Текст книги "Слепые и прозревшие. Книга первая"

А мама сидела неподвижно. Коля не видел ее лица, но чувствовал ее странную растерянность.

Наконец Леша схватил ее руку, неловко подергал и умчался, не оглядывась.

Когда Коля, вытащив девчонок из луж, подошел к ней, она так и продолжала сидеть, в той же позе, опустив голову. Потом медленно встала и тихо, серьезно сказала Коле:

– Он вроде совсем с ума спятил. Замуж сейчас меня звал.

Дома мама, уложив девочек спать, рассказала Коле подробности разговора:

– Глупость у него какая-то на уме. Не пойму я, что он такое придумал. Еду, говорит, на БАМ, уже завербовался. Что уж он делать будет на БАМе? Кому он там нужен? Сюда, говорит, больше не вернусь и мешать никогда не буду. Просто, говорит, хочу, чтобы дочки были моими. Да еще хочет комнату свою нам оставить. Ох, неладно это…

– Что ж в этом плохого? – осторожно вставил Коля, не зная, как отнестись к этой истории.

– Сама не знаю… только нельзя это… неладно…

На следующий день, придя в детский сад, Коля с удивлением узнал, что мама с кем-то ушла, попросив, чтобы ее подменили.

Очень обеспокоенный, Коля ждал ее до конца рабочего дня, потом привел девочек домой.

Пришла мама вечером, бледная и взвинченная.

– Ну не знаю я, что уж теперь будет! Пришел сегодня прямо ко мне в группу. Поехали, говорит, заявление подавать. Я ему: «Нет, и думать об этом не думай!» А он вдруг как затрясся… Прямо бешеный… Тихо так мне: «Что уж ты меня и за мусор-то не считаешь!» Я перепугалась. Только бы, думаю, из группы его увести, а то детей мне заиками сделает. А он на улице как клещами в меня вцепился – так и потащил. И притащил ведь. И заявление подали. А он, понимаешь, узнал, что только через месяц регистрация, и на улице заплакал. Идет и со слезами повторяет: «Месяц… месяц…» Ой, плохо все это кончится!

Коле тоже было это страшно и непонятно. А еще беспокоило то, что Леша как будто нарочно не хотел с ним встречаться в последнее время, – не приходил к ним в гости. «Если бы мне с ним поговорить, то я бы, наверно, все понял», – думал Коля.

А потом вдруг болезненно екнуло: «А может, он потому и не хочет?»

Леша опять исчез на две недели. Мама сокрушенно вздыхала:

– И адреса не знаю, и фамилию забыла. Вспоминаю, вспоминаю – и никак. А отчества и не знала никогда. А вдруг беда с ним?

Но Леша появился опять, чистый, пахнущий парикмахерской, а брюки были даже кое-как отпарены. А лицо опять серое.

Очень гордо вынул Леша из кармана маленькую коробочку и сунул маме в руки. Из коробочки солнышком сверкнуло золотое кольцо.

– О господи! Это еще зачем? – неловко улыбнулась мама, боясь рассердить своего жениха.

– Что значит: зачем? Как положено, так и будет! Я только платье тебе покупать побоялся, в размерах не разбираюсь, – добавил он очень уверенно.

– Есть, есть у меня подходящее платье, – поспешила заверить мама.

Весна стояла холодная. В конце апреля вдруг ударил мороз, и на регистрацию они пришли совсем застывшие. Долго грели дыханием руки в вестибюле ЗАГСа и удивленно посматривали друг на друга. То, что они собирались делать, казалось все более безумным.

Мама и Коля до последнего дня не верили, что это случится. Леша по-прежнему избегал говорить с Колей, даже в глаза старался не смотреть. И с мамой больше не беседовал, а только все покупал, покупал, покупал: игрушки девочкам, пластинки Коле, и фрукты, и конфеты. Мама безнадежно махала руками и больше его не ругала.

Накануне регистрации Леша позвонил маме:

– Завтра. Не забыла? Будьте все готовы.

Мама не спала всю ночь. Коля знал об этом, потому что тоже не спал. Время от времени она начинала беззвучно плакать, уткнувшись в подушку. Он догадывался об этом по ее хлюпающему дыханию.

Приехал Леша довольно рано. Впереди было еще два часа. Мама была уже готова. Она надела бело-кремовый костюм и белоснежную с кружевом блузку. Все это висело в шкафу очень давно, сколько Коля себя помнил.

Вот день был! И всего-то десять месяцев прошло, а как в другой жизни. Такая была тогда счастливая жизнь! Почему сейчас-то все не так? Свадьба же!

Что бы сказал на это отец Василий?

Леша нарядился очень старательно. Он и впрямь был похож на жениха, если бы не осунувшееся лицо и воспаленные глаза. Может, тоже не спал? Вдобавок он все время судорожно морщился и дергал головой, будто муху отгонял.

– Голова болит? Может, таблетку дать? – тревожно спросила мама.

– Не надо, – отрывисто, сквозь зубы ответил Леша.

Все трое – и Леша, и Коля, и мама – так нервничали, что почти не слышали прочувствованную речь пожилой дамы в темном костюме с лентой через плечо. Коля, чувствуя важность момента, пытался сосредоточиться на смысле речи, но все это, такое умное и красивое, не имело отношения к маме и Леше. И это было смешно и досадно. Любви тут вроде и не было, совместной жизни впереди и не предвиделось, зато дети уже были. Они стояли рядом с Колей, помахивая бантами. А когда красивая дама велела маме с Лешей поцеловаться, эти дети запищали от восторга – и все окончательно превратилось в цирк.

Все следующие несколько дней Коля по вечерам сам забирал девочек из детского сада. Мама с Лешей лихорадочно бегали с какими-то документами. Дали что-то подписать и Коле.

– Это что такое я подписываю? – поинтересовался он.

– Родственный обмен… – непонятно выразилась мама и больше ничего не объяснила, потому что опять было некогда.

Вечером Коля услышал, как соседка в коридоре спросила маму:

– Так ты чего, прописала его, что ли? О-ох, дура ты, дура!

И мама, всегда очень вежливая с соседками, вдруг вспылила:

– А вам какое дело? Почему нужно лезть и оскорблять?

Почти бегом вернулась в комнату и дверью хлопнула. А руки у нее дрожали.

– Ну чего ты, чего ты… – пробормотал Коля, не зная, как успокоить маму.

Она крепко сжала ладонями лицо, подержала крепко, будто боялась, что отвалится, потом опустила руки и сказала очень спокойно.

– Она, конечно, права. Я и правда дура. Ужасная. Но что уж теперь поделаешь.

Тот последний день в начале лета Коля потом восстанавливал в памяти несколько месяцев подряд. Каждый вечер его вспоминал, будто молился.

И когда, спустя три счастливых десятилетия, ему пришлось припомнить все заново, то память послушно прокрутила перед ним эту ленту. Как будто из тайника вынутую.

Коля, выпив утром чаю с бутербродом, как раз собирался в магазин за продуктами, чтобы потом идти в детский сад, к маме и девочкам. Но задержался. Почему-то все валилось из рук и ужасно раздражало. «Переспал я, наверно», – думал Коля, подбирая рассыпавшееся белье с полки, где искал чистую майку. Едва уложил все на место и пнул с досады путавшийся под ногами стул, как вдруг вывалился из стенки гвоздь, на котором висела гитара. Коля мгновенным броском задержал ее падение, а то – страшно подумать – расколоться могла. Пришлось доставать молоток и восстанавливать порядок. Потом перегорел свет в туалете – опять за работу.

А на часах уже перевалило за полдень, и так хотелось успеть в магазин до обеденного перерыва. И, как назло, поминутно звонил телефон. Ну что за день!

И вот тогда пришел Леша. Он долго стоял у двери, как в первый день их знакомства, и Коля раздраженно поторопил его:

– Чего встал-то? Проходи давай.

– Мама на работе? – хрипло спросил Леша.

– Само собой. И я сейчас к ней уйду, – нетерпеливо намекнул Коля.

Что-то остановило его в Лешином лице. Что-то было не так. Перед ним был старый измученный человек на эшафоте. И, к несчастью своему, не потерявший ясности ума. Он не был пьян, как сначала показалось Коле. И это было еще страшнее.

Все это вспоминалось потом с беспощадной ясностью, а в тот момент промелькнуло в сознании и осталось раздражавшей помехой вроде рассыпавшегося белья и перегоревшей лампочки.

– Я пришел попрощаться, – Леша криво улыбнулся, глядя Коле в глаза.

– Завтра уезжаешь? Мы придем проводить, – Коля старался придать своему голосу любезность и чувствовал, что не выходит. Мешал магазин, который вот-вот закроется на обед.

– Не-не, – поспешно отозвался Леша, – не надо провожать. И я зашел-то к тебе одному, чтобы и Света не знала. Провожать не надо. Вещей у меня немного.

Он опять криво, незнакомо усмехнулся.

Замолчали. Коля томился, не зная, что еще сказать. Наконец с воодушевлением произнес:

– Ты сразу напиши, как доберешься!

– Да-да-да. Сразу же. Всенепременно!

Это было какое-то странное, чужое слово, и Лешино лицо опять криво передернулось.

– Колян… Тут у меня… В общем, некому больше оставить. Ты эту тетрадочку похрани где-нибудь. Это я… стихи когда-то… ну так, для себя… Выбросить, понимаешь, жалко, а с собой везти… ну… засмеют… Можешь почитать, если интересно, – прибавил он, опять нехорошо передернувшись, – только потом, попозже. Не сегодня… И не завтра…

Тетрадка в зеленой школьной обложке с таблицей умножения на обороте была совсем тоненькая, листика четыре. Коля принял ее в руки.

– Ну вот и ладно… Ты слышь… мамке не говори, что я уезжаю. Завтра можешь сказать.

Как можно было ничего не понять, глядя в эти измученные глаза? Но не понял ведь. Магазин мешал.

– Ну, будь здоров, Колян, не кашляй и мамке не давай! – Леша хотел сказать еще что-то, но вдруг повернул к двери. В полутемном коридоре опять остановился. Коля, взявшийся уже за замок, чтобы запереть за ним, опять опустил руку. Леша вдруг вцепился обеими руками в Колин локоть и тяжко задышал.

– Чего ты? – испугался Коля.

Леша перевел дыхание и медленно освободил Колину руку.

– Ничего, это так… Голова что-то… закружилась. Ты слушай меня, – Леша вдруг взглянул пристально куда-то в Колино нутро. – Спасибо. Мне бы друга такого раньше… Ладно, пошел.

– Пока, – неловко сказал Коля ему в спину, – пиши обязательно.

– Всенепременно! – хохотнул Леша уже с лестницы.

Прошел почти месяц, а писем от Леши не было. Мама молчала о нем, но Коля видел, что тревожилась.

Она закончила свои дела в детском саду, вышла в отпуск, и теперь они с Колей готовились к отъезду в деревню, намеченному на послезавтра.

В дверь позвонили. Из коридора послышался суровый официальный голос:

– Морозова Светлана Николаевна здесь проживает?

Мама, потерянно оглянувшись на Колю, вышла из комнаты. Минуту спустя Коля услышал, как она не то охнула, не то вскрикнула. Потом вбежала, схватила сумочку, бросила в нее какие-то документы и выбежала со страшным лицом.

Вернулась очень поздно. Коля, уложив девочек, давно уже ходил взад-вперед по коридору, прислушиваясь к шагам на лестнице.

Вошла, сняла кофту, уронила на пол и, наступив на нее, прошла в комнату. Легла на диван, отвернувшись от Коли, только пробормотала невнятно:

– Валидол в сумке… дай…

Сунула таблетку под язык и через несколько минут проговорила:

– Опознавала Лешин труп…

Коля боялся подходить к маме. С утра она уходила, к вечеру возвращалась, падала, не раздеваясь, на диван и лежала так всю ночь. Коля укрывал ее и ни о чем не спрашивал. Ему тоже хотелось куда-нибудь забиться.

Так прошло четыре дня. Наконец вечером мама, лежа на диване, не оборачиваясь, проговорила:

– Завтра будем хоронить. Попроси кого-нибудь… друзей… Пусть помогут.

Друг Серега откликнулся сразу и пришел на похороны с отцом.

Гроб не открывали. На то, что в нем, смотреть было нельзя. Нашли Лешу в старом подвале только потому, что жители первого этажа, испуганные запахом, вызвали милицию.

Мама долго стояла возле обтянутого красным гроба. Рука ее разглаживала крышку, будто хотела протереть, как стекло в замерзшем оконце. Потом она наклонилась, уткнулась в крышку лицом и беззвучно задрожала. Колючий ком в Колином горле прорвался слезами. И не вытереть их было никак, руки, как всегда, были заняты ладошками девчонок. Они стояли и таращили глаза.

Серега пришел на помощь, вытащил девчонок из Колиных рук и увел в автобус, попросив шофера присмотреть. Пора было выносить гроб. Взялись вчетвером: Коля, мама и Серега с отцом. Больше никого. Лешиных родителей в городе не оказалось. Куда они уехали и когда вернутся, никто не знал. Мать с семьей где-то на даче, отец с семьей где-то на юге.

Познакомиться с ними ни маме, ни Коле так и не пришлось. Пришла к ним потом, зимой, жена его отца, Ольга Михайловна, расспросила, как могилку найти, и всплакнула. А по весне явился муж Лешиной матери, дядя Вова, и потребовал объяснений, какие-такие у них права на Лешину комнату. Коля молча двинулся ему навстречу, вытесняя из коридора к входной двери. Дядька Вова, ругаясь и грозя судом, ретировался и больше не появлялся никогда.

На кладбище бодрая и пьяная похоронная команда опустила гроб в приготовленную могилу, и Коля первым бросил туда комок земли. И чуть не прыгнул следом, испугавшись, что пачкается красное сукно. Как они очутились потом дома, как провели остаток дня, не осталось в Колиной памяти.

А утром Коля нашел у себя на подоконнике среди книг тонкую зеленую тетрадочку. Он не успел еще ее раскрыть, как понял, что это, конечно, не стихи.

«Колян! Друг ты мой! Спасибо за все. Хоть есть что вспомнить в оставшиеся часы.

Почерк поганый, руки трясутся, но ты прочти, прошу. Вдруг кому поможешь потом. С тобой-то все будет как надо – ты мужик крепкий, никуда не влипнешь».

Так начиналось это письмо в тетрадке. А дальше Леша, не жалуясь и не виня маму, рассказывал, как был одинок, когда она исчезла из его жизни. И как мучительно искал друзей, бегая из одной компашки в другую, – и везде был чужим, довеском к своей гитаре и к песням. И как однажды заинтересовались им два очень умных студента-химика, к которым почему-то везде относились с огромным почтением.

И как выслушали эти дьяволы – так называл их Леша в своем письме – его повесть о детстве. У Коли поплыло в глазах, так ясно увидел он Лешину жалкую усмешку.

И как смекнули дьяволы, что это чудо-юдо никому на этом свете не нужен.

Прочитал Коля о том, как от сигареты странного вида и вкуса в странной квартире этих дьяволов поплыла куда-то Лешина голова, а очнулся он на полу с разбитым в кровь затылком. Дьяволы стояли над ним и орали друг на друга что-то о неправильных формулах и дозировках и что теперь надо другого кролика искать, а этого неизвестно куда девать. А потом очень настоятельно посоветовали к врачам не обращаться, а то сделают анализ крови, найдут там наркотик и посадят Лешу в тюрьму за это. В утешение сунули ему большую пачку денег, целых 300 рублей пятирублевками, и сами увезли домой на машине.

И прятался Леша в своей комнате от соседок, которые могли по доброте своей вызвать врачей. И прятался от всех, потому что в голове у него кто-то жил. Это было мучительно.

Раны и опухоли на голове зажили, но начались какие-то странные периоды отключения сознания. И тогда началось самое страшное.

С работы его уволили за пьянство и прогулы, хотя Леша не пил. А что он делал и где он был – вспомнить не мог. Он сильно напугал чем-то добрую старушку – соседку тетю Тоню, и она пряталась от него за дверь.

И тогда присмотрел Леша себе убежище – подвал в соседнем доме, куда не так просто было попасть, надо было знать, как перекосить и потянуть заржавленную дверь, чтобы она открылась. Натаскал туда тряпья, чтобы не разбиться обо что-нибудь, и уходил в эту пещеру, как больной зверь, когда чувствовал, что подступает «оно». Устроился дворником – другого ему и не нужно было. Зато никто и не удивлялся, что он время от времени исчезает бесследно.

И однажды наконец осознал, что обманули его дьяволы. Нужно, нужно ему к врачам. Возьмут в больницу и вылечат, вытащат Это из его головы. И начнет он жить заново, и Светлушу найдет.

Воспрял, нашел тех, кто знал маму по работе, выспросил. Кто-то и рассказал ему, где ее можно найти.

И вот там, при виде собственных дочек, Леша понял, что нельзя ему жить. Не имеет права быть отцом, лечившимся в дурке. И не имеет права не быть им отцом. Вот проблема-то! И по-другому никак Леше было ее не решить. Только отдать им все, что есть, и уйти.

«Ты, смотри, не жалей обо мне. Я все равно не человек. Но у меня много хорошего в жизни было. Светлуша была. Девчонки были, которая Даша, которая Таша – так и не понял. И ты, Колян! Во сколько! Грех жаловаться. И пусть мамка не плачет».

Лето прошло как в плохом сне. Коля с мамой не говорили ни о чем и старались даже не встречаться. Если мама с утра куда-то уходила, то Коля оставался с девочками. А если не уходила, то Коля поспешно собирался и шел куда-нибудь, а мама не спрашивала, куда. Ездил на Лешину могилу, читал надпись: «Алексей Петрович Семуков. 1947–1974».

Здесь Коле было спокойно, лучше, чем дома. Он присаживался на скамеечку возле соседней могилы, съедал купленный по пути пирожок, запивал кефиром и смотрел, отдыхая душой, на необъятный город мертвых – Северное кладбище. Потом, с нежностью касаясь всего, что было теперь Лешиным домом, подкрашивал раковину, поправлял крест, который все пытался завалиться набок, подсаживал свежие цветы. Посадил в изголовье маленькую березку, выкопанную за кладбищем, в роще. И она принялась, что удивительно.

Но чаще всего он просто шел по городу, через Васильевский, на север. Там, за паутиной речек, речушек, мостов и мостиков, грустно улыбалась ему Петроградская сторона, которой он до сих пор почти не знал.

Там жил Леша. Там, если углубиться еще дальше на север, он учился. Там умер.

Коля заходил во все дворы подряд и методично обходил подвалы, пытаясь угадать тот самый. Подвалы были похожи один на другой, пыльные, загаженные. Но Коля шел все дальше.

С Колей и мамой поговорил хмурый следователь. Коля дал ему Лешину тетрадку и очень просил потом вернуть. Но так и не получил ее обратно.

Мама по ночам сосала валидол, его запах пропитал ее всю. Иногда шепотом молилась: «… наипаче омый меня от беззакония моего и от греха моего очисти мя…»

Вот куда сходить надо – в церковь! И утром за завтраком Коля наконец поднял на маму глаза и спросил:

– В какую бы церковь сходить? Как добраться?

Маленькая деревянная церковь на тихом зеленом кладбище очень похожа была на ту, далекую, летнюю. Тоже трогательно уютная, тоже почти пустая. Маленькая старушка в черном платочке поправляла свечи у икон, снимала догоревшие огарки, счищала пятна воска.

Коля подошел к ней.

– Бабушка, – решительно, не раздумывая, спросил, – куда мне свечку поставить? У меня родной человек умер, а я перед ним виноват.

Старушка обернулась, поморгала ласково и, взяв Колю за руку шершавыми пальцами, подвела к распятию:

– А сюда ставь, милый. Отцу нашему поклонись, а он уж твой поклон передаст. И впредь знай: ставь к Нему, не сомневайся. Он всегда поймет, сам человеком был, все страдания наизусть знает.

«Если только можно, авва, Отче, чашу эту мимо пронеси…» – пел Леша.

А когда допел, Коля спросил у него:

– Авва – это что такое?

– Это он так к Богу обращается.

– Кто он? Гамлет?

– Не… Это так Христос говорил: пронеси чашу…

Мама тихо объясняет:

– Христос знал, что за Ним уже идут, чтобы на муку увести. И стал молиться: «Пронеси мимо меня чашу сию». А потом и говорит: «Пусть будет так, как Ты велишь».

– Как же так выходит? – озадачился тогда Коля. – Христос же сам был Бог. Кому же он молился-то? Сам себе, что ли? Что-то напутано тут. Кто только придумал такое?..

А Леша вдруг усмехнулся так по-стариковски, печально и кротко:

– Если бы кто придумал, то уж не напутал бы.

Зима. Вечер. Леша пьет чай, лицо его ожило и порозовело. Они говорят с мамой о девочках.

– Что-то волосы у них жидкие, – сокрушается мама, – витаминов не хватает.

– Простоквашей надо мыть, – осторожно советует Леша. – Мамкина Танька все время продуктами голову моет: то яйцом, то простоквашей, то хлебом трет.

– А в шампанском не купается? – ворчливо откликается мама и с тревогой взглядывает на Лешу. – Ты разве у них часто бываешь?

– Ну… так… бываю, – сникает Леша.

– Ох, наверно, радуются, тебя увидя, – насмешничает мама.

И Коле даже стыдно за нее.

– Я радуюсь, – Леша беспомощно улыбается ей в ответ.

– Простил? – мама отводит глаза. – Агнец ты Божий. Ягненочек… Тебя по левой щеке…

– А я правую подставляю, – невесело смеется Леша. – Да у меня уж мозоли на щеках наросли, мне теперь не больно. Вот потрогай, потрогай, какие мозоли!..

– Да ну тебя…

Коля оторвал взгляд от страдающего Лика, поставил свечу у пробитых ног, перекрестил лоб и поклонился низко. Само сделалось, горько и желанно, как лекарство.

– Что, юноша, у тебя стряслось? – услышал он мягкий бас. Священник, не старый еще, крепкий и красивый, подошел сзади неслышно.

Коля рассказывал долго, ничего не скрывая, наслаждаясь тем, что может все до капли рассказать: и про Лешино детство, и про девочек, которых он им с мамой подарил, и про магазин, который закрывался на обед, и про Лешину руку, вцепившуюся в его локоть. И про письмо в зеленой школьной тетрадочке.

Священник не перебивал, не торопил, выслушал все до последнего слова. Когда голос у Коли дрожал и прерывался, он похлопывал широкой ладонью по Колиной руке, и слезы отступали.

– Вот и хорошо, что рассказал. Легче стало? Как звать тебя? Николай? Что простить себя не можешь – молодец, человек будешь. Теперь слушай меня. Верующий ты или нет – неважно. Самоубийство – грех великий. Но Алексея твоего Бог простит за страдания его. И разум его оставлял уж, не видел пути, не ведал, что творил. А значит, утешит его Бог и страдания залечит. Верь, Николай, будет так. Вот сейчас прочту тебе из Евангелия – как раз про твоего Алексея:

 
Блаженны нищие духом,
Ибо их есть Царствие Небесное.
Блаженны плачущие,
Ибо они утешатся…
 

По дороге домой Коля понял, что выздоравливает. Боль, которая вязала его по рукам и ногам, сковывала все его тело, начала отступать. И ощущал он легкость и блаженную пустоту, как после высокой температуры. Если бы можно было еще поплакать…

Дома мама без слов поставила перед ним обед, и Коля с удовольствием поел. И опять поймал внутри себя: вернулся наконец, пришел. Смотрел с умилением на свою родную тарелку с красным ободочком, чувствовал в руке приятную тяжесть ложки: «Неужели я так давно не был дома?».

И мама была прежняя, на своем вытертом диванчике, занятая бесконечной штопкой. Только на волосах будто серая пыль. Не поднимает мама глаз, только руки кладут ровненько стежок к стежку.

Вечером, когда уснули девочки, они с мамой в первый раз за это страшное время взглянули друг на друга с печалью и лаской, крепко обнялись и с наслаждением плакали до самой ночи.

А девочка Галя в этом страшном году вдруг стала поганкой…