. На плетеном коврике пол кроватью стояли теплые мягкие тапочки – это при том, что сама Ольга ходила босиком.

– Ну вот, – Ольга быстро набросила на неубранную кровать пестрое лоскутное покрывало. – Извиняюсь за беспорядок, – сказала она, обращаясь главным образом к Марине, всем своим видом показывая, что вообще-то Марину сюда никто не звал, но раз уж она пришла и теперь ей что-то не нравится, пусть пеняет на себя.

– Ну так что там у тебя? – нетерпеливо сказал Денис. Ольга осторожно вынула из корзинки Ничку и начала ее раздевать, точнее, разворачивать на ней бесчисленные пеленки.

– Сколько раз говорил: прекрати ты ее так заматывать! Сама-то ты вон как ходишь, а на младенца бедного без слез не взглянешь – что твоя капуста, честное слово! Как же ей не простыть, она вон потная вся! – И, так как Ольга замешкалась, он взял у нее ребенка, ловко доразвернул оставшиеся тряпочки и, положив себе на колени, начал выслушивать.

– Ну вот, – сказал он, резко мотнув головой, так что наушники фонендоскопа выскочили из ушей и послушно опустились на шею. – Как я и думал, ничего с ней такого нет. Сейчас нарисуем ей йодную сеточку на бронхах, а на ночь сделаешь масляный компресс. Знаешь как, или сейчас показать?

– Так если ничего нет, зачем тогда сеточку и компресс?

– Затем. – Денис улыбнулся и легонько щелкнул ее по носу. – Много будешь знать, скоро состаришься. И не заматывай ты ее так, серьезно тебе говорю. Вообще, заканчивай ее пеленать, Алена же выдала тебе всю одежку.

– Да я как-то все никак не решусь, – Ольга заметно смутилась.

– Да что тут решаться-то? Ну, мать, я тебя не понимаю совсем. Пятый ведь ребенок!

"Действительно, почему она так не уверена в себе? – удивленно подумала Марина. – Ведь если у тебя пятый ребенок…"

Разбуженная Ничка наконец возмутилась и запищала. Ольга поспешно занялась ею и, похоже, даже не заметила, что Денис ушел.

А Марина осталась. Ей так хотелось погладить Ничку по вздутому маленькому животику, поцеловать в сморщенный лобик, перебрать крошечные пальчики. Распеленатая Ничка похожа была на теплого розовенького паучка. Она таращила мутно-серые глазенки, странно большие на ее крошечном лице. Марина смотрела на ребенка с порога, а Ольга кормила и, казалось, никого, кроме девочки, не замечала. Но вдруг она сказала, не оборачиваясь:

– Да заходи ты, что стала в дверях? Садись вот на стул, в ногах правды нет.

Марина послушно села. Она еще не разобралась, нравится ей тут или нет. Очень уж тут все было непривычно, пестро и, прямо скажем, не очень чисто.

– Что такое "вселенский пинок"? – спросила она наконец.

– Это когда идешь ты, скажем, утром по улице, и кто-то тебя толкнул, ну, или обругал ни за что. И вот идешь ты такая толканутая или обруганная, садишься, скажем, в трамвай. И там сама уже не замечаешь, как одного толкнула, другого обругала, а они потом, в свою очередь, кого-то еще – надо же как-то выплеснуть раздражение. И пошло, и поехало. Ты разве никогда не замечала?

– Замечала, – Марина улыбнулась. Слишком все это было знакомо. Как она сама-то не догадалась?

– Оля, а как ты сюда попала? – спросила Марина. Это было для нее сейчас основным, животрепещущим вопросом: как люди сюда попадают.

– Ну, как? – Ольга задумалась. Сначала Денис сюда привез, вроде как в гости. Я тогда только что с мужем разошлась, вся была в растрепанных чувствах. Они меня все здесь знаешь как утешали! Как больную выхаживали. Потом мне самой любопытно показалось, как они все тут живут, как с детьми возятся. Но, знаешь, от меня все это как-то далеко тогда было.

– Далеко? Почему далеко? Ведь у тебя тогда уже были свои дети?

– Были, конечно. Только, понимаешь, они тогда как-то были от меня далеко.

– Как это?

– Ну да, видишь ли, они все были тогда не со мной. И, главное, мне это тогда казалось вполне естественным.

– И где же они были?

– Джейн жила у моей мамы, почти с самого рождения, Ванечка у свекрови, а близнецы первые три года почти сплошь промотались по больницам. Вон сидит, видишь? – Ольга кивнула на крысу. – Мой единственный ребенок. Всю жизнь со мной, почти с самого рождения.

– Ужас какой-то! – вырвалось у Марины.

– Да? – Ольга как-то странно посмотрела на нее. – Наверное, в самом деле ужас. Но, видишь ли, мне-то тогда так не казалось. Это-то, наверное, и есть самое ужасное. Я только тогда начала что-то понимать, когда в пятый раз залетела. Я тогда сразу подумала: "А этого-то ребенка куда?" Аборта я ужасно боялась, куда больше, чем рожать. Я вообще, понимаешь ли, очень боюсь операций. Ну вот, и я тогда подумала: а этого куда, к кому? А потом вдруг: а остальных? А остальные-то у меня где? Ведь вот, мне двадцать четыре года, у меня четверо детей, будет пятый, а я словно бы одна на свете. Ну черт с ними, в конце концов, с мужчинами, но детей-то я зачем рожала? И если уж они есть на свете, так почему их нет у меня? А они? ведь у каждого из них есть сестры и братья, а на самом деле они друг с другом почти незнакомы, и получается, что каждый из них тоже один и тоже сам по себе. И совершенно непонятно, зачем все это. А жизнь-то идет. Дурацкая какая-то жизнь! – Ольга вдруг словно опомнилась и испуганно посмотрела на Марину. – Ой, зачем только я тебе все это рассказываю? У тебя ведь и своих забот по горло.

– Да нет, что ты, говори, пожалуйста, мне все это очень важно.

– Да? Правда? – Ольга с сомнением посмотрела на нее.

– Ну конечно же!

– Ну, хорошо, коли так. – Ольга положила Нику на кровать и не спеша запеленала обратно, причем Марина обратила внимание, что указанием Дениса Ольга по-прежнему пренебрегла.

– А твой муж, где он сейчас?

– Откуда я знаю? – Ольга пожала плечами.

– Но… Ведь он же отец твоих детей. Вы разве не общаетесь, хотя бы по этому поводу? Его не интересует, что с ними?

– Отец… Отец он только Ванечке. И с тех пор, как год назад я забрала Ванечку у его мамы – с большим скандалом, между прочим, – он, муж, в смысле, так ни разу и не проявился. Его можно понять – он считает меня сумасшедшей и не хочет видеть, что я тут творю с его сыном.

– А остальные? У них что, у всех разные отцы? Ой, извини, пожалуйста, забудь, что я это спросила, – Марине было ужасно неловко за свое бессовестное любопытство. Но в конце концов Ольга же сама с ней заговорила, а ситуация казалась настолько необычной, что не спросить Марина просто не смогла.

– Можно и так сказать, – было похоже, что Ольге частенько приходится отвечать на этот вопрос, и поэтому она уже привыкла. – Видишь ли, кто был отцом близнецов, я, например, просто не знаю. Про отца Джейн, по крайней мере, догадываюсь. Ну, отца Нички ты видела – это Илья. Вообще-то, мог быть и Денис, но не сложилось. – Ольга искоса глянула на Марину. Та сидела ошеломленная, широко раскрыв свои большие голубовато-зеленые глаза. "Аквамарин, – подумала Ольга. – Так, кажется, называется этот цвет. Аквамарин. Б-же, что она сделает, эта девочка с такими глазами? С такими-то глазами я б, наверное, давно отсюда убежала. Недаром она их все время закрывает! А, впрочем, что мне за дело? Я, пожалуй, и так в конце концов убегу. Убегу ведь!" – И Ольга на секунду крепко-крепко зажмурилась, словно бы закрывая глаза от самой себя. Вслух же она сказала:

– Пошли-ка, Марин, в столовую, поиграем с тобой в четыре руки, а то я тут совершенно класс потеряла. Видела б меня сейчас моя учительница из музыкальной школы! Она ведь меня в Гнесинку прочила, нет, ей-Б-гу! А в результате я даже школу не закончила.

– И ты не закончила? – Марина сочувственно посмотрела на нее. Экое тут сборище неполученных аттестатов!

– Ага!

Обе дружно рассмеялись.

И Марине подумалось, что вот, блуждая по этому дому, тыкаясь от одного к другому, она в результате, кажется, ой, нет, не сглазить бы, – ведь так все это важно! – но кажется, кажется она нашла себе, наконец, друга. И от этой мысли ей даже сделалось жарко и пересохло во рту.

20

Они чудесно сыгрались, и вообще замечательно провели время, смеясь и дурачась, как две маленькие девочки, а после обеда Валерьян увел Марину гулять с детьми, и они пошли в лес и долго-долго бродили там тихими синими тропами, оглашая лес шумом и смехом, вдыхая чистый морозный воздух, перебрасываясь снежками и толкая друг друга в сугробы. В результате Марина набрала полные сапоги снега, а малышня, глядя на них, чрезвычайно веселилась.

К концу дня Марина чувствовала себя просветленной, точно от всего очистившейся. Но, собственно, от чего? Она ведь твердо знала – стыдиться ей в этой жизни пока что нечего. Она ничего такого никому не сделала, ей не в чем себя упрекнуть. Но изредка, в глубине души, Марина все-таки чувствовала что-то такое, что-то такое, чего она не могла ни понять, ни определить. И обычно это что-то вело себя тихо, но иногда оно вдруг бунтовало, поднимало с глубины души муть, мешало жить и дышать.

Поздно вечером, вновь удобно устроившись на диване у Валерьяна за спиной, Марина смотрела на язычки пламени, пляшущие в камине, и ощущала, как знакомо и приятно побулькивает в жилах кровь, как она постукивает в ушах, отдает в виски и в затылок. Каждой точкой тела ощущала Марина в себе жизненную силу. Она смогла бы сейчас все, что угодно, она сейчас все на свете понимала, и ничего ей не мешало, и все у нее было как надо.

– Пойдем, – прошептал Валерьян. – Я тебе стихи почитаю. Новые. Никому еще не читал.

– А ты вообще кому-нибудь свои стихи читаешь? – шепотом спросила Марина, послушно поднимаясь вслед за ним.

– Читаю, конечно, – Валерьян усмехнулся. – А ты что, полагаешь, не стоит? Как тебе вообще-то мои стихи, нравятся?

– Да, – сказала Марина и сама себе удивилась, настолько это было правдой. Нравились ей его стихи. И сам он ей тоже нравился, по крайней мере, сейчас и сегодня, и все у них было, как в прошлый раз, и даже еще лучше, потому что дольше. А когда все кончилось – но Марина просто не помнила, когда оно кончилось, она потому что сразу уснула и не запомнила, как.

И приснился Марине сон. Во сне она была лошадью, лошадью Зорькой из здешней конюшни. Во сне она была с Валерьяном, и он целовал ее в верхнюю замшевую губу. Марина как-то особенно ощущала замшевость этой губы, хотя ведь целовала-то не она его, а он ее. Во сне она ему отвечала, но он был таким маленьким и хрупким рядом с ней! Ей приходилось все время помнить, как легко она может затоптать его копытами, и она тревожилась и боялась – ведь это могло произойти просто случайно, в порыве страсти, к примеру. Там, во сне, она любила Валерьяна так глубоко и самозабвенно, как никогда не любила наяву. Он садился на нее, ездил верхом, они неслись галопом по летним лугам, по осенним полям, вылетали на берег моря. Там, во сне, она родила ему жеребенка, и Валерьян любил его, ах, как он любил их жеребенка – и никакой это был не кентавр, нормальный жеребенок, с черной шелковой гривкой и чуть раскосыми карими глазами. Марина кормила его своим молоком, и он жадно пил, стоя под ее животом, переступая от нетерпения тонкими ногами.

А потом он заболел. Ее – Маринин – родной жеребенок! Уже проснувшись, она долго помнила, как они с Валерьяном тогда волновались, каждый по-своему и стоя рядом. Разговаривать они не могли, но зато как хорошо понимали они тогда друг друга! А когда жеребенок умирал, у них у обоих в глазах стояли одинаковые слезы. А когда он умер, в конюшню пришел Денис и сказал нарочито бодро:

– Ну что, Валёк, слезами горю не поможешь, даже Москва – и та им не верит. Отойди-ка лучше в сторонку, – и с этими словами Денис выхватил из-за спины топор и со всего размаху обрушил его на шею ее – Марининого – мертвого жеребенка. Голова сразу отскочила в сторону, далеко и легко, как деревянная болванка. Денис достал нож и сдернул с обезглавленного жеребенка тонкую гнедую шкурку, и тогда все они увидели, что там, за обнажившимися почему-то сразу же ребрами, как за прутьями детской кроватки, лежит, свернувшись и жмурясь на яркое солнышко, ее, Маринин, ребенок – живой, здоровый, абсолютно целый и невредимый. Денис осторожно извлек его из-под костей и передал Валерьяну. Валерьян взял его на руки и поцеловал. Это был мальчик, худой, голенький и дрожащий. Марина-Зорька все вытягивала и вытягивала во сне шею, стараясь разглядеть его получше, и никак ей это не удавалось. Она вся напряглась, в то же время сознавая тщетность своих усилий, сделала какое-то немыслимое по своей резкости, причинившее боль движение и от этого проснулась. За окном была ночь. Марина лежала одна.

Марина резко села и осмотрелась. Нет, никаких сомнений. Вторая половина кровати была пуста и совершенно уже остыла. Одеяло было целиком заботливо накинуто на Марину и даже подоткнуто с боков. Одежда Валерьяна по-прежнему лежала на стуле, не хватало, правда, трусов – вчера они торчали с самого верху, – и еще тапочки исчезли из-под кровати. Может, он в туалет пошел? Да нет, непохоже. Кровать с его стороны совершенно холодная, и ясно, что его нет уже довольно давно.

Марина встала, накинула халат и вышла из комнаты. Из-за этого сна, такого яркого, почти реального, и такого тяжелого, ей показалось неимоверно тоскливо одной, наедине с этим сном. Сон нужно было немедленно кому-нибудь рассказать. Но кому? А может быть, Валерьян у себя?

И Марина пошла на второй этаж, с трудом припоминая всего единожды проделанный путь в его комнату. Вчера они почему-то сразу поднялись на самый верх, в комнату, которую Марина в мыслях уже давно называла своей.

Наконец она нашла и без особой надежды легонько толкнула дверь. Вообще-то все эти блуждания в темноту казались Марине продолжением ее сна, как будто она еще не проснулась по-настоящему, а, как это иногда бывает, проснулась во сне.

Дверь в комнату Валерьяна оказалась не заперта. Марина на цыпочках вошла и в свете луны увидала нечто такое, что опять-таки никак не могло быть ничем иным, кроме как дурным сном. На кровати, широко разметавшись и откинув ненужное в жаркой комнате одеяло, спал совсем голый Валерьян, а рядом, свернувшись калачиком и положив голову ему на плечо, спала Женька, и на лице у нее играла довольная, сытая улыбка.

Марина слабо вскрикнула и окончательно пришла в себя. Нет, вовсе она не спала, все так и было. И как же все это было больно – вы себе не можете представить.

21

Эти двое не проснулись от ее сдавленного крика. Ну что ж, очень хорошо. Марина неслышно вышла, осторожно прикрыла за собой дверь. В голове стучало только одно: «Бежать! Сейчас же, немедленно отсюда бежать!» С нее довольно. Больше она здесь и минуты не выдержит.

Отчаяние придало Марине деловитости. Стараясь двигаться по возможности бесшумно, она возвратилась к себе, молниеносно собралась – попросту сгребла все, что попалось под руку, и запихала в большущую мамину сумку, привезенную в предпоследний приезд Валерьяном. Все, что не поместилось, Марина решила бросить. Черт с ним, в конце концов, главное – выбраться отсюда поскорее, а то здесь она, того и гляди, человеческий облик потеряет, станет такой, как все они тут, перестанет понимать, что можно, а что нельзя. И тогда уж ей никогда не научиться снова жить в этом мире так, как положено. А как тогда она будет жить, и кем тогда она будет? Подумать страшно!

Марина уже не думала ни о любви, ни о ребенке, ни, тем более, о такой чепухе, как школа и сложности дальнейшего жизнеустройства. А ведь только что эти сложности казались ей попросту непреодолимыми! Сейчас главным для Марины сделалось одно – бежать, спасать свою шкуру, спасать ту Марину, которой она была, которую она знала с детства, ни в коем случае не дать ей тут превратиться в кого-то чужого и незнакомого, в кого-то, кого она, прежняя Марина, попросту боялась.

Одевшись и поудобнее приладив на плече сумку, Марина бесстрашно выскользнула из теплого дома в ночную мглу. Еле слышно щелкнул у нее за спиной замок на воротах. Лес вокруг возвышался сплошной стеной, и лишь еле заметная – или, скажем так, знакомая ей по прогулкам в светлое время – тропка указывала Марине путь к спасению. Идти ночью по лесу было бы очень страшно, если бы не была Марина сейчас так переполнена злостью, ревностью, боязнью потерять себя и прочими клокотавшими в ней переживаниями. Перед этими внутренними и такими реальными ужасами меркли и бледнели все привидения в лесу, бандитов же Марина ни в какое время суток не боялась. А между прочим, очень зря.

От дачи до ближайшей станции было примерно километров семь. Уже через два километра стали попадаться дома. Тропинка кончилась, пошла бетонка. Из отдельных, разбросанных вдоль бетонки на довольно большом расстоянии друг от друга домов постепенно сложилась главная улица маленькой, типично подмосковной деревушки. Справа из темноты возник столб с указателем. Большими, белыми, и в темноте различимыми буквами написано было: "Большие Гусляры". Маринины часы с подсветкой показывали четыре, но деревенька уже начала просыпаться: захлопали калитки, и одетые кое-как, в какое-то тряпье, замотанные с ног до головы бесформенные фигуры потянулись в одну с Мариной сторону, к концу деревни. "Куда ж это они ночью?" – изумилась Марина. Тьма вокруг была кромешная, даже луна куда-то подевалась, за облако, вероятно. На небе не было ни звезды.

Бесформенные фигуры торопливо шагали справа и слева, позади и впереди Марины, весело перекликаясь между собой. Голоса были все женские, то звонкие и молодые, то старческие, надтреснутые, но все равно зычные, громкие. Какая-то женщина толкнула Марину в бок.

– Ты чья ж, девонька, такая будешь? Что-то я тебя не припоминаю. Или гостишь у кого?

– Да вот, домой с дачи возвращаюсь. Иду на первую электричку.

– Да ведь до первой электрички времени еще ой-ой сколько! Ох, греха ты, видно, не боишься, девка, бродишь среди ночи одна. Экие вы, москвичи, бесстрашные! Что же ты, и через лес одна шла, или проводил кто?

– Одна, – отвечала Марина, неожиданно преисполнившись гордости. И тут же, не сдержав любопытства, спросила:

– А куда вы все идете? Ведь действительно еще ночь!

– Э, девонька! – женщина рассмеялась. – Так это же для тебя еще ночь, а для нас-то уже самое утро! Доить идем, через полчасика как раз первая дойка начнется.

– И что же вы, так каждую ночь ходите?

– А то как же! У коров ведь выходных не бывает. А ты, смотри, иди осторожненько, у нас тут ребята, знаешь, какие лихие попадаются. Не скажу злые, а так, через вино больше, но для тебя ведь это все едино. А то лучше посиди у нас на ферме до свету, мало ли, чего не бывает.

– Нет, – сказала Марина, – я пойду. А то вдруг на электричку опоздаю. – И, чуть помедлив, спохватившись, добавила: – Спасибо.

– Да что уж, – женщина пожала плечами и прибавила шагу. Маринин ответ точно заставил ее сделать какие-то нелестные для Марины выводы. Больше она с Мариной не заговаривала. Ну и Марина тоже молчала. С другой стороны – а о чем бы им было говорить?

Так, в толпе доярок, Марина миновала деревню, за последним домом они свернули налево, к ферме, а Марина пошла прямо. Минут через пятнадцать ее догнало мерное, низкое, буквально все пространство пронизавшее гудение, и дальше Марина шла внутри этого гудения, точно потонув в нем, не слыша вокруг себя ничего, кроме этого неотвязного, зудящего звука, не слыша даже собственных шагов. Ей казалось, что звук исходит от шоссе под ногами, от стоявших по обе стороны от шоссе заснеженных высоких деревьев, от проводов, тянущихся высоко над головой, спускается с затянутого облаками неба. Постепенно звук сделался тише и уже не так давил на психику, но его отголоски слышались Марине даже тогда, когда она попала, наконец, на станцию. Навязчивый был звук, одним словом.

Когда стало наконец возможным расслышать хоть что-нибудь сквозь бесконечный гул, до Марины донеслось громкое тарахтенье. Она обернулась. По пустой темной дороге позади нее ехал трактор. Ехал он медленно, и для Марины отнюдь не сразу стало очевидным, что едет он не просто так по своим каким-то делам, а догоняет ее.

Поравнявшись с Мариной, трактор остановился, и тракторист – кудрявый молодой парень без шапки и в замасленной телогрейке – свесился из высокой кабины.

– Эй! – окликнул он. – На станцию, что ли, идешь?

– Да, – удивленно ответила Марина.

– Лезь давай сюда, подвезу.

Марина залезла, не совсем сознавая, что делает. Она очень замерзла и устала, ей захотелось спать. Трактор затарахтел дальше, в кабине ужасно трясло, но зато было не так холодно, как снаружи, и, главное, не нужно было идти самой. И сумку не надо было нести, а она была довольно-таки тяжелая.

– Далеко едешь? – спросил, с трудом перекрикивая шум, тракторист.

– Домой, – односложно прокричала в ответ Марина.

– Сама-то откуда будешь?

– Из Москвы.

– А чего так рано? До электрички-то еще два часа.

– Так, – не вдаваясь в подробности, ответила Марина.

Она вдруг насторожилась. И взгляд, которым буквально буравил ее тракторист, и явственно идущий от него запах перегара очень ей не понравились.

– Ты поругалась, что ли, с кем? – прокричал тракторист.

– Примерно, – все так же односложно ответила Марина, пытаясь отодвинуться подальше, насколько позволяла узкая кабина, буквально вжимаясь в вибрирующее под плечом стекло.

Трактор с веселым тарахтеньем катил по бетонке, все прямо и прямо, все ближе и ближе к станции, и Марина начала уже успокаиваться, посмеиваться над собой за свои нелепые страхи, как вдруг на шоссе появилось ответвление куда-то налево, в лес, и трактор, к ужасу Марины, свернул туда.

– Стойте! – закричала она что есть силы. – Мне же не туда! Мне же прямо надо!

– Не боись, лапушка! – забасил тракторист, ухмыляясь и обнимая Марину за талию крепкой и жесткой, пахнущей соляркой рукой. Другая рука по-прежнему сжимала руль. – Куда тебе торопиться-то? Электричка твоя не скоро. Не боись, доставлю в лучшем виде, небось не опоздаешь.

– А сю… Сюда-то мы зачем едем? – еле выговорила Марина, зубы которой выбивали дробь и от страха, и от тарахтения трактора.

– Как зачем? А побаловаться, – и тракторист засмеялся, причем смех его прозвучал для Марины чем-то вроде сатанинского хохота. Она вырвалась, вжалась опять в угол кабины, проклиная себя за дурость и изо всех сил дергая ручку двери, разумеется, безуспешно.

И вдруг – видно, ужас и отчаяние как-то придали Марине сил, – она особенно резко толкнула неподатливую дверь, и та неожиданно распахнулась. Еще не до конца осознавая свою удачу, Марина сначала выбросила вниз свою сумку, за сумкой прямо на ходу выпрыгнула сама, упала набок на мягкий снег и быстро-быстро покатилась по насыпи вниз в темный, весь заросший колючим кустарником кювет. Тракторист наверху зачертыхался, принялся тормозить трактор, затормозил, спрыгнул, стал искать Марину, то тут, то там, свешиваясь с насыпи и обшаривая кювет глазами. Потом он вернулся в трактор, проехал вдоль этого места, высвечивая его фарами. Зубы у Марины стучали, она затаила дыхание, прижалась к земле, боясь пошевелиться.

– Эх, да черт с тобой! – прогремело вдруг прямо над ее головой. – У тебя небось и пизды-то нет!

Марина услышала, как снова завелся трактор и покатил куда-то в обратную сторону. А она еще долго лежала, съежившись между колючими кустами, сглатывая слезы, бегущие по щекам, и боясь вылезать: а вдруг он еще вернется?

Потом она кое-как выкарабкалась на дорогу, разыскала в темноте сумку и долго-долго, как ей показалось, целую вечность, шла через лес, возвращаясь обратно на бетонку. Там она протерла свежим снегом лицо и руки, кое-как привела себя в порядок и дальше пошла на станцию.

Когда она дошла, было все еще темно, но в воздухе и вообще вокруг уже как-то запахло утром. Первая электричка еще так и не приходила. На часах было 5.45. Измученная Марина села на скамейку в жарко натопленном зале ожидания, свернулась, насколько это было вообще возможно, калачиком на узком деревянном сиденье и крепко заснула.

И ей снова приснился сон, такой же яркий и цветной, как и предыдущий, один из тех снов, что запоминаются надолго, если не на всю жизнь.

Марине приснилось, что здесь, прямо на этой станции, на стене, почему-то висит плакат, вроде тех, что развешивают в кабинетах физики в школах. На плакате написано: "Пространство возникает ниоткуда, когда есть в нем потребность, и исчезает в никуда, когда потребность в нем исчезает". "Вот здорово! – обрадовалась во сне Марина. – Это же как раз то, что мне нужно! Почему я раньше об этом не знала?"

Сразу, как по волшебству, ложатся в сторону от станции новые рельсы, путь по ним уводит куда-то вдаль. Марина садится в новехонькую, с иголочки, только что возникшую электричку и катит в ней по новым, блестящим рельсам куда-то в новый, только что возникший город, где ее ждет множество домов, только что возникших из ничего, с абсолютно пустыми новыми квартирами – одну из них займет сейчас Марина, а все прочие – другие люди, которым негде жить. Марина и ее ребенок будут жить в этом городе до тех пор, пока у них не появится возможность вернуться в старую, реальную жизнь, чтобы занять свое, достойное место в мире, где живут ее родители и пропасть других людей, уже давно вписавшихся в тот мир, но где пока что еще нет места для Марины и ее ребенка.

Но когда-нибудь, когда в этом мире появятся пустые места, когда высвободятся места для тысяч и тысяч юных, неопытных и пока еще никому не нужных – тогда они все вернутся в прежний, привычный за годы детства мир, а тот город тогда исчезнет так же мгновенно, как и появился. И так все это просто и ясно, что абсолютно непонятно, как могло быть иначе.