Текст книги "Слепые и прозревшие. Книга первая"

7. Поганка и две Татьяны

Училась Галя до четвертого класса очень неплохо. Хотя и не круглая отличница, что очень сердило маму.

Но молодая веселая учительница была Галей довольна.

– Только голос очень тихий, – сокрушалась она.

За это же попадало Гале и на уроках сольфеджио в музыкальной школе:

– Громче, Галя, громче!

А на уроках фортепиано творились непонятные вещи. Галя приходила на урок и, встретив хмурый взгляд учительницы, начинала дрожать где-то внутри себя. И ничего у нее не получалось, пальцы путались, руки как будто сковывало. И Галя заливалась слезами.

– Не занималась, совсем не занималась, голубушка! – сердито бросала ей учительница. – Что реветь-то, чудес не бывает. Поленилась – вот и результат!

Доказывать, что готовилась и не ленилась, было бесполезно, раз чудес не бывает. Не звать же маму на помощь!

А бывало, учительница смотрела на Галю весело и добродушно. И тогда вдруг Галя становилась легкой и умной. Сердце начинало распирать от любви и благодарности, пальцы начинали звенеть от переполняющих сил, и клавиши пели.

Вот только знали об этих минутах только два человека: Галя и учительница. На экзаменах с Галей таких чудес не случалось. Выйдя к роялю, почти не видя клавиш сквозь застилающий глаза туман, Галя играла едва на тройку. А учительница краснела от досады.

А в четвертом классе на уроке природоведения произошло событие, никого, кроме Гали, не задевшее. Ерундовое такое событие.

Изучали грибы, съедобные и ядовитые. Урок был, как всегда, интересным. Галя очень любила эти уроки и свою молодую веселую учительницу.

– Вот, посмотрите, ребята, это гриб боровик, белый гриб. Вот какая у него шляпка – крепкая, темная, на ощупь прямо замшевая. И ножка толстенькая, золотистая. Самый лучший, самый вкусный грибочек. А ну-ка, на кого он у нас похож? Вот Андрюша у нас – настоящий боровичок!

Все радостно смеялись, оглядывались на румяного Андрюшу.

– А это – грибочки-лисички. Маленькие, рыженькие. Знаете, в еловом лесу темно, а они, как солнышки, в опавшей хвое светятся. А ну-ка, кто у нас в классе такое солнышко?

– Катя! Катя! – радостно хохочет класс. И рыженькая Катя сияет от счастья!

– А вот на этой таблице ядовитые грибы! Этот гриб вы все знаете. Мухомор издалека нас предупреждает: я ядовитый, меня не берите! А вот это какой гриб? Посмотрите хорошенько. Бледная поганка. Такая вся несчастненькая, серенькая, шляпка у нее обвисла, ножка тоненькая, с лохмотьями…

– А это Сироткина! – крикнул кто-то. И громовой хохот.

Поганкой Галю звали до девятого класса, уже забыв, почему. А в параллельных классах всерьез считали, что это фамилия у нее такая, Поганкина. Галя Поганкина.

А Коля повзрослел за лето так мучительно, что изменилось все вокруг.

Оказалось, что уж август на самой середине. Впору было, как старенькой бабе Дусеньке, всплеснуть руками: «Да когда ж лето прошло?».

Баба Катя, так и не дождавшись их, прислала письмо. Мама читала его Коле слабым голосом, а листок в ее пальцах трепетал, как от легкого ветра. Из письма узнали Коля с мамой, что Дусенька умерла, как и мечтала, зимой. Мирно так умерла, тихим сном уснула. А Нинка все такая же шустрая. Двух поросят завела. Теперь вся деревня из трех бабулек будет зимой картошечку на сале жарить. А Вера Ивановна все болеет.

– Я Вере Ивановне письмо написала, – вдруг тихонько сказала мама, оторвавшись от письма. И Коля сжал мамину руку.

Коля не помнил, чтобы когда-нибудь ему так хотелось в школу, как в этом последнем школьном году. Такие славные, родные рожи, рожицы и мордахи встретили его в сентябре на линейке. А друг Серега прямо оберегал его от пустой болтовни о киношных смертях и трупах, тут же переводил разговоры на другую тему. Друг! Настоящий! В беде никогда не бросал.

У Леши вот не было такого друга, а он, Коля, не догадался им стать.

Но теперь после уроков они с Серегой виделись редко. У него появилась девушка, и, кажется, на этот раз со взаимностью было все в порядке.

– Ты знаешь, чего мне Инка сказала? – смущенно хмыкает он с глазу на глаз с Колей. – Ты, говорит, на Ихтиандра похож.

– Ну-у? Чем же это?

– Глазами, говорит.

– А я думал, чешуей!

– Скотина!..

И два солидных усатых семнадцатилетних дядьки весело мутузят друг друга посреди улицы.

Но и Серега в долгу не остается:

– Счастливчик! – жеманно подмигивает он Коле. – Всего-то у тебя в избытке! Сестры – две, девушки – две.

Их и вправду было две. Почему-то он сразу запомнил их с первого класса. На общем фоне визжащих, пищащих, вредных и назойливых дурех они были единственными, кто его не раздражал. А теперь, в десятом, они обе в него влюбились, на радость всему классу.

Были они неразлучными подругами. Строгая, серьезная Лена и уютная Оля. Жили они в одном доме, по одной лестнице и понимали друг друга без слов.

И влюбиться-то в него они умудрились так, что его это не раздражало, а как-то грело. Стоя у доски, он краем глаза видел их лица за партами, и было приятно, что они радуются его пятеркам. Каким-то неведомым чувством ощущал, что в любом общем разговоре они слышат его голос.

Его умиляло, что Оля подсовывает ему на переменке пирожок, а Лена сердится, что он зимой ходит без шарфа.

«Я их обеих люблю», – думал Коля и понимал, что это неправильно, не так надо девушек любить. А любить их правильно как-то все не складывалось. Да и кого из них?..

Лену, которая в первом классе показалась ему мальчиком в платьице, чего он никак понять не мог, пока не услышал ее имя? Леной мальчика звать никак не могут! Придется считать девочкой.

Олю, которая в первом классе была похожа на сдобную булочку-слойку? Щечки румяные, белая косичка на голове крендельком уложена, прямо смотреть тяжело на голодный желудок!

К десятому классу они уже не казались такими разными. Лена стала покруглее, теперь ее уж никак за мальчика нельзя было считать. А Оля похудела и воздушная какая-то стала. И вообще они почему-то стали похожи друг на друга, как сестры! Опять сестры! Сколько сестер-то нужно одному человеку?!

Коле вообще хотелось иногда их обеих обнять и расцеловать за то, что они так хорошо и правильно изменились, ничуть не тревожа его воображение.

Он однажды так и сделал.

В Колин день рождения, в конце декабря, перед самым выходом на новогодние каникулы, Оля с Леной преподнесли ему подарок.

Подошли на перемене. И Лена, как всегда, строгонько сдвинув брови, объявила:

– Коля, мы хотим тебя поздравить с семнадцатилетием. Будь здоров, как говорится, расти большой!

Вокруг них тотчас собралась радостная толпа. Оля только краснела и улыбалась, а Лена нахмурилась еще суровее:

– Ты извини, мы не могли придумать ничего лучшего. Мужскую одежду пока не умеем шить. Так что поздравляем тебя, а дарим твоим сестрам. Ничего? Не разворачивай, потом посмотришь.

Но Коля, конечно, сразу развернул два платьица неземной красоты. Как раз кукарямбам на завтрашний новогодний праздник в детском саду. Ну конечно, Лена шила, а Оля цветами и бабочками вышивала.

Толпа и не думала смеяться, когда Коля бережно расправлял складочки. Девчонки ахали и закатывали глаза, парни уважительно качали головами.

– Вот! Все посмотрели? – Коля не спеша, аккуратно сложил платьица, как были, в пакет, пристроил пакет на подоконнике. И на глазах у всего класса обнял обеих сразу и поцеловал в горячие щеки.

Так-то вот у нас! Пусть все завидуют!

Подруги знали Колиных сестренок. Частенько вместе с Колей заходили в детский сад и помогали одевать детей на вечернюю прогулку. А лица у них были при этом такие, что Коля любовался тайком и думал, какая же из них красивее. Не то чтобы… а так, с позиций чистого искусства…

Кукарямбы полюбили подруг бурно, с визгом бросались им на шею. А мама вечером говорила Коле: «Какие у тебя в классе девочки хорошие», – и глаза ее тепло улыбались.

Нередко ходили втроем в кино и в театр. И Коля старался изо всех сил, чтобы им было весело: всю дорогу смешил их, дурачился, как мальчишка, изображая в лицах увиденное. А про себя опять радовался, что их две. И не надо целоваться в парадняке… Лишнее это все…

Однажды Оля взяла для всех них билеты на органный вечер в филармонию. Сама она окончила музыкальную школу и все десять школьных лет неизменно участвовала в праздничных концертах. Выходила, нарядная и пунцовая от волнения, к роялю на сцене и аккуратно играла что-нибудь недлинное.

Коля отозвался на приглашение, как всегда, с готовностью, но подумал, что это будет скучно – весь вечер одна музыка, да еще Бах. Барабах!

…Он брел из последних сил, едва передвигая израненными ногами, по бесконечному пыльному пути. Жарко пекло неумолимое солнце, и рубище, протертое до дыр, не спасало от ожогов. Как был он стар, сед и немощен! И как бесконечен был его путь! От жестокой жажды спеклись губы и темнело в глазах…

Где это было? В каких краях шел его путь? В степи? В пустыне? А может, на улицах Петроградской стороны, в ее дворах и двориках, где брел Коля от подвала к подвалу?

…И, обессилев, пал он на иссохшую землю, и взмолился о глотке воды.

И тогда разверзлось знойное безоблачное небо. И тогда поплыла с небес прямо в его протянутые руки свежая волна, несущая жизнь. Она приласкала воспаленные губы, растеклась радостью по всему старому иссохшемуся телу. А вслед за первой волной хлынул мощный поток на раскаленную землю и смыл грязную пыль. И вместе они – и земля, и старый путник – благодарно вбирали в себя чистый дар небес. С каждым глотком уходили прочь старость и немощь, а седина таяла, будто дорожная пыль…

Всю дорогу домой они, трое, молчали. Умницы они, его подруги, – не задавали идиотских вопросов: «А как тебе, понравилось? А ты любишь музыку? А почему ты молчишь?».

Коля шел с ними рядом и думал о том, как мало он еще видел и знает. Сколько еще такого на свете, без чего и жить нельзя. Как в пустыне без воды. А живут ведь и не знают, что превращаются… в саксаул с колючим стволом и длинным жадным корнем.

Прощаясь, Коля попросил:

– Возьмите меня еще на что-нибудь такое! Ладно? Оль, ты когда мне на пианино поиграешь?

Оля даже пошатнулась от счастья.

– В субботу приходи, – тающим в весеннем ветре голосом выдохнула она.

– День рождения у нее будет, – добавила Лена.

До чего жалко было расставаться с этим последним учебным годом! Чем ближе к концу, тем теплее были отношения с одноклассниками, а учителя так просто родными стали. Классная руководительница, не стесняясь, говорила им:

– Не знаю, что со мной будет на выпуске! Вся, наверно, слезами изойдусь!

Росли ее дорогие зайчики, переходили из класса в класс, а она с каждым годом как будто меньше ростом становилась. И при этом вырастала в их глазах.

Только теперь, прожив с нею шесть школьных лет, они вдруг поняли, как им повезло! И дружные они такие – потому что она их такими сделала. И математику добрая половина класса любит, потому что она – Учитель!

А осознав это, вдруг к концу учебного года как начали ее беречь! Носили до дома ее сумку, набитую тетрадями до неподъемности. Стояли на страже у дверей класса, чтобы никто не совался, пока Елена Константиновна отдыхает. Какого страху нагнали на бешеных семиклассников! Враз отучили грубить.

– Ах, какие славные ребята в этом 10-м «Б»! – говорили между собой молодые учителя.

– У Елены Константиновны плохих классов не бывало, – снисходительно улыбались им учителя со стажем.

А Коля за этот последний школьный год очень подружился с учителем физики Александром Иванычем.

Это был странный, смешной старик, вылитый старший гном из «Белоснежки».

В шестом классе, в первых числах сентября, класс еще веселился до упаду, обсуждая его колоритную внешность: совершенно лысую голову, большой висячий нос и длинную седую бороду, окутавшую его лицо до самых очков. Но веселье быстро утихло. «Дедка» был свиреп и язвителен. Попавшегося на безделии он осыпал насмешками весь урок:

– Допустим, вам… кроме, конечно, Михеева… нужно вычислить объем тела сложной формы. Ну, скажем… возьмем того же Михеева… и как предмет неодушевленный погрузим в некий бассейн… потому что толку от него все равно нет.

Любые пререкания с ним он тут же объявлял словесным поносом, а отметки ставил безжалостно.

Так и утверждал непререкаемо:

– На пятерку физику знаю только я… ну и Морозов Николай местами. Прочим дриопитекам достаточно тройки.

Но и его к десятому классу полюбили за редкое для учителя чувство юмора и ребячливость, с которой он хохотал над своими карикатурами на доске. И за страсть к своему предмету.

Специально для своих любимых учеников он вел факультатив по электронике, бесплатно вел – такой факультатив не вписывался в учебную программу и штатное расписание.

После факультатива Коля провожал его до остановки, потому что говорить с ним было очень интересно. Прежде всего, величать его надо было иначе:

– Это косноязычным простительно меня Иванычем называть. А для тебя, юноша Морозов, поскольку ты уж с дерева спустился и хвост потерял, я Иеронимович. И-е-ро-ни-мо-вич! Повтори!

Он любил вслух переживать школьные новости, конфликты, досадные и нелепые казусы. И каждый раз открывал для Коли в этом что-то неожиданное.

– Вообще-то вранье бывает со знаком «плюс» и со знаком «минус», – вдруг встряхивал он Колю на ходу за рукав.

И Коля быстренько соображал: сегодня на уроке «дедка» с позором уличил одного раздолбая во лжи.

– Вранье со знаком «плюс» – это… это, скажем, золотая роза. Не читал у Паустовского? Ну конечно, что вы вообще теперь читаете? Позор! Ювелир долгие годы копил золотые крупицы и отлил из них золотую розу. Любое искусство – это вранье со знаком «плюс». Нет!.. Не любое! Вру! Видал в кино? Целая толпа олухов лупит одного супермена – и все по морде! И звук такой хороший, мясной такой! А на этой геройской морде ни следа! Вранье? Вранье! Хм, хм… А вот представь – изменить одну маленькую деталь, этот омерзительный мясной звук!.. Скажем, на звук удара по кастрюле, а? Или молотком по гвоздю? А?

Коля представлял себе такую картину и покатывался со смеху вместе с «дедкой».

– Чувствуешь, сразу знак сменился? Потому что смысл появился! То-то вот! Врать умеючи надо! А между плюсом и минусом что лежит, юноша Морозов?

– Ноль…

– Во-от! Нуль! Великая непостижимая тайна. Истина. О чем задумался, Морозов?

– Александр Ив… И-е-ронимович, а вот это все… ну это… церковь, Библия – это ведь, получается, вранье… со знаком «плюс»?

«Дедка» даже приостанавливается и смотрит на Колю с огромным интересом. Но на вопрос отвечает очень издалека:

– Между прочим, юноша Морозов, забавнейшая вещь! По Библии, в первый день творения Бог сотворил что? Ну? Да будет…

– Свет…

– Вот! А солнце и светила небесные – только на четвертый день. Ну и как? Вранье?

– Н-не знаю… Хотя…

– Ну-ка, ну-ка смелее, юноша Морозов!

– Если свет как физическое явление… электромагнитная волна…

– Скорость которой… Да? Во что превращаются время и материя при такой скорости?

– В ноль!

– Вот тебе и начало Бытия!

Ну вот уже легко, одним духом сданы выпускные экзамены. Вот со слезами отвеселились на выпускном вечере и, как положено, ходили всю ночь по городу, любуясь расколовшимися в золотом небе мостами.

Лена и Оля шли с двух сторон, держа его под руки. Они постепенно отстали от редевшей толпы одноклассников. Все разбивались на парочки, а те, кто не разбился, уж очень громко и пьяно хохотали. И когда только успели!

И кружили они втроем по центру Ленинграда. То по набережной Мойки, то по Фонтанке. А когда он чувствовал, что ноги у подруг подкашиваются, то усаживал их на первую попавшуюся скамейку, переправлял со спины на грудь Лешину гитару, играл им и пел.

Было уже утро, когда они вернулись на родной Литейный. И, в последний раз присев перед концом путешествия, Лена, не глядя на него, как всегда, сурово заговорила:

– Коль! Вот что мы тебе скажем. Тебе можно сказать. Другому бы… Ладно. В общем, мы с Ольгой часто смеемся: две Татьяны при одном Онегине. Онегин – это ты. Ты нам целый год объяснял без слов, что любишь нас любовью брата. Так вот, чтобы ты знал! Мы это все вполне услышали. И благодарны. Правда. Честно. Спасибо. Другой бы одну из нас выбрал и поссорил, а мы этого не хотим. Это для нас очень важно, понимаешь?.. Теперь все кончилось. Жизнь будет другая. Мы кого-нибудь в конце концов встретим. Будем искать теперь таких, как ты. Хотя, может, таких и нет. Поищем… А тебе желаем счастья, Коля.

Лена замолчала, щуря глаза на утреннее солнце.

И тогда вдруг тихо пламеневшая Оля произнесла как заклинание:

– Пусть тебя полюбит самая лучшая на свете!

Сердце у Коли прямо разрывалось от нежности и благодарности. Взял их руки в свои ладони, сжал, подержал так. И отпустил – как-то это все… как в кино про пионерскую дружбу! Глупо.

И сразу все трое вскочили и пошли к Лено-Олиному дому.

На крыльце остановились. И Лена сказала мягко, по-Олиному:

– До свидания, Коль… Позвони как-нибудь…

А у Оли брызнули слезы из глаз, и она сказала резко и смело, по-Лениному:

– Не забывай нас!

И ушла, потянув Лену за собой.

На пути к дому Коля ругал себя: «Молчал как пень! Сказал бы что-нибудь такое… ласковое… Они ко мне так… А я! Пень в апрельский день!»

8. Фотографии

На этот раз мама с девочками пожила в деревне без Коли. Он довез их, переночевал, а утром отправился обратно в город. Надо было подавать документы и готовиться к экзаменам.

Дома, в тишине, Коля погрустил, а потом позвонил Сереге. И остаток лета они прожили как родные братья, занимаясь до ночи в опустевшей комнате. Только ночевать Серега уходил домой, чтобы родители не сердились.

Жаль было, что учиться они будут не вместе. Коля по совету «дедки» Иеронимыча поступал в институт авиаприборостроения, а Серегу отец-моряк послал учиться в Макаровку. Но предметы сдавали одинаковые, и готовиться вместе было очень удобно.

Сдав без проблем экзамены, Коля нашел себя в списке принятых и даже не удивился. Некогда было удивляться. Съездил за мамой и девочками в деревню, благополучно их привез и сразу отбыл с однокурсниками на картошку.

Сначала все это казалось веселым приключением, приятной разрядкой после целого лета напряженной умственной работы. Сентябрь стоял по-летнему теплый, без дождей. Работу в земле Коля уже успел в деревне полюбить. Да и кормил совхоз своих студентов неплохо. Даже обильнее, чем дома. Но дня через два Коля затосковал.

Наверное, это просто была общая усталость после тревожного лета. Уже потом, присмотревшись к однокурсникам после первого семестра, Коля это понял. На картошке домашние мальчики и девочки сорвались и пошли вразнос. Парни считали своим долгом напиваться под вечер, орать похабные песни и ржать над грязными анекдотами. Присоединился к этому разгулу и кое-кто из девчонок. А под конец начались стычки с местным населением из-за совхозных красоток.

Колю настоятельно приглашали к стакану, но он отказался сразу и наотрез.

– Мама, что ли, не велит? – съязвил один из парней, позже в городе оказавшийся весьма тонко и изысканно воспитанным.

Коля выпрямился во весь свой богатырский рост, демонстративно поиграл бицепсами и внушительно ответил:

– Не велит!

Больше вопросов к нему не было.

Но и любоваться их пьяными физиономиями Коле было неинтересно. Он уходил с гитарой в рощицу рядом с бараком, где облюбовал удобное бревнышко. Но там его донимали девушки.

Они толпой шли на звук его гитары, рассаживались рядом и закуривали все до одной, хотя в городе потом многие оказались некурящими.

Конечно, тут же требовали сыграть одно, другое, третье, подпевали, не попадая ни в ритм, ни в ноты, и лезли в душу.

– Ко-оль, у тебя девушки были?

– Да, – отвечал Коля поначалу, с удовольствием вспоминая Лену с Олей. Потом отвечать надоело, и он сердился:

– Уж спрашивали!

Но вопросы продолжались с возрастающим нахальством:

– А красивые девушки?

– А ты в каком классе начал целоваться?

– А ты со своими девушками спал?

Коля терял терпение и спасался бегством в барак, где ему не давали покоя пьяные весельчаки.

В конце концов Коля стал уходить по вечерам в лес за грибами к общему столу. Уходил тайком, чтобы никто не увязался. И однажды недоглядел. Подкралась из-за спины самая развязная и грубая, как мужик, и повисла у него на шее. От нее отвратительно несло табаком и спиртным, но Коля ничего не смог с собой поделать.

Потом он сидел на моховой кочке и смотрел под ноги. А девица, деловито натягивая трусы, успокаивала:

– Да ладно! Не парься ты! Я ж замуж за тебя не собираюсь! Это так, проверочка!.. Девки наши чего-то в обидках, мол, шарахаешься от них… Я и думаю, может, чего с тобой не так?.. Не, все норм!

Зато как счастливо было возвращение в город, как уютно и спокойно было дома! Особенно когда он, сразу сбегав в баню, смыл с себя всю налипшую грязь.

Девчонки за лето стали совсем большие – в школу на будущий год.

Они заглядывали ему в лицо:

– Ты больше никуда не уедешь?

На стене, над маминым диваном, теперь висела Лешина фотография в стеклянной рамке, увеличенная с маленькой, паспортной. Он был совсем не похож на себя, и Коля подумал с грустью: «Потом мы все забудем, какой он был, и будем думать, что этот важный, надутый – Леша».

Даша, проследив за Колиным взглядом, пояснила с гордостью:

– Это наш папа!

А Таша, забравшись на диван, погладила фотографию ладошкой.

На первом курсе Коля учился с безумным упорством. И потому что была цель – повышенная стипендия, и чтобы поменьше общаться с однокурсниками, осточертевшими после картофельного месяца. А впрочем, и учиться-то было интересно. Тут и математика, любимая и совсем новая, изысканная, филигранная, и новая, поразительно мощная физика, и все это вместе. Красиво и сильно, как меч булатный!

Так незаметно первый курс и пролетел. Сдав на отлично летнюю сессию, Коля немного успокоился. Дома начались приятные хлопоты: покупали в «Детском мире» школьную форму, портфели, тетради, карандаши, резинки, ручки и еще тьму всяких интересных вещей. Дома девчонки, прижавшись друг к другу на диване, все это рассматривали, гладили пальцами и даже нюхали.

А мама с Колей встревоженно обсуждали очень важную проблему. Девчонки выросли из своей кроватки, где всю жизнь спали вместе. Ну что ж! Это должно было когда-то случиться!

Но как ни оглядывали Коля с мамой все углы, как ни прикидывали, что и куда можно передвинуть, кровати не вписывались. Пришлось бы расстаться или со шкафом, или с обеденным столом. А куда одежду девать? А уроки где будут девчонки делать?

Коля-то уроки делал на подоконнике. Сам его в свое время оборудовал самым удобным образом. Полочки приделал для учебников и даже выдвижной ящик под подоконником пристроил. Но девчонкам вдвоем там все равно не поместиться. Нет, втроем! Ему же надо где-то заниматься!

Вот проблема!

И тогда мама вдруг тихо так, будто пугливо, сказала:

– А может, давай ты в Лешину комнату переедешь? Леша ведь тебя там прописал, помнишь?

И Коля с занывшим сердцем согласился, что другого выхода не видно.

Эта коммуналка на Петроградской стороне была когда-то большой и густонаселенной. После войны ее перестроили на две квартиры, по три комнаты в каждой. Там жили семья Лешиного отца и еще две старушки-подружки, тетя Тоня и тетя Лида. Они вселились сюда с мужьями за год до войны. Тонечка приехала учиться из деревни, да и вышла сразу замуж за хорошего парня. А Лидочка была петербургских кровей, может, даже и дворянских. Только об этом лучше было не вспоминать. И тоже только-только замуж вышла.

И у обеих любимые мужья погибли в первые же месяцы войны. Не успели молодые вдовы отплакаться, как началась блокада. И всю блокадную зиму прожили они в Тониной комнате, на Тониной кровати, тормоша друг друга по ночам:

– Ты живая?..

– А ты?..

После войны Лида не стала переселяться в свою комнату. Там было теперь пусто, вся мебель сгорела в буржуйке. Так и стали жить-вековать. Одна комната, блокадная, осталась спальной, а другая стала гостиной. Потихоньку обставили ее предметами роскоши. Появились стол со стульями, уютный диванчик, а еще через десяток лет – и телевизор, и сервант, и электрический самовар. А на стенах теперь висели портреты погибших мужей и их общая с Тоней послевоенная фотография. Прижались на ней друг к другу сестры по блокаде: Тонечка с русой косой, уложенной короной на голове, этакая матрешечка курносенькая, и красавица с кудрями над ослепительным лбом – Лидочка. Хороши. Но замуж так и не вышли. Остались вдовами.

Бабушки встретили их настороженно, долго не могли понять, как это может быть, что у их соседа Леши оказалась какая-то жена да еще со взрослым сыном.

Но пригласили к чаю, а потом и незаметно разговорились. И, конечно, о Леше и его отце.

– Петя был неплохой паренек, родители – рабочие, сам – тоже работяга, не балованный, как нынешние. Они с родителями сюда сразу после войны въехали, он уж в старших классах был, – рассказывала тетя Лида.

– Если бы не Анька его… – сокрушенно махала рукой тетя Тоня.

– Да, Аня была… Вот ведь, Коля, семья хорошая, богатая, отец в главке. Для нее ничего не жалели – вот и избаловали девчонку, она Петю с пути и сбила. Ну куда это – в семнадцать лет отцом стать? А она? Какая она мать? Петю на работу проводит, Лешу маленького в комнате запрет – и пошла гулять. Он там ревет, заходится, а нам с Тоней и не войти – заперто! А потом вырос Леша – ах, ах, откуда горб? Да как еще жив-то остался, двухлетний, один в комнате. Конечно, залез куда-нибудь да свалился, да спинкой и ударился. Анька разве станет кому рассказывать?

– У нас в деревне таким-то шалавам дегтем ворота-то… – возмущалась тетя Тоня, выглядывая из-за спины тети Лиды.

– И замуж таких никто не брал! А Петя-дурачок позарился на такое…

– Лидушка, за столом-то грех!..

– Вот говорят теперь: ворота! Дегтем! Дикость, невежество! Дикость – на такой жениться! Сам себя измучил, и Лешенька несчастным стал. Как потом Петя себя казнил! Потом хоть повезло, хорошую встретил девушку, Оленьку.

– Обходительная!.. – растроганно вздыхает тетя Тоня. – Бывалочи, скажет: «Тетечка, поясницу вам потереть?..»

– Тонюшка, за столом-то!..

– … С блокады поясница-то у меня…

– А Лешенька-то, значит, на твоей маме женился? – с интересом спрашивает тетя Лида. – А мы и не знали ничего. Как же так вышло-то?

И Коля рассказал им всю эту историю.

– Вон оно как! – печально покачала головой тетя Лида. – А мы все с Тонюшкой понять не могли, где ж он пропадал. По неделям дома не бывал. А вернется – грязный-грязнущий. Но спиртным не пахло от него, нет. А это, значит, наркоманы его так погубили!

– Это что ж за наркоматы такие?

– Тонюшка, помнишь, перед войной в пятнадцатой квартире Милка жила, ну гулявая-то? Порошок такой нюхала, помнишь?

– Это которую потом выслали?

– Ну да. А теперь по-всякому делают: и нюхают, и курят, и шприцом себе в вену…

– В вену? Шприцом?.. Господи, спаси!..

Тетя Тоня, испуганная страшным видением вонзающегося в вену шприца, закрыла лицо руками и заплакала тихонько.

– Ну вот, ревушка моя! Ничего тебе рассказывать нельзя…

– Лешеньку жалко, мальчика… Я его с таких-то годочков…

– Ну-ну, Тонюшка… Смотри – и Колю расстроила. Эх, Коля-Коленька, не вини ты себя! Не судьба тебе была его жизнь поправить. Есть виноватее тебя, а с них как с гуся вода. Вовка-то, Анькин муж, прошлой зимой заявился, комнату открыл, уж не знаю, откуда ключ взял. Всю одежду Лешину, какая поцелее была, мебель кой-какую – все утащил. А какое он, скотина, право имел на Лешенькины вещи?

– Верно слово – скотина! Ругался еще на меня… – утерла слезы тетя Тоня. – Барсеньку ногой пхнул!..

Барсик, сидевший на стуле в классической позе копилки, поднял на Колю мудрые зеленые глаза и молча усмехнулся: «Да что уж от скотины ждать…»

С этого дня старушки его «увнучили», подкармливали сытненьким, когда он, усталый и голодный, возвращался из института поздно вечером:

– Ну что еще придумаешь? Яичница – это еда, что ли, для мужика? На-ка вот щец горяченьких!

Спорить сил не было. Коля с благодарностью поглощал все, что наливали и накладывали, а тетя Тоня влюбленно смотрела ему в рот и спрашивала:

– А добавочек?

А Коля, в свою очередь, взял на себя снабжение тяжеловесными продуктами: картошкой, капустой, свеклой.

И вошел в особый контакт со стареньким телевизором с мутным экраном, покрывавшимся рябью от каждого чиха. Телевизор обомлел от непривычно твердой руки и начал слушаться!

Вот так опять стало Коле хорошо и удобно на этом свете жить!

И частенько мелькало в голове: «И почему мне так везет на хороших людей? Не избаловаться бы…»

А мама Аля тем временем, защитив докторскую диссертацию, села готовить монографию. Название ее сплошь состояло из латинских слов. А в переводе, как шутил папа, это означало «житие одного вируса».

Теперь дедушка ездить к ним перестал, и Гале стало дома спокойнее. Мама надела ей на шею ключ на резинке, дала денег на обеды в школьной столовой, на проезд до музыкальной школы и с гордостью рассказывала коллегам, какая у нее Галина большая и самостоятельная.

Но Галя не ходила в школьную столовую. С того печального дня в детском саду ей было страшно есть при посторонних. Она покупала по дороге домой бублик и пакет молока. Это была очень удобная еда, ее не нужно было готовить. Бери и ешь!

Газовой плиты Галя боялась панически. Виной всему было, конечно, Галино безобразное, неуправляемое воображение. Вот она чиркает спичкой о коробок – и он тут же вспыхивает в Галиных руках. Не вспыхнул? Тогда она поворачивает рычажок газовой плиты, сует туда, закрыв глаза от ужаса, горящую спичку – и уж тогда-то загорается все вокруг: сначала Галина рука, потом платье, потом волосы. Это так больно, а-а-а!

Пока на кухне догорает Галя, пламя перекидывается в комнаты, и уже горят мамины драгоценные труды, мамина диссертация, мамина монография! А-а-а! Невыносимо! Невыносимо больно!

Но однажды Галя вернулась из школы с высокой температурой. В жестоком ознобе, мучительно пытаясь согреться, она потеряла голову и, плача от страха и головной боли, зажгла газ на всех четырех конфорках. Когда вода в чайнике закипела, Галя налила в чашку кипятку и выпила с радостью. Чай заварить сама не решилась. Вдруг как-то не так заварит! И вот только после этого ее страх перед газовой плитой прошел.

Встречались Галя с мамой вечером в музыкальной школе и молча, усталые, ехали домой. Дома, поужинав, садились за работу: Галя – за уроки, мама – за монографию.

Уроки давались Гале все труднее. Все невозможнее становилось получать пятерки, все невозможнее становилось удерживаться на четверках. Галя с ужасом смотрела в учебники и понимала, что у нее в голове не хватает какой-то важной детали, чтобы все это понять. Вот почему у мамы такая деталь есть, а у нее – нет? Не спросишь же об этом.