Текст книги "Вальхен"

В тот день странно выглядел оккупированный город. Немецкие и румынские солдаты, кроме обычных патрулей и часовых у важных объектов, перемещались по городу, казалось, хаотично и совершенно необъяснимо. Тащили какие-то мешки, похожие на запасы провианта, среза́ли с деревьев ветки и, словно букеты, тоже несли куда-то.

Валя с матерью наблюдали это, направляясь через весь город в слободку – проведать Петра Сергеевича, которого, как сказали типографские знакомые, что-то давно никто не видел. Анна Николаевна почти машинально отмечала происходящее на улицах, думая, что же там с Петром Сергеевичем и чем можно помочь. Коллега и хороший знакомый её мужа незадолго до войны похоронил жену, потом проводил на фронт единственного сына и бедовал сейчас в комнате ветхого барака на окраине города совсем один.

– Мам, а зачем они сосны срубили, как думаешь? Им не всё равно, чем топить? – Валя потянула мать за рукав, чтобы не показывать рукой, куда смотреть. – Жалко сосенки, это мы с классом сажали. Помнишь? Весь город на субботники выходил, когда парк закладывали.

В посаженном за несколько лет до войны молоденьком дендропарке, вдоль которого они шли сейчас, солдаты срубили и укладывали на мотоцикл тоненькие стройные крымские сосенки.

Анна Николаевна отвлеклась от своих мыслей и посмотрела в сторону парка.

– А какое сегодня число?

– Вроде двадцать четвёртое, – удивлённо ответила Валя.

– А, вот, значит, как… это они Рождество отмечать намерены… Война войной, а праздники не отменяются.

– Что отмечать?

– Рождество Христово – один из главных праздников всех христиан. У нас он до революции тоже был очень важным. Куда важнее Нового года. Двадцать четвёртое декабря – сочельник.

– Сочельник? Это что?

– Так называется вечер накануне рождественской ночи. Проводят специальную службу в церкви, ставят ёлки. Раньше в России до Рождества был строгий пост, целых сорок дней. И только в сочельник после службы разрешалось накрывать праздничный стол без ограничений.

– Так это чего, они, что ли, тоже верующие? Фашисты?!

– Вряд ли все они так уж верят в Бога, но праздник Рождества – очень древняя традиция. Думаю, они все его отмечают не ради веры, а просто как мы – Новый год. Хотя, честно говоря, я не понимаю, как христианство сочетается с тем, что они тут творят… Знаешь, давай-ка поторопимся, чтобы до сумерек домой вернуться.

В полутёмном коридоре барака они постучали в дверь комнаты Петра Сергеевича. «Входите, открыто», – хрипло донеслось оттуда. Пётр Сергеевич – похудевший и небритый – лежал на диване под грудой одеял в нетопленой комнате. Анна Николаевна едва не вскрикнула, увидев, как плохо выглядит ещё недавно бодрый и совсем не старый человек. Она знала, что Петру Сергеевичу не больше шестидесяти лет, но сейчас ему можно было дать все восемьдесят.

– Анна Николаевна, голубушка! Простите, что-то я расклеился. Вот, не знал, что это вы, даже не встал.

Пётр Сергеевич заторопился подняться, но было видно, что даётся ему это с трудом.

– Куда это вы собрались?! – грозно-шутливо спросила Анна Николаевна. – Лежите, лежите! – Она села на стул возле кровати, за незначащим каким-то разговором взяла худую жилистую руку, нащупывая пульс. – И давайте докладывайте, как это вас угораздило.

– Да вот, понимаете, ходил далеко… на прошлой неделе. Нужно было… кое-что… кое-кому передать. – Он с трудом дышал и говорил медленно, с паузами. – Устал, замёрз. Что-то сердцу тяжело стало… решил полежать… Поболел пару дней. А тут… видите ли, еда закончилась. А до рынка не дойти. И дрова вот кончились. А ишь зима-то какая. Холодная. Давно такой не было.

– И что, вы вот так неделю?.. – У Анны Николаевны перехватило горло. – И никому из соседей не сказали? Вам бы помогли…

– Ну почему не сказал… Наташка забегала в четверг, приятеля моего дочка. Увидела, что я с температурой, – воды вскипятила, картошки принесла, сколько могла… сварила… Я два дня ел… Но не велел я ей снова приходить. Сказал, что отосплюсь и уйду. Мол, к знакомым в Приморское.

– Зачем? У вас вроде никого в Приморском нет… Или я чего-то не знаю?

– Ну мало ли что нет. Ей это знать не надо… Нечего им ещё и обо мне беспокоиться… через всю слободку ходить. Отец-то её на фронт ушёл, хоть и близорукий… они с матерью и с малым… ему трёх лет нету… сами бедствуют. Куда им ещё заботу. А раз я ушёл – ну и ушёл… и нечего приходить.

В четверг… ел два дня… у Вали, стоявшей за маминым плечом, зашлось сердце: сегодня среда, значит, он уже пять дней в нетопленой комнате, без еды.

– Вот что, Пётр Сергеевич. – Анна Николаевна решительно встала. – Теперь вам придётся слушаться меня, – говорила она, подбирая валяющиеся по полу вещи, доставая миску, чтобы мыть грязную посуду. – Пульс у вас слабый, дышите вы плохо, но температура сейчас не очень высокая. Валя займётся посудой, а я пойду поищу, чем растопить печку. Который ваш сарай во дворе? И не спорьте! Сейчас что-то решим с едой, а завтра я ещё приду.

Пока Валя наливала воду, замачивала посуду, чтобы оттереть засохшие остатки еды, и вытирала стол, Пётр Сергеевич, казалось, уже уставший от одного только разговора, лежал с закрытыми глазами.

Вошла Анна Николаевна с охапкой хвороста и несколькими поленьями.

– Вот, нашлось топливо. И ещё там кое-что есть, что можно сжечь. Валюш, достань продукты из сумки.

Валя взяла холщовую сумку, с которой они пришли. В ней обнаружился газетный кулёк с парой стаканов пшена и маленькая чёрная буханочка, какими расплачивались немцы за стирку.

– Давай-ка ведро, я ещё воды принесу. А ты пока ту, что есть, налей в кастрюлю и поставь греться. Кашу варить будем.

– Анечка, какая каша, вы что… – замахал руками Пётр Сергеевич. – За хлеб спасибо, мне хватит. Крупу себе оставьте.

– Я вас не спрашиваю, Пётр Сергеевич, – слегка улыбнулась Анна Николаевна, – я ставлю в известность: вы будете есть кашу.

Пока топилась печь и варилась каша, Анна Николаевна велела Петру Сергеевичу постараться подремать – пшено долго варится.

Накормив больного, завернув оставшуюся кашу в толстый ватник, чтобы подольше не остывала, прибравшись в комнате и оставив у печки ещё несколько поленьев, мама с дочкой заторопились домой. Идти далеко, а нужно до сумерек вернуться.

– Завтра придём. И, пожалуйста, без фокусов, уважаемый товарищ, – нарочито строго сказала Анна Николаевна. – И никаких визитов к несуществующим родственникам!

– До завтра, Пётр Сергеевич! – помахала рукой Валя.

– Ой, Аннушка Николавна! Я же чуть не забыл! От Мишки вашего привет вам. У него всё нормально.

– Вы его видели?! – Анна Николаевна кинулась к дивану. – Где он?!

– Не видел. Но мне на той неделе человек… с кем я встречался… про него говорил. Велел передать: Миша жив-здоров. Не голодает и не мёрзнет. Возмужал. Старшие товарищи его очень хвалят.

– Где он?

– Не знаю. И вам знать не надо. Далеко. В горах. Помогает. Не бойтесь, он там не один подросток. Старшие стараются их уберечь.

Всю долгую дорогу домой у Вали стучало в голове: в горах… в горах… неужели у партизан? Но спрашивать маму она не стала – мама наверняка ещё больше встревожена, чем она, да и не скажет всё равно.

На площади у театра происходило что-то странное. Множество солдат и офицеров нестройной серой толпой стояли, глядя куда-то в одну сторону. Обойдя площадь по краю, Валя и Анна Николаевна увидели, что все оккупанты смотрят на высокого немолодого военного в офицерской шинели, но без погон. На плечи его был накинут узкий синий шарф, свисающие концы которого украшало изображение золотистой свастики, а на груди висела цепь с большим крестом. Он что-то говорил или читал из маленькой книжечки, которую держал в руках.

– Мам, это что? – шёпотом спросила Валя.

– Не знаю… Давай не задерживаться или хоть отойдём вон туда… – Они укрылись за тумбой с афишами. В этот момент фашисты запели, нестройно и как-то очень мирно. Мелодия была несложная, но красивая. – Вот оно что… Это у них служба по поводу Рождества. Вон тот, с крестом, – капеллан. Не знала, что у них есть священники в армии. Пойдём, Валюш… лучше не нарываться.

Мать и дочь торопливо свернули в переулок и направились домой.

Они успели разогреть и доесть оставшуюся варёную картошку, когда явился денщик. Валя порадовалась про себя, что они с мамой до его прихода спокойно поели, поговорили, порадовались новости, что Мишка жив и здоров, обсудили поход к Петру Сергеевичу, – им было так хорошо вдвоём, почти как раньше. В присутствии немцев обитательниц кухни никогда не отпускало напряжение, боязнь что-то сделать не так, лишний раз обратить на себя внимание.

Сейчас денщик, не удостоив их взглядом, прошёл в комнату и стал вынимать из ранца какие-то длинные ветки, фотографии, бумажки, нитки, обрезки тонкой проволоки, фляги и продукты. Встал на стул, достал со шкафа старую стеклянную вазу и воткнул в неё ветки.

Мама и Валя в кухне принялись складывать высохшее бельё.

– Надеюсь, что им сегодня не захочется никакой стирки, – тихо сказала Анна Николаевна. – Хоть бы не напились только… Отнеси ему.

Валя взяла высокую стопку белья и тихо постучала в открытую дверь комнаты. Дитрих обернулся и, кивнув, указал, куда положить вещи.

– Вайнахтен![53]53
  Вайнахтен (нем. Weihnachten) – Рождество.


[Закрыть] – весело сказал он, указывая на ветки.

Валя развела руками – мол, не понимаю, но кивнула и ушла в кухню.

– Весёлый, – сказала она маме. – Ветки в вазу поставил и на них знаешь что развешивает? Фотографии. Женщина, дети… Иголкой аккуратно самый край сверху протыкает и на нитках подвешивает… И портрет Гитлера повесил. Представляешь – на ветку! И ещё свастику, вроде как из консервной крышки вырезанную. Ветки какие-то большие, похоже, от платана. Это же у них вместо ёлки, да?

Анна Николаевна усмехнулась.

– Видимо, вместо ёлки, да. У нас же ёлки не растут. И сосенок в дендропарке всего несколько было. Жаль парк. Вырубят весь за зиму. – Она горько вздохнула, совсем не о сосенках, но взяла себя в руки. – Ладно, Валюх, не вечно же наши отступать будут. Когда-нибудь всё назад отобьют, и посадим новый парк, и дома́ будут новые… Людей не вернёшь только. Бабушку, Тамару, Фиру… тысячи…

– Думаешь, папа вернётся? Так страшно, что писем нету. И Мишка…

– Надо верить, Валюш. Я стараюсь. И ты старайся. Если мы не станем верить и ждать, им там, может, ещё тяжелее будет. Я каждый день о них думаю. И уговариваю: вы там только держитесь, а мы дождёмся.

Затопали тяжёлые сапоги в прихожей, раздались голоса – обе замолкли и напряжённо прислушались. Голосов было несколько, один – незнакомый.

«Кого ещё немцы привели? Хоть бы кутёж не устроили тут», – с тревогой думала Анна Николаевна.

Как обычно, без стука открылась дверь кухни, и вошёл Дитрих.

– Gläser! Schnell![54]54
  Стаканы! Быстро! (нем.)


[Закрыть] – И показал жестом, как пьют из стакана.

Анна Николаевна кивнула и достала из буфета стакан. Немец показал четыре пальца, получил четыре стакана и ушёл.

Оккупанты оживлённо разговаривали, чем-то угощались, что-то пили, громко чокаясь и восклицая «Прозит!» и что-то ещё не очень понятное. Анна Николаевна отметила про себя, что время от времени из комнаты доносятся необычные для военных слова: die Predigt, beichten[55]55
  Проповедь, исповедоваться (нем.).


[Закрыть]. Выйдя потихоньку в прихожую за большими ножницами, что хранились в шкафчике у двери, она увидела на тумбочке офицерскую фуражку с крестиком над околышем. Вот как – у её постояльцев в гостях капеллан.

Валю дразнили вкусные запахи еды из комнаты, есть хотелось невероятно, но сегодня у них с мамой на ужин были только серый немецкий хлеб и чай. Потому что картошки мало и нужно растянуть её как можно дольше, объяснила мама, – ведь неизвестно, что удастся достать ещё. А остатки пшена они завтра отнесут Петру Сергеевичу.

Тем временем наступил вечер. Немцы куда-то засобирались – это было ясно по шуму отдвигаемых стульев и голосам в прихожей. Анна Николаевна прислушалась и, уловив слово «Offiziersclub[56]56
  Офицерский клуб (нем.).


[Закрыть]», слегка расслабилась, с удивлением отметив, как она, оказывается, крепко сжимала ножницы, которыми подрезала подол старого пальто, перешивая его на Валю. Дочка за лето и осень совсем выросла из своего, а зима, видимо, и дальше будет необычно холодной. Хорошо, что немцы уходят. Хоть немного побыть в собственной квартире без страха и напряжения – это каждый раз почти подарок.

Хлопнула дверь в прихожей. Выждав некоторое время, Валя выглянула из кухни в надежде проникнуть в комнату и взять книжку. Однако в бывшей детской виднелась прямая спина в сером кителе – не все ушли, стало быть… Валя тихо попятилась. На шорох у дверей переводчик, который сидел у стола, обернулся. Смерил ничего не выражающим взглядом сжавшуюся фигурку.

– Ты хочешь книгу? – Он пожал плечами. – Иди.

Девочка испуганно смотрела на него, не смея двинуться с места и, кажется, не понимая, что ей говорят. Её тайные вылазки раскрыты, и сейчас последует наказание…

– Фрау, – громко и раздражённо сказал переводчик в сторону кухни, – объясните вашей дочь, я не воюю с женщина и дети. Пусть идёт и меняет свои книги, как она делает без нас. Гауптштурмфюреру не надо попадаться на глаза с этим. А я не против.

Анна Николаевна стояла на пороге кухни и тоже изумлённо смотрела на немца. Наконец она обрела дар речи:

– Vielen Dank. Wissen Sie, das Lesen bewahrt sie vor Angst und Hunger[57]57
  Большое спасибо. Видите ли, чтение спасает её от страха и от голода (нем.).


[Закрыть].

– Versteht sie Deutsch? – Переводчик кивнул на Валю.

– Ja, ein bisschen. Ich lerne es in der Schule, – ответила девочка. – Aber ich verstehe nicht gut, wenn Sie sprechen[58]58
  – Она понимает немецкий?
  – Да, немного. Я учу его в школе. Но плохо понимаю, когда вы говорите (нем.).


[Закрыть].

– Вот и хорошо, – перешёл он на русский. – Как у вас говорят? Мало знать – хорошо спать?

– Меньше знаешь, крепче спишь, – машинально уточнила Анна Николаевна и, помолчав, добавила: – Меняй книги, Валя, и пойдём в кухню. Нам не положено здесь быть.

– Перестаньте, – холодно и ровно сказал немец. – Гауптштурмфюрер и его ден-шик ушли в клубы. В офицерском концерт, а в солдатском просто гулянка. Даже капелланы там. Они придут не скоро, а я никого не трогаю. Я пишу письмо домой.

– Ваши капелланы… католики или?.. – не удержалась от вопроса Анна Николаевна, пока Валя занималась книгами.

– Наши капелланы… разные. Тот, что был здесь, – лютеранин. Есть и католические. Говорят, наши вожди считают религию чем-то… – переводчик запнулся, подбирая русское слово, – в общем, вредным для национал-социализма, но они немцы, поэтому… рациональные. Глупо отнимать привычную религию у людей, которых посылаешь на фронт. Это может не понравиться, а у людей в руках оружие.

– Как же христианские ценности сочетаются с нацизмом?

– Наверное, никак, – равнодушно сказал переводчик и пожал плечами. – Вот капелланы здесь для того, чтобы как-то… соединить это. Вера и традиции – большая сила. Люди должны верить в то, что они делают. Вот капелланы и проповедуют здесь, убеждают тех, кто сомневается… Как это по-русски… отпевают убитых, утешают раненых и пишут письма их родным. Чтобы люди чувствовали себя здесь… как в своей земле.

Анна Николаевна чуть не спросила, каково это – явиться на чужую землю, творить зло и при этом быть христианином, но вовремя спохватилась и промолчала. Однако немец удивил её, снова, как когда-то в разговоре на кухне, почти угадав незаданный вопрос.

– Да, наши солдаты христиане, но готовы убивать по праву сильного и раз так приказал фюрер. И в их головах не должно быть вопросы, zum Beispiel[59]59
  Например (нем.).


[Закрыть], почему в прошлой войне немецкие евреи сражались в нашей армии вместе с немцами-христианами, а теперь их надо уничтожать. Большинство людей легко забыли это и верят, что Deutschland über alles[60]60
  Германия превыше всего (нем.).


[Закрыть], евреи – зло, а славяне – унтерменш. Это просто война, фрау.

Анна Николаевна покачала головой, но ничего не сказала и, приобняв дочь за плечи, увела её в кухню.

Долго Вале не давал покоя этот разговор. У неё не укладывалось в голове, как человек, который рассуждает про веру в Бога, так равнодушно говорит об уничтожении евреев и вроде бы оправдывает нацистов, может при этом читать хорошие книги и периодически потихоньку подбрасывать им с мамой еду. Этот странный немец любил своих родителей, подолгу писал им письма, явно недолюбливал сослуживцев и, кажется, был рад, что лично ему не приходится никого убивать… Много раз потом будет она вспоминать то, что сказала мама: мы ещё не раз увидим, как понятия «друг» и «враг», «свой» и «чужой» перепутываются, а может быть, и соединяются.

Но сейчас Вале очень захотелось отвлечься от этих трудных разговоров, не думать о безвинно погибших людях… И девочка открыла томик Гайдара, купленный перед войной. В нём были рассказы и большая повесть «Школа», которую она ещё не читала. Валя любила заглядывать в неизвестный текст наугад – где раскроется. Просто чтобы посмотреть, какой он: понравится? нет? Томик, однако, открылся на хорошо знакомом месте:

Шли мы долго, часто останавливались, отдыхали и рвали цветы. Потом, когда тащить надоедало, оставляли букеты на дороге.

Я один букет бросил старой бабке в телегу. Испугалась сначала бабка, не разобравши, что такое, и погрозила нам кулаком. Но потом увидала, улыбнулась и кинула с воза три больших зелёных огурца.

Огурцы мы подняли, вытерли, положили в сумку и весело пошли своей дорогой.

Встретили мы на пути деревеньку, где живут те, что пашут землю, сеют в поле хлеб, садят картошку, капусту, свёклу или в садах и огородах работают.

«Голубая чашка»! – обрадовалась Валя любимому рассказу. Отложив незнакомую пока «Школу», она погрузилась во много раз читанную историю и забыла про войну, тревожащие мысли и голодный желудок.

…А потом был вечер. И луна и звёзды.

Долго втроём сидели мы в саду, под спелой вишней, и Маруся нам рассказывала, где была, что делала и что видела.

А уж Светланкин рассказ затянулся бы, вероятно, до полуночи, если бы Маруся не спохватилась и не погнала её спать.

– Ну что?! – забирая с собой сонного котёнка, спросила меня хитрая Светланка. – А разве теперь у нас жизнь плохая?

…Валя с мамой уже улеглись, когда из прихожей донеслись голоса и топот – это вернулись офицер и денщик. Постепенно всё затихло. Город спал.

Оглушительный взрыв раздался далеко за полночь. Зазвенели стёкла в домах, следом заревели паровозные гудки. В комнатах вскочили немцы и через минуту с руганью и криками вылетели из квартиры, грохоча сапогами. Перепуганные мать и дочь отодвинули плотную штору и пытались что-то рассмотреть. Но в окно кухни, выходящее во внутренний двор, можно было увидеть только зарево и клубы серого дыма на фоне тёмного зимнего неба. Фашисты, которых много стояло в квартирах этого дома, спешно выскакивали из разных дверей и бежали на улицу. Топот немецких сапог по булыжнику и отрывистые возгласы гулко отдавались между стенами во мраке двора, усиливая всеобщий страх.

Когда двор опустел, Анна Николаевна оделась.

– Сиди тут и не высовывайся. Пока все умчались, я выйду посмотрю.

Валя сидела в темноте. Ей было страшно, но глубоко в душе тихонько звенело что-то вроде надежды: а вдруг это наши наступают, вдруг отобьют город, прогонят фашистов. Она влезла на табурет, приоткрыла форточку, прислушалась. Больше не слыхать ни выстрелов, ни взрывов… Стоять у окна стало холодно, Валя закрыла форточку, плотно задёрнула затемнение и, закутавшись в одеяло, стала ждать маму.

Казалось, прошли часы, прежде чем Анна Николаевна вернулась. Девочка выскочила ей навстречу.

– Куда в одной рубашке?! Иди назад. Я сейчас… – Мать сняла пальто и платок, сбросила тёплые боты и прошла в кухню. – Горит где-то у вокзала. Сильно горит. Наверное, потому и гудели паровозы. Немцы ведь ночью тоже грузы гонят по железке. Но самый большой шум в центре, где управа. Туда какие-то машины едут. Я далеко не пошла. Комендантский час всё-таки. Но похоже, что рвануло там.

– Мам, это не наши? Не наступление?

– Нет, моя дорогая, это точно не оно. Может, диверсия, конечно, а может, сами по пьяни что-то подожгли. Утром узнаем. Давай постараемся ещё поспать. – Мама легла, обняв придвинувшуюся к ней Валю. – Думай о хорошем. О папе, о Мише, о том, как будет, когда настанет мир. Представь, как мы будем следующий Новый год встречать все вместе и без войны.

Они уже привыкли спать на полу на разложенных матрасах – жестковато и пол холодный, но терпимо. Сейчас Вале даже нравилось, что матрасы сдвинуты вплотную, что ей, совсем взрослой девочке, можно вот так прижаться к маме и тихонько лежать, засыпая под её тёплой рукой, где так хорошо и спокойно, – как маленькой.

Декабрьское утро, хмурое и серое, наступало медленно. Валя с мамой встали, привычно скатали постели, убрав их в угол кухни, позавтракали хлебом и кипятком в тишине – немцы ещё не возвращались. Анна Николаевна раздумывала, брать ли Валю с собой в город – нужно сходить в слободку к Петру Сергеевичу – или оставить её дома, а может быть, отправить к севастопольцам, у которых немцы не живут. Неизвестно, что страшнее. Сегодня в городе не будет спокойно: кто знает, что там взорвалось и что за этим последует.

Пока Валя наводила порядок в кухне, Анна Николаевна зашла в комнаты, чтобы посмотреть, не нужно ли что-то прибрать: не дай бог, придут немцы в их отсутствие и будут недовольны. Лучше их не раздражать. Подмела замусоренный пол, отнесла Вале стаканы и миски – помыть. С любопытством посмотрела на фотографии, развешанные на ветках и прислонённые к вазе. Мирные, весёлые снимки. Вот Дитрих с женой и детьми на какой-то полянке. И он, и мальчик – в шортах до колен, жена в сарафане, малыш в забавной одёжке – то ли мальчик, то ли девочка, не поймёшь. Смеющиеся простые крестьянские физиономии. Вот чьи-то дети на празднике около ёлки. Холёная, хорошо одетая женщина с нарядной причёской стоит возле камина – будто с картинки модного журнала. А вот это переводчик – в штатском, в обнимку с двумя пожилыми людьми, видимо родителями, – на фоне необычного дома, белого с тёмными перекрещёнными балками на стенах. Анна Николаевна видела такие строения в книгах. Мощённая булыжником мостовая узенькой старинной улицы, мир и покой, умные улыбчивые лица хорошо образованных людей.

Анна Николаевна вздохнула, подумав о контрасте этих фотографий с тем, где сейчас её муж и сын и что делают здесь герои снимков, но не позволила себе углубляться в переживания и быстро закончила уборку.

– Валюш, я пойду к Петру Сергеевичу, а ты иди-ка к севастопольцам и жди меня там, не стоит тебе со мной ходить.

– Ма-ам! Ну почему? Я хочу с тобой. Я же вчера ходила, и ничего.

– Валь, бог знает, что сегодня будет в городе. Так спокойнее.

– Я боюсь без тебя.

– Хорошо, я тебя доведу, – строго сказала мать, – сдам с рук на руки и уйду. Мне одной сегодня спокойнее будет. Кстати, на улице жутко холодно.

Раз у мамы такой голос – спорить бесполезно, Валя вздохнула и пошла одеваться. Анна Николаевна сложила в матерчатую сумку кулёк с остатками пшена, запас липового цвета, насушенного ещё до войны, и большой старинный термос, хранившийся в семье с дореволюционных времён, – с немецкими надписями, штампом «1911» и узором на металлическом корпусе. Вале дала буханочку хлеба, завёрнутую в серую бумагу, – севастопольцам отнести.

Они вышли из дома и, оглядываясь, осторожно пошли по тихим переулкам, где меньше риска нарваться на патруль. Из двора за высоким глинобитным забором, где жили Зоя и её родные – Аделаида с Софией, напомнила себе Валя, – доносился крик многих голосов. С улицы ничего видно не было. Валя с матерью замерли, потом Анна Николаевна жестом велела Вале остаться на месте, а сама осторожно подошла к распахнутой калитке. Человек пять-шесть столпились вокруг немолодого крепкого мужика с повязкой квартального старосты на рукаве. Остальные обитатели двора опасливо выглядывали из-за полуприкрытых занавесками окон.

– Приказано забрать одного человека с каждого ква́ртала! – перекрикивал всех староста. – Не знаю зачем. Мне не докладают. Если не пойдёт один, придёт патруль и заберёт всех!

Люди продолжали кричать все сразу, напуганные дети плакали. Анна Николаевна с облегчением увидела, что Зои, Розы и Шушаны во дворе нет.

– А ну, бабы, – молчать! – гаркнул староста, и на его крик прибежал из двора напротив румынский солдат с винтовкой. Валя едва успела спрятаться за угол. Анна Николаевна отпрянула в сторону за открытую калитку.

Солдат, недолго думая, схватил первого попавшегося старика и, погрозив остальным винтовкой, погнал мужчину на улицу. Люди затихли. Лишь когда топот сапог по булыжной мостовой стал не слышен, громко и отчаянно горько закричала на незнакомом языке пожилая женщина. Остальные в подавленном молчании расходились по комнатам. Только парнишка лет пятнадцати что-то тихо говорил, обняв бабушку, поглаживал её по плечам, как ребёнка, давая выплакать, откричать их общее горе.

Анна Николаевна сделала знак Вале, и они вошли во двор. Ни один человек не обратил на них внимания, ни одна занавеска не шевельнулась на окнах. Всё будто вымерло. В этой тишине отдавался эхом одинокий, гортанно причитающий голос. На стук в дверь никто не отозвался. Валя подёргала ручку: закрыто.

– Нету их, – сказал парень, всё ещё обнимавший женщину. – Бабушка рано утром с ними разговаривала: тётя Зоя сказала, они куда-то далеко пойдут, чтобы до темноты вернуться.

Анна Николаевна вздохнула.

– Ну что ж делать… тогда, Валюш, мы с тобой идём вместе. – Они, прощаясь, кивнули парню и вышли на улицу. – Знаешь что, пойдём-ка мы через курортную зону. Дорога длиннее, но там, может, поспокойнее, чем в центре.

Осторожно, переулками, опасаясь новой облавы, они вышли из старого города, пересекли главную улицу, ведущую к базару, – обычно довольно оживлённую, а сейчас пустую, и пошли вдоль моря. На набережной, продуваемой холодным морским ветром, было сыро и зябко.

В старом городе тише и будто теплее, подумалось Вале. Она шла, а в ушах у неё всё ещё стоял крик этой женщины и гулкая тишина двора.

– Мам, а на каком языке этот парень с бабушкой говорил? – вдруг спросила она. – Это не татарский. Крымчакский, что ли?

– Это караимский. Ты не слышала никогда?

– Не слышала. Ребята-караимы с нами по-русски разговаривают.

– Вообще-то да, на караимском в основном уже только старики говорят. Детей давно по-русски учат.

Они пошли быстрее, чтобы не замёрзнуть, и на ветру разговаривать стало трудно.

Возле бывшей курортной поликлиники группа жителей – женщины и старики – под присмотром нескольких солдат строили странное сооружение. Четверо подростков притаскивали им на носилках обломки ракушечника и кирпичи – видимо, где-то рядом разобрали постройку или ограду.

– Что это? – тихо спросила Валя. Строение было невысоким и походило на коробку с узкими щелями в середине каждой стены.

– Не знаю… А, подожди, кажется, это называется дот – долговременная огневая точка. Да, точно, туда прячутся солдаты с пулемётами или с другим оружием. Они могут стрелять через щели, а их самих винтовкой или автоматом почти не достать – разве только разбомбить дот. Видишь, щели смотрят в сторону моря. Это они нападения наших боятся.

– Мам, а как ты думаешь, скоро нас отобьют?

– Конечно, отобьют, ты разве сомневаешься? Не знаю только, так ли уж скоро. Видишь, все думали, что война к осени закончится, а вон уже и Новый год на носу, а немцы так спокойны, будто они тут навсегда. Но, думаю, к весне-то уж точно освободят.

Дорога вдоль курортной зоны, которую Валя так любила, теперь казалась мрачной и зловещей. В сером свете хмурого утра угрожающе топорщилась колючая проволока, оцепившая пляжи. Кажется, даже вездесущие чайки опасаются садиться на песок. Впрочем, чаек в городе стало совсем мало. «Может, еды им нет, – подумала Валя, – и они перебрались куда-то? Или… люди ведь голодают… неужели чаек ловят?»

Но она не спросила об этом. Мама думала о чём-то своём, и Валя решила, что она уже не маленькая, чтобы дёргать её и спрашивать, куда чайки делись.

Вот уже потянулись густые старые деревья курортного парка, ветер здесь дул слабее, и можно было идти не так быстро. И вдруг Валя остановилась. На месте старой аллеи, посаженной здесь ещё до революции, вместо раскидистых каштанов и платанов высились ряды прямых деревянных крестов. Аккуратные, словно по линейке утрамбованные холмики, на крестах – надписи витиеватыми нерусскими буквами.

– Немецкое кладбище, – удивлённо сказала Анна Николаевна. – Давно, однако, мы здесь не ходили. Ишь, как аккуратно всё. Смотри, доча, всего-то два месяца оккупации, и город без боя сдавали… а сколько могил.

– Откуда?

– А вон в том доме, где был санаторий РККА, теперь немецкий госпиталь. Туда даже кое-кого из города завербовали работать.

– И наши лечат врагов?!

– Ну, я думаю, врачи-то у них свои, а санитарок и прочих подсобников не из Германии же везти. Говорят, даже медсёстры наши работают – под присмотром, конечно. Немолодые, кого не призвали в армию.

– Как это? Врагов лечить?!

– Я тоже об этом думала: как это? Возможно, медицина – такая профессия, где нет друзей и врагов. Есть просто люди, которым сейчас плохо, и ты, медик, можешь им помочь. И тебе всё равно, на каком языке они говорят и как здесь оказались.

– Не понимаю, – горячилась Валя. – Они же враги – ну и пусть бы все передохли!

– Мне трудно судить, я же не врач. Наверное, и ты права. Ведь поправятся и останутся здесь оккупантами. С другой стороны, они ранены или больны – значит, уже наказаны…

– А если бы тебя завербовали и заставили в ихнем госпитале работать?

– В их госпитале, – машинально поправила мама. – Не знаю, Валюш, у меня нет ответа. Если это будет вопрос нашего выживания, может быть, лучше работать в госпитале, чем, например, в комендатуре или на производстве снарядов. И раненые люди, наверное, все одинаковы. Но если есть возможность избежать такого выбора, я постараюсь его избежать. Именно потому, что для себя решить не могу: они больше просто раненые люди или больше враги.

За разговорами они дошли до слободки. Пётр Сергеевич был очень слаб и с трудом встал им навстречу, но даже Валя заметила, что он побрит, причёсан и в чистой рубашке. «Трудно представить, каких усилий ему это стоило», – подумала Анна Николаевна и весело-строго велела немедленно лечь. Больной послушался.

Мама и дочка занялись делами: принести дров и затопить печку, нагреть воды, поставить вариться пшено, заварить липовый чай. За делами Анна Николаевна рассказывала Петру Сергеевичу, что происходит в городе, какую рождественскую службу они видели вчера и как немцы в их квартире наряжали «ёлку».

– Аннушка Николавна, что про взрыв-то знаете?

– Достоверно – ничего. Люди говорят, что ночью взорвали комендатуру. А пожар был в другом месте. Вокзал сгорел. Дотла. Он же деревянный был. Но я ни к вокзалу, ни в центр не пошла. Побоялась. Вот Валюшу взяла и сразу к вам. Мы дальней дорогой шли – по курортной набережной, мимо бывших санаториев. Немцы там доты строят, развёрнутые к пляжу.