Текст книги "Нурсолтан"

Глава 10

Кёнсолтан с благодарностью взглянула на Махдумсолтан. Жизнь в изгнании сплотила их и сделала гораздо ближе. А были времена, когда две женщины не ладили меж собой. Убаюкивая хныкавшую девочку, старшая жена солтана и не заметила, как воспоминания нахлынули на неё. Она видела себя робкой девушкой, которую привезли в Кырк-Ёр из причерноморских степей. Она знала, что должна была стать первой женой крымского солтана. Кёнсолтан родилась в семье знатного рода Седжеутов, но в его захудалой, обедневшей ветви, потому для неё сватовство Гиреев было большой честью. В первый же вечер Кёнсолтан пригласила к себе валиде Асию – мать хана Хаджи-Гирея. Кёнсолтан робела в огромных дворцовых переходах, расписанных волшебными по красоте узорами, семенила следом за кривоногим евнухом и гадала, как встретит её великая валиде – госпожа над всеми женщинами Крымского ханства. Кёнсолтан была разумной девушкой, она никогда не хватала звёзд с неба и знала, что похвастаться ей, увы, нечем. Она была недостаточно богата, не очень красива и совсем не знала, как себя вести в этом роскошном дворце, полном вышколенных слуг и евнухов. Её сердце трепыхнулось от волнения, когда за одними из дверей, бесконечной вереницей распахивающимися перед ней, она вдруг оказалась прямо перед маленькой сухонькой старушкой, одетой с ханской роскошью. Валиде Асия, а это была она, с ласковой улыбкой разглядывала засмущавшуюся невесту любимого внука. Кёнсолтан склонилась к ногам крымской госпожи и ещё больше смутилась, когда заметила богато разодетых женщин, бесцеремонно рассматривающих её. Оставаясь в поклоне, она расслышала над своей головой несколько нелестных отзывов. Чей-то капризный голос промолвил:

– Она совсем некрасива, госпожа. Как можно было выбрать девушку с такой внешностью в жёны солтану Менгли?

– И держаться она не умеет, вы заметили, она ходит, как неловкий гусёнок, только что появившийся на свет, – добавила другая женщина.

Кёнсолтан задрожала, чувствуя, как закипают слёзы на глазах, чьи-то руки ласково, но настойчиво потянули её с пола. Поднявшись, Кёнсолтан пришлось склонить голову, чтобы не казаться такой высокой и не оскорблять своим ростом достоинство валиде, смотревшей на неё снизу вверх.

– Не слушай этих глупых завистниц, их языки никогда не бывают намазаны мёдом. – Она поманила пальцем Кёнсолтан, заставляя её склониться поближе. – Сказать по правде, – лукаво зашептала престарелая валиде, – любая из них мечтала бы стать женой моего дорогого Менгли, ведь он такой красивый мужчина!

Валиде Асия желала утешить её этими словами, но вызвала ещё большую волну страха и неуверенности. Если так её встретили женщины гарема, то какое разочарование должно постигнуть солтана, когда он увидит девушку, выбранную ему в жёны. И Кёнсолтан захотелось броситься прочь из этого дворца, из Кырк-Ёра, назад, в свой привычный мир. А сухонькие, но цепкие пальцы старой валиде уже тянули её в приёмную, где они, наконец, остались одни.

– Ничего не бойся, моя девочка, у тебя есть гораздо больше достоинств, чем у этих тщеславных красавиц, которыми мой сын населил свой гарем. А сейчас я хочу познакомить тебя с матерью Менгли. Джанике-солтан больна и не могла выйти встретить тебя, но мы отправимся к ней сами.

В памяти Кёнсолтан навсегда остались полутёмные покои, где в спёртом воздухе перемешивались запахи трав, благовоний и тяжёлый запах долго болеющего человека. Девушка со страхом вглядывалась в исхудавшее жёлтое лицо женщины, с трудом открывшей опухшие веки.

– Видишь, Джанике-солтан, – как издалека услышала она твёрдый голос валиде, – это будущая жена твоего сына. Её зовут Кёнсолтан.

– Из какого ты рода?.. – вопрос этот был больше похож на шелест травы, но Кёнсолтан расслышала сказанные ей слова.

– Я из рода Седжеутов, а мать моя из Буджаков, наш улус кочует в южных степях.

– Ты… родилась в степи?

– Да, высокочтимая госпожа.

Кёнсолтан склонилась ближе к больной женщине.

– Она – именно та девушка, какую мы искали твоему сыну, Джанике, – пришла на помощь валиде Асия. – Она умеет доить кобылиц и делать кумыс. Наравне с мужчинами запрягает повозку и управляется с волами и лошадьми. Сможет поставить юрту, разжечь огонь и испечь вкусные лепёшки.

Валиде похлопала по руке Кёнсолтан, с удивлением взглянувшую на неё.

– Обо всём этом нашему послу рассказала твоя мать, она ни в чём не слукавила?

– Нет, госпожа, наша семья часто терпела лишения, и я научилась всему тому, о чём вы говорили.

Кёнсолтан застыдилась, склонила голову. Разве можно было гордиться тем, что девушка знатного рода сравнялась с женщиной из простой семьи. Но к её удивлению старая валиде выглядела вполне довольной и даже на восковом лице ханши Джанике появилась слабая улыбка.

– Это очень хорошо, – прошептала она.

Кёнсолтан долго не могла понять, почему и мать Менгли, и сама валиде с такой теплотой приняли её в свою семью. И только через полгода, когда решался вопрос о второй женитьбе солтана Менгли, Кёнсолтан удалось открыть завесу этой тайны. В этот раз наследнику в жёны искали девушку не только знатную, но богатую и красивую. И валиде Асия долго перебирала имена предполагаемых невест. Кёнсолтан, носившая под сердцем своего первенца, часто навещала престарелую госпожу. И в тот день она спешила к своей доброй покровительнице, чтобы показать ей расшитые шёлком крохотные рубашонки, работу над которыми недавно окончила. Евнуха, обычно дежурившего у дверей госпожи, не оказалось на месте, и Кёнсолтан толкнула дверь сама. Валиде Асия находилась в дальней комнате и беседовала там с одной из жён хана Хаджи. Кёнсолтан хотела закрыть дверь и подождать евнуха, который должен был доложить о её приходе, но, внезапно заслышав своё имя, не смогла удержаться от соблазна послушать, о чём говорили знатные женщины.

– Итак, вы решили, светлейшая валиде, и второй женой Менгли станет дочь мурзабека из рода Мансур – Махдумсолтан. Выбор совсем неплох, если девушка к тому же хороша собой, – говорила старшая жена хана.

– Нам описали девушку приятной внешности, – отвечала валиде.

– Я рада за солтана Менгли! Кёнсолтан совсем неплохая женщина, но красотой она не блистает, а мужчин в женщинах волнует только одно: красивое тело и хорошенькое личико.

– К чему солтану Менгли жёны-красавицы, уважаемая Гулзэ-ханым? Для этого существуют красивые наложницы. С ними мужчины могут удовлетворять желания своей плоти сколько угодно. А нашему солтану нужна жена, которая может в случае неудачи разделить с ним тяготы и лишения. Женщина, которая безропотно возьмёт на себя груз повседневных забот, если солтану придётся бежать из Крыма, как это не раз случалось с его отцом и моим сыном – ханом Хаджи.

– А как же считает сам солтан, светлейшая валиде?

– Мой внук всегда был умён и рассудителен. Он нашёл, что Кёнсолтан достойна быть его верной женой и надёжной опорой. Но сейчас, когда она ждёт ребёнка, Менгли следует жениться второй раз. И ему не помешает ещё одна женщина из степей, они не такие неженки, как османки или бухарки.

Валиде Асия хрипло рассмеялась:

– Если желаете знать, милая Гулзэ, я в молодости тоже не отличалась красотой, но мой муж, солтан Гиас-ад-дин очень любил меня. Я родилась в знатной семье, ела на золоте, носила шелка, но умела печь лепёшки, как заправская пешекче. Это моё умение пригодилось, когда мы скрывались в Литве, в Лиде и в замке Троки. В тех местах и родился мой первенец, мой Хаджи…

Девочка завозилась на руках, вырывая Кёнсолтан из плена воспоминаний. Женщина взглянула на круглое хорошенькое личико спящего ребёнка. Это была дочь одной из наложниц солтана, долгое время пользовавшейся расположением своего господина. Наложница была очень красивой женщиной. Кёнсолтан украдкой наблюдала за ней в ханских банях и испытывала чувство острой зависти. Как же отчётливо вспоминались тогда слова старой валиде, подслушанные когда-то: «К чему солтану Менгли жёны-красавицы, для этого существуют красивые наложницы». Кёнсолтан тихонько вздохнула. Такова жизнь! Красивые женщины всегда пользуются вниманием мужчины, а таким, как она, достаётся покорно сносить это. Но ей, Кёнсолтан, грех жаловаться на своего мужа. Он никогда не обижал её, а вчера вечером, о! этот вечер, когда Менгли внезапно навестил свою старшую жену, она не забудет никогда.

Солтан Менгли зашёл к ней после вечерней молитвы. Приласкав детей, которые встретили отца радостным визгом, он отвёл старшую жену в сторону и заговорил с ней:

– Я должен сообщить тебе, Кёнсолтан, что собираюсь жениться. Женщина, которую привезёт посольство из Казани, должна ни в чём не знать нужды. Я верю, что очень скоро мы все окажемся в Кырк-Ёре, и тогда весь Крым и его богатства станут принадлежать нашей семье. Но пока этого не случилось, я очень надеюсь на твою помощь, Кёнсолтан.

Солтан говорил, не глядя в глаза своей жене, и она чувствовала, что он испытывает неловкость оттого, что вынужден обратиться к ней с такой просьбой. И в то же время что-то необычное в голосе мужа, когда он говорил о женщине, которую желал назвать четвёртой женой, заставило Кёнсолтан отнестись к этой просьбе с особым вниманием. Она на мгновение задумалась, решая поставленную перед ней задачу. Но в следующую минуту мягко улыбнулась настороженным глазам мужа:

– Мой господин, в конце коридора есть очень большая и удобная комната. В ней никто не живёт, потому что она находится в отдалении от других покоев. Если вы прикажете прислать мастеров, то комнату вполне можно привести в порядок к приезду новой госпожи. А я поищу, чем можно будет обставить и украсить эти покои. Не беспокойтесь, мы справимся!

Солтан улыбнулся, вглядываясь в озарённое особым светом лицо Кёнсолтан:

– Ты очень помогла мне, дорогая.

И Менгли взял в свои ладони руки старшей жены и вдруг прижал их к губам. Кёнсолтан застеснялась, вспомнив, в каком состоянии её руки, но господин, казалось, не замечал этого, покрывая загрубевшие пальцы тихими поцелуями.

– Благодарю тебя, моя жена! Наша дорогая валиде не могла подыскать мне супруги лучше, чем ты. Она никогда не ошибалась, и я рад тому, что у меня есть ты!..

Кёнсолтан уложила заснувшую девочку и поднесла пальцы к свету свечей. Какие ужасные, с потрескавшейся, грубой кожей руки! А он целовал их, и ей это не снилось, как кричала об этом Михипир. Он целовал не её нежные белые ладони, а руки Кёнсолтан, и она знала, за что он благодарил её, и была счастлива осознанием этого.

Глава 11

Беклярибек мангытов Тимер постарел. Его некогда могучее здоровье сразила старческая немощь. Речь стала неспешной, еле слышной. То была речь старика, к словам которого мало прислушиваются горячие джигиты. Тимер-бек передвигался по своему стойбищу, поддерживаемый под руки почтительными сыновьями, теми, кто ожидал от него справедливого раздела улуса. Но слова старика, диктующего свою волю, были неслышны за громоподобными раскатами голоса Шагибека. Старший сын Тимера наложил властную руку на все стада, косяки, на владения постаревшего отца.

– Аллах свидетель, – говорил Тимер-бек, отирая слезившиеся глаза, – если при жизни моей Шагибек взял всё, чем владел я долгие годы, то где же мои младшие сыны? Где их нукеры и степные джигиты, для которых справедливое дело превыше жирного куска, поданного на пиру моим жестоким наследником?

Младшие сыновья, заслышав слова старого отца, вскидывали головы. Многие из них собирались открыто выступить против Шагибека, но наследник был подобен молниеносной кобре. В юртах мурз ещё только рождались заговоры, а Шагибек уже бросал своих нукеров на бунтовщиков. Родная кровь лилась ручьями…

Хусаин отдалился от главного стойбища отца. Жил в юрте табунщика Журмэя, укрываясь в дальнем степном углу обширного улуса отца. Сюда тайком прибывали джигиты, желавшие встать под знамёна борьбы с Шагибеком. Но силы были неравны, и молодой мурза всё чаще задумывался о том, чтобы покинуть улус отца.

Этим вечером задумавшийся Хусаин сидел у костра, разложенного старым табунщиком. Палкой ворошил угли, вспыхивающие красными искрами, подобными глазу змеи. Нукеры тянули долгую, неторопливую, как степная дорога, песню. Кто-то, обхватив обеими руками колена, задумчиво взирал на завораживающую пляску огня. Кто-то занял руки попутным делом: точил кинжал или строгал стрелу. В степи одиноко заржала лошадь. Привязанные у коновязи жеребцы заволновались, отозвались на одинокий призыв. Хусаин настороженно вскинул голову. Джигиты сжали рукояти кинжалов и сабель. Двое привстали, чутко прислушиваясь к сгущавшейся тьме, отошли от костра. Вернулись вскоре, ведя под уздцы каурую лошадку. На ней восседал юноша в лисьем малахае. Один из нукеров вскрикнул радостно:

– Джан-Джирау!

Раскинув гостеприимные руки, Хусаин пошёл навстречу:

– Здравствуй, брат! Сойди со своего коня и найди приют среди нас, певец свободы и раздольной жизни. Пусть твоя весёлая и необузданная душа вдохнёт в нас огонь радости, пусть твои песни разгонят чёрный мрак тоски.

Юноша лишь печально ответствовал:

– Был Джан-Джирау весел душой и необуздан, но сейчас простёрлись надо мной густые тени. Хотел бы я стать отшельником на вершине горы, отшельником, отвергающим парчу и ханский венец. Оттого что власть и богатство делают род людской жестоким и несправедливым, оттого не желаю я почестей от правителя Шагибека! Пресытясь кровью братьев своих и хмельным вином власти, призвал он Джан-Джирау в золотую юрту и приказал воспевать его силу, мощь, красоту и мудрость. Похвалялся, показывал мне лики своих жён-красавиц, открывал сундуки с дорогими одеждами, шкатулки с золотыми монетами и перстнями, горевшими тысячью лалов и изумрудов. Говорил: «Взгляни, Джан-Джирау, всем этим владею я, воспой моё богатство, певец Мангытского улуса. Слова стариков-сказителей мне скучны. Они уверяют, что был велик Идегей, поют, что никто не мог сравниться с Нурадыном, а я хочу, чтобы твой соловьиный язык воспел меня – Шагибека. Над всем родом нашим хочу возвыситься, славой твоих песен воспарить, как кречет воспаряет над великой Степью!» Так сказал Шагибек. Но только взял я саз в руки свои, как закрылись мои глаза и опустились пальцы. Глаза мои видели кровь, что пролил Шагибек, а руки немели от могильного холода. И сказал я: «Нет слов, могущих воспеть твои деяния, Шагибек. Не песнь, а плач сложат по тебе, жестокий правитель!»

Джан-Джирау опустился на корточки около костра, протянул к огню озябшие руки. Все вокруг молчали, завороженные рассказом юного певца. Мальчиком-сиротой вырос Джан-Джирау в юрте беклярибека Тимера. Рос наряду с младшим, единокровным братом Шагибека – мурзой Тевекелем. Оба мальчика увлекались поэзией, и странствующий ваиз[58]58
  Ваиз – народный рассказчик, увещатель. Передавали своими словами коранические легенды с фольклорными элементами. Ваизами называли и проповедников, рассуждающих о бренности мира, использующих Коран для бичевания несправедливых правителей.


[Закрыть] обучал их великому искусству стихосложения. Но вскоре сирота превзошёл своего учителя, и о славе мальчика, прозванного Джан-Джирау, заговорили по всей Степи.

Старый табунщик, кряхтя, преподнёс путнику чашу с бодрящим питьём. Джан-Джирау отведал кумыса и, вернув деревянную чашу старику, продолжил:

– Шагибек повелел бросить меня связанным у полога своей юрты, а наутро вырвать мой дерзкий язык. Но под покровом ночи мурза Тевекель ослушался приказаний старшего брата и помог мне бежать. Указал путь к вам, уважаемый мурза Хусаин. Если вам нужен не воин, владеющий мечом, а певец, убивающий словом, примите меня в свои ряды.

Мурза Хусаин нахмурился, встал. Поднялись и нукеры, спеша сплотиться плечом к плечу.

– Я – изгнанник, как и ты, Джан-Джирау. Если доля того, кто не кидается безрассудно на врага, а ждёт своего часа, не отпугнёт смелого певца, буду рад обнять тебя и по-прежнему называть своим братом.

Старый табунщик Журмэй, отирая редкие слёзы, с гордостью глядел на молодых джигитов. Жива была в их жилах вольная кровь кочевников. Не смирялись они перед несправедливостью, не склоняли голову перед злой силой. Но как мала была их доблесть перед тысячами Шагибека? Старик покачал головой. Подумал: «Уходить надо, укрываться от гнева наследника Тимеровского улуса. Джан-Джирау, как оса, впившаяся в пятку, пробудил в Шагибеке чёрные силы. Не сегодня-завтра его воины прочешут все окрестности улуса, и тогда не сдобровать никому!»

И мурза Хусаин думал о том же. Не спал всю эту тревожную ночь, а наутро отдал приказ. Маленький отряд в полсотни степных джигитов направил своих коней к границе Казанского ханства. В государстве, где правила наряду с ханом Халилем Нурсолтан, Хусаин надеялся найти помощь и поддержку. Силой казанских воинов хотел обуздать чёрную силу Шагибека.

Вместе с мурзой Хусаином старый табунщик Журмэй вышел проводить и своих четырёх сыновей – отважных джигитов Айтулу, Акшобата, Хыяли и совсем юного Турыиша. С воинами уходил и степной певец Джан-Джирау. А в сердце его рождались слова великой песни, давно задуманной им. Ах, как сливалась песнь о Тохтамыше с коварным Шагибеком, овладевшим улусом Тимера.

 
Жеребёнок похож на коня.
Малый холмик на гору похож.
Отпрыск бия на бия похож.
Кречетом станет птенец в гнезде,
А пока наш хан – Тохтамыш,
Будет его народ в беде,
Будет в рабстве жить человек.
Будут похожи на чью судьбу
Судьбы вдов, сирот и калек?[59]59
  Отрывок из народного дастана «Идегей».


[Закрыть]
 

Глава 12

В дни печального вдовства к Нурсолтан пришла радостная весть. Во главе пятидесяти всадников в Казань прибыл её любимый брат Хусаин. Они не могли наговориться несколько дней, одновременно радуясь встрече и оплакивая близких. Один только раз их воспоминания коснулись Шахназ, но Нурсолтан сразу ушла в себя, и молодой мурза так и не смог добиться подробностей. Даже под страхом смерти ханум не могла рассказать брату всей правды о гибели Шахназ. Она не желала, чтобы Хусаин прошёл через те же страдания, через какие прошла она, она не желала, чтобы он винил себя. Они много говорили о Великой степи, и Нурсолтан купалась в рассказах Хусаина, словно сама оказывалась в улусе отца, и вновь чувствовала забытые запахи степных трав, горящих костров.

– Кочёвка уже закончилась, – рассказывал мурза, – и как только улус отца оказался вблизи от границ Казанского ханства, я пожелал отправиться к тебе в гости, сестрёнка. Хочу остаться здесь, подле тебя. Ведь высокочтимой ханум не помешает охрана из мангытов, готовых сложить за неё голову.

Она уловила в словах Хусаина скрытое беспокойство и тревогу.

– Ты не желаешь вернуться в Степь? – спросила она.

– Ах, Нурсолтан, – мурза печально качнул головой, – ты бы не узнала улуса отца, если бы оказалась там. Отец совсем ослабел, и Шагибек правит всюду. Ты знаешь нашего старшего брата, он коварен и злобен. По его приказу погубили троих наших братьев. Меня он ненавидит давно, видит во мне соперника, с которым придётся делить улус отца. Отныне всё моё богатство – это пять десятков верных воинов, согласившихся разделить со мной мою участь. Я бы хотел просить помощи у казанского хана – твоего мужа. Но судьба закрыла путь просьбы там, где прошла смерть. Сегодня я смиренно прошу об одном: приютить меня и моих людей. В остальном же пусть всё будет так, как угодно Аллаху.

Нурсолтан задумалась, не сводя с брата тревожных глаз. Как бы ей хотелось оставить Хусаина и его людей у себя, но она не знала ничего о своей дальнейшей судьбе. Каково будет решение казанского дивана, чьей женой она станет? Сердце Нурсолтан забилось чаще. Она вскинула голову, взглянула на Хусаина заблестевшими глазами. Словно небеса подсказали ей: «Как же я не подумала об этом сразу. Менгли! Моим мужем может стать Менгли, если он только помнит ещё обо мне. Если солтан пожелает взять меня в жёны по обычаю, установленному Аллахом и его Посланником, тогда я смогу забрать с собой и Хусаина!» О, как бы ей хотелось, чтобы в ворота Казани въехало свадебное посольство от Менгли-Гирея. Она протянула руки брату, прижалась к его груди. Пряча счастливые глаза, смущаясь, спросила:

– Хусаин, а что ты знаешь о солтане Менгли?

– Менгли… ты знаешь, Нурсолтан, он приезжал свататься к тебе. Приезжал. Но он опоздал, тогда ты уже стала женой солтана Халиля.

Нурсолтан вся сжалась, её напряжённый взгляд скользнул по колыхавшимся занавесям, прикрывавшим выход в маленький садик. Мурза ощутил, как пальцы сестры стиснули его плечи, она сама едва ли осознавала, что делает ему больно.

– Говори, Хусаин, говори, что ты ещё знаешь, – прошептала она.

Мурза пожал плечами, мягко высвобождаясь и пытаясь заглянуть в её посветлевшие от боли глаза.

– Мы писали друг другу письма, он часто спрашивал о тебе. А сейчас Менгли вынужден скрываться в Литовском княжестве. Но солтан надеется вернуться в Крым и добиться ханского трона.

Нурсолтан и не заметила, как её руки, лишившиеся опоры, принялись терзать тонкие пальцы. Потупившись, она тихо попросила:

– А ты не мог бы написать солтану, что я потеряла мужа.

Хусаин коснулся её подбородка, заставил сестру взглянуть на него.

– Я не ослышался, сестрёнка, ты желаешь, чтобы я написал Менгли-Гирею о тебе? Неужели ты до сих пор любишь его?

Она вырвалась из его рук, заметалась по комнате, как раненая птица:

– Не мучай меня, Хусаин! Я знаю, знаю, что поступаю нехорошо, я не должна ни думать, ни вспоминать о Менгли! Совсем недавно я потеряла мужа. О Аллах, вразуми свою рабу! Дай силы забыть об этом мужчине или отдай меня ему в жёны! Ты один, Великий и Мудрый, знаешь, что ожидает меня. Соверши же скорей то, что должно свершиться, или я не выдержу этих мук!

Она упала на колени, заливаясь слезами. А потрясённый мурза так и остался стоять посреди комнаты, не зная куда спрятать свои большие руки. В тот же день он написал письмо солтану Менгли и отправил его с гонцом в далёкий замок Троки.

И потекли дни ожидания. Ханум по-прежнему находилась в трауре, и это позволяло ей удалиться от дел. Она принимала у себя только двоих мужчин: верного советника и наставника Шептяк-бека и своего любимого брата мурзу Хусаина. Несколько раз её аудиенции просил солтан Ибрагим, но она отказывалась принимать его, ссылалась на плохое самочувствие. От Шептяк-бека она знала: солтан Ибрагим вёл ожесточённую борьбу за трон. Теперь он вышел из тени, в которой скрывался долгие годы, и уже ничто не останавливало молодого солтана. Доходили слухи о неслыханных подкупах колеблющихся карачи и о неожиданной смерти влиятельного бека, особо ратующего за кандидатуру хана Касима.

А Нурсолтан была далека от всего этого. Мысли её витали в далёкой Литве, там, где, по словам мурзы Хусаина, нашёл приют любимый. Она верила, Менгли, узнав о её вдовстве, приедет за ней. Она готова была умереть от одной только мысли, что он забыл её. Долгими бессонными ночами лёжа в холодной постели, Нурсолтан мысленно разговаривала с теми, кто покинул эту бренную землю. Она просила прощения у хана Махмуда и своего мужа Халиля за то, что так и не смогла забыть своей единственной любви.

– Я сделала всё, что могла, – еле слышно шептала она. – Я отдала все свои силы для процветания этой земли. Я была верной и надёжной спутницей Халилю, я любила его по-своему, как любят доброе и слабое дитя. Но я всего лишь женщина, женщина, которая хочет иной любви, которая хочет немного счастья для себя. О, неужели всемогущий Аллах откажет мне в этом?!

О прибытии в Казань посольства от солтана Менгли-Гирея она узнала от Шептяк-бека. Дипломат не мог предвидеть, какая буря поднимется в её груди при этой новости. Разговаривая с госпожой, Шептяк-бек пристально вглядывался в залитое румянцем женское лицо. Вопросы ханум были осторожны, но он чувствовал, что за ними скрывается куда больший интерес. О миссии посольства, возглавляемого Мазоф-беком, ничего не было известно. Крымский дипломат устроился в доме дальнего родственника – Карим-бека и занял выжидательную позицию. Он желал до конца разобраться, какие силы нынче управляют ханством и к кому обращаться с поручением своего господина.

– Мазоф-бека я знаю давно, ещё при покойном хане Хаджи-Гирее он не раз прибывал в Казань ко двору хана Махмуда. Его нынешний господин не смог занять трон отца и сейчас скрывается у литовского правителя. Должно быть, солтан Менгли-Гирей решил просить помощи у казанцев, – Шептяк-бек задумчиво покачал головой. – Не думаю, что это слишком умный ход. Неизвестно, как долго продлится противостояние казанских карачи и когда они решатся назвать имя будущего хана. И едва ли новый хан пожелает помочь крымскому солтану, пока сам не укрепится достаточно прочно на своём троне. Гора может поклониться другой горе, но не пригорку.

Нурсолтан опустила голову, словно боялась проницательности старого дипломата. От слов бека потянуло неясной тревогой, ещё до конца не осознанной ею. Сославшись на сильную головную боль, она распрощалась со своим посетителем. Оставшись одна, Нурсолтан заметалась по покоям: внезапно она испытала страх, поняв, какая новая опасная преграда встаёт на пути её любви. Что ответит диван на просьбу крымского солтана? Для них он – простой изгнанник, всего лишь шестой сын покойного хана Хаджи. Как сказал о нём старый дипломат: «не гора, а пригорок»! Не пожелают ли влиятельные карачи отдать свою вдовствующую ханум замуж за того, кто в скором времени станет ханом Казанской земли? Или за другого, более достойного в их глазах, претендента на её руку? Кто даст ей ответ на эти вопросы, кто успокоит разболевшееся сердце?

Нурсолтан затворила двери своих покоев и опустилась на молитвенный коврик:

– Всемогущий! Ты один знаешь, как велика моя любовь! Сделай так, чтобы до ушей знатнейших вельмож долетела просьба Менгли! Не соверши несправедливости, я не хочу быть жертвой ещё одного политического брака! О, смилуйся, Аллах!..

Она молилась так горячо, так неистово возносила к небесам слова молитвы вместе с мольбой и потоками жгучих слёз, что, в конце концов, потеряла сознание.

С этого дня служанки, отвечая на настойчивые просьбы солтана Ибрагима о встрече, не кривили душой. Их госпожа была серьёзно больна. Нурсолтан не вставала с постели, каждый день с внутренним страхом в душе ожидала прихода Шептяк-бека и его сообщения о решении дивана. Но быстрей новости, которую ожидала она, пришла другая – судьбоносная для всего ханства. В жестокой борьбе с членами дивана, стоявшими за кандидатуру хана Касима, победил солтан Ибрагим. Не прошло и года с того дня, как казанские карачи подняли над своими головами кошму с гордо восседавшим на ней ханом Халилем, как пришёл черёд его младшего брата – солтана Ибрагима. Новость эта заставила Нурсолтан сделать над собой нечеловеческое усилие: она поднялась с постели и призвала своих служанок.

– Подайте мне самые лучшие одежды, – приказала она.

Вдовствующая ханум взглянула на себя в зеркало и отёрла слёзы. Она решила сама бороться за своё счастье. Не так давно она отказывала в аудиенции солтану Ибрагиму, теперь сама отправилась просить встречи у избранного претендента, готовившегося взойти на казанский престол.