Текст книги "Синан и Танечка"

Глава 2

Днем Синана пришел навестить сын Барклай. Семнадцатилетний мальчик, тоненький, гибкий, но еще по-подростковому неловкий, словно подрастающий жеребёнок, очень походил на покойную мать. Те же вдумчивые, серьезные, но всегда готовые вспыхнуть улыбкой, засверкать веселыми искорками темные глаза. Тот же тонкий изящный овал лица, густые волнистые черные волосы. Синан любил единственного сына больше жизни, но из-за этого сходства в отношениях их всегда чувствовалось напряжение. Мальчишка будто бы чувствовал, что одним своим обликом причиняет отцу боль, и дичился.

Жену, Диляру, Синан любил так, как только может мужчина любить женщину. Будучи кадровым военным, человеком, сама жизнь которого – постоянный риск, он вообще не собирался связывать себя узами брака. Знал, что не имеет права позволить какой-то женщине привязаться к нему и в любой момент потерять. Да и сам предпочел бы остаться ни с кем не связанным. Любовь, семья – все это делает тебя слабым. Если тебя захватят враги, ты должен думать о том, как выполнить свою миссию и не предать товарищей, а не о том, что дома остались жена и дети, которым будет больно, если тебя не станет.

Но все эти благие рассуждения рассыпались в прах, когда Синан познакомился с Дилярой. Он и оглянуться не успел, как уже просил руки умной и веселой девушки и умирал от страха, что она или ее родители могут ему отказать. Их недолгая совместная жизнь представляла собой череду встреч и разлук. Может быть, именно потому их любовь не бледнела со временем, чувства не притуплялись, и Синан до последнего с трепетом и волнением влюбленного юноши ждал возвращения в их небольшой уютный дом в окрестностях Чешмы и возможности обнять жену. И Диляра бросалась ему на шею с горячностью и страстью первых недель влюбленности.

Когда родился Барклай, их семья стала еще крепче. Бойкий смышленый мальчишка, похожий на обожаемую жену, – о чем еще Синан мог бы мечтать? В памяти остались те наполненные солнцем и счастьем дни, когда он, получив редкий отпуск, вывозил семью к морю. Подхватывал жену и сына на руки и бежал с ними в воду, вздымая тучи брызг. Как звонко хохотала Диляра, обнимая его за шею тонкими загорелыми руками, как радостно визжал Барклай, вниз головой летя в волны. И неспешные томливые вечера, когда никому не надо спешить и можно бесконечно смотреть, как закат зажигает алые искры во влажных после купания волосах жены. И прохладный хлопок постели, куда так сладко забираться после долгого счастливого дня, и любить друг друга до рассвета.

Все это закончилось слишком быстро. Синан вернулся с очередного задания и по лихорадочной веселости жены сразу понял, что дома что-то неладно. Терпеливыми расспросами удалось выяснить, что Дияра уже некоторое время неважно себя чувствовала, и в его отсутствие решилась сходить к врачу. Приговор медиков был лаконичен: рак, последняя стадия, сделать ничего нельзя, остался месяц, не больше.

Эта новость совершенно перевернула Синана, внесла хаос в мир, бывший до сих пор простым и понятным. Ему, привыкшему всегда полагаться на свою силу, выносливость и здравый рассудок, невыносимо было признать, что не все на свете ему подвластно. Что не с каждой бедой можно справиться, принимая верные решения и прикладывая все силы, чтобы их осуществить. Он был в панике от собственного бессилия, все рушилось, разваливалось на глазах, а Синан не в силах был ничем этому помешать.

Подспудно грызло чувство вины. Ведь он не хотел быть связанным, не хотел никого любить. Считал, что уже не сможет быть таким несгибаемым и эффективным солдатом, если позволит себе такую слабость. Что, если это он виноват в том, что Диляра заболела? Если Вселенная ответила на его невысказанное тайное желание?

Синан до сих пор не понимал, как выжил тогда. Не спился, не наложил на себя руки. Должно быть, Диляра, всегда бывшая его ангелом хранителем, спасла его и сейчас.

– Не нужно становиться при мне сиделкой, – тихо, но твердо выговаривала она ему. – Отправляйся на работу, делай свое дело.

– Я не смогу, – мотал головой он.

– Сможешь, – уверенно улыбалась она. – Я влюбилась в самого крутого парня в районе, а не в какого-то хнычущего слабака, который не может оторваться от юбки жены.

– Еще не поздно, ты можешь успеть со мной развестись, – фыркал он.

– Этим и займусь. Давай-давай, не отсвечивай тут, отправляйся работать. А я пока созвонюсь со своим адвокатом.

Наверное, только эти шутливые перепалки и помогли ему тогда сохранить рассудок.

День, когда она умерла, остался в памяти сплошным кошмаром. Прикрытое простыней тело на больничной койке – какое-то маленькое, иссохшее, совсем не похожее на гибкое, упругое тело его жены. Барклай, с испуганными глазами жмущийся в угол палаты. Какая-то ненужная суета. И ощущение, что все это зря. Что жизнь закончилась: раз нет больше Диляры, то и его больше нет.

Но оказалось, что самое страшное – это то, что даже самое большое горе можно пережить. Нужно пережить. Потому что ты не один. Потому что у тебя остался сын, потерявший мать, и нельзя, чтобы он потерял еще и отца. Первое время Синан силой заставлял себя вставать по утрам, готовить сыну завтрак, провожать его в школу – выполнять обычный ритуал, который теперь давался ему так тяжело, будто он двигался в гору с мешком камней на спине. Но постепенно жизнь вернулась в свою колею, он снова погрузился в работу, стал временами улыбаться, даже смеяться. А боль от потери жены не то чтобы притупилась, но стала привычной. Он сроднился с ней и постепенно начал считать неотъемлемой частью своей природы.

Отношения с сыном Синан старался выстраивать ровные, любящие. Чтобы мальчик всегда знал, что у него есть крепкий тыл, поддержка, чтобы мог обратиться к нему с любой проблемой. Он честно пытался вникать в детские проблемы и разговаривать по душам, но все чаще понимал, что ему чего-то не хватает. Может быть, душевности, сердечности Диляры, ее легкости и тепла, ее юмора. По воспоминаниям, ей порой достаточно было обнять сына, прижать к груди, пошептаться с ним о чем-то, и вот слезы на мальчишеских глазах уже высыхали, задачки в тетради решались, отношения с друзьями налаживались. Синан так не умел.

– Расскажи, как дела в школе? – спрашивал он сына за ужином.

– Нормально, – буркал мальчишка.

Синан хмурился, не отставал:

– А с друзьями как? Чем сейчас увлекаетесь?

– Нормально. Ничем, – следовал ответ.

Синан взрывался:

– Тебе что, не о чем с отцом поговорить?

– А о чем нам разговаривать? – дерзил Барклай.

– Ты как себя ведешь, щенок? Я в твои годы…

Оканчивалось все тем, что пацан срывался из-за стола и, хлопнув дверью, исчезал в своей комнате. А Синан потом до полуночи бродил по дому, курил и ругал себя последними словами за то, что не может найти общий язык с единственным сыном.

Сегодня мальчишка сидел на стуле возле его кровати и скучающим взглядом смотрел в сторону.

– Как дела? – помолчав, спросил его Синан.

Тот дернул плечами и, как всегда, ответил:

– Нормально.

Синан просто ненавидел это слово. Барклай поерзал на стуле и наконец выдал:

– А ты как?

И Синан, сдержав порыв едко повторить его собственный ответ, отозвался:

– Ничего. Операция прошла успешно. Вроде бы. Расскажи лучше о себе. Чем занимался вчера?

Парень помялся, а потом внезапно признался.

– Да так. День рождения был у одной девчонки, ходили в кафе.

– А что за девочка? – заинтересовался Синан. – Из твоего класса?

– Какая разница? Ты ее все равно не знаешь, – последовал ответ.

Стараниями Синана сын учился в дорогой частной школе вместе с ребятами из богатых семей. Казалось, что при вечно занятом и отсутствующем дома отце это хоть как-то поможет оградить его от дурной компании.

– А все-таки. Имя у нее есть? – пытался осторожно расспросить Синан.

– Алина, – пробурчал мальчишка.

– Значит, Алина… – повторил Синан.

Ему казалось, будто он движется по минному полю. Один неверный шаг – и рванет.

– И что, хорошая девочка? Красивая? – попытался поддержать разговор Синан.

И, видимо, как раз и сделал тот самый неверный шаг. Потому что парень вдруг ощетинился:

– Тебе какое дело? Обычная девчонка, что ты допытываешься?

– А ты почему так разговариваешь? Я что, не имею права знать, что происходит в жизни моего сына? – не стерпел Синан.

– Как будто тебе есть до этого дело! – разорался в ответ Барклай. – Да тебе плевать на меня. Ты просто хочешь все контролировать, изображаешь тут заботливого папашу. У меня есть право на личную жизнь.

– Никаких прав у тебя нет, ты несовершеннолетний! – загремел Синан. – И будь уверен, я все узнаю про эту Алину! Не позволю, чтобы ты путался непонятно с кем.

Неизвестно, сколько бы еще продолжался этот скандал, если бы в палату, привлеченная криками, не вошла Таня. Улыбнулась этой своей мягкой скромной улыбкой, заговорила:

– Простите, пожалуйста, пришло время перевязки. Здравствуйте… – она обернулась к сыну. – Барклай, да? Будьте так добры, подождите немного за дверью. У нас есть неплохой кафетерий на втором этаже, может быть, выпьете пока чаю? Там очень вкусные буреки, попробуйте, не пожалеете.

Как всегда от одного ее присутствия, от одного взгляда и звука голоса Синан почувствовал, что начинает успокаиваться. Красная пелена перед глазами стала рассеиваться, сердцебиение унялось. Но в этот раз, к своему удивлению, он заметил, что и на сына появление Тани подействовало. Мальчишка, еще пару минут назад бледный, с прилипшим к взмокшему лбу вихром и мечущими молнии глазами, вдруг обмяк, опустил враждебно вздыбленные плечи, зашмыгал носом.

– Пойдемте, я вам покажу, – обратилась к нему Таня.

– И мне тоже принесите бурек, пожалуйста! – бросил им вслед Синан, вдруг ощутив острый укол голода.

– Конечно, – обернувшись к нему, расцвела Таня, постоянно журившая его за плохой аппетит.

Взяла сына под руку и вывела из палаты, что-то мягко приговаривая. Когда через пять минут она вернулась, Синан дышал уже ровнее и в который раз внутренне ругал себя за то, что совершенно не умеет вести себя с сыном.

– Вот, поглядите! Очень аппетитный, – Таня протянула ему пластиковую тарелку с буреком и с довольной улыбкой стала наблюдать, как Синан накинулся на него.

Ему же показалось, что он в жизни не ел ничего вкуснее. Может быть, потому, что удовольствие, с которым он ел, явно радовало Таню.

– Как вам удалось обезвредить эту бомбу? – хмыкнул он, когда с буреком было покончено, и медсестра занялась перевязкой.

– Он хороший мальчик, – улыбнулась Таня. – Только очень чувствительный.

– Вы считаете? – вскинул брови Синан. – А мне кажется, он абсолютно черствый. По крайней мере, по отношению ко мне. Никогда не замечал в нем трепетных сыновних чувств.

– Просто он очень боится, что с вами что-то случится, – негромко сказала Таня, не глядя на него. – Вы ведь… один у него, я правильно поняла? Мальчик пережил такую потерю, это травма на всю жизнь. Вот он и боится самому себе признаться, что любит вас, потому что лучше всех знает, как больно терять любимых.

– По-моему, у вас просто богатая фантазия, – недоверчиво бросил Синан. – А еще вы добрый человек и во всех видите только хорошее.

– Вы тоже добрый, – возразила Таня, быстро взглянув на него. – И Барклай добрый мальчик. В первые дни, когда вы были без сознания, он круглые сутки сидел в больнице, отказывался уйти домой. Мы все очень его полюбили. Подкармливали понемногу, – она тихо рассмеялась.

– Правда? Я не знал, – глухо проговорил Синан.

Ее слова тронули его. Представилось, как Барклай, голодный, с запавшими от бессонницы глазами, мечется по приемному покою. Бедняга… А он снова наорал на него, солдафон проклятый!

Даже… Даже если Таня все выдумала, чтобы его подбодрить, он был благодарен ей за это.

Она закончила перевязку и уже собиралась встать со стула, но Синан поймал ее за руку.

– Вы дежурите сегодня ночью? Дежурите, я знаю…

– Дежурю, – кивнула Таня. – Но вам нужно спать, я только отвлекаю вас…

– Я сам знаю, что мне нужно, – резко прервал ее Синан. – Прошу вас, приходите! Я все равно не сплю. И читать не могу. Ваши рассказы – это единственное, что мне помогает. Приходите, слышите?

И Таня, помедлив, кивнула:

– Хорошо… Хорошо.

* * *

– Фотографий у меня мало, – сбивчиво объясняла Таня, выкладывая на стол перед милиционером несколько полароидных снимков.

Фотографировать их с Асенькой было некому. Только Ирка, которой Жженый подарил не так давно модную игрушку – фотоаппарат, из которого мгновенно вылезали уже готовые карточки, – несколько раз снимала их в комнате общаги и на детской площадке.

– Но у меня есть вот что. Посмотрите, пожалуйста, может быть, это поможет.

Таня достала из холщовой сумки стопку рисунков. Ася, спящая в кроватке, Ася, играющая на полу в кубики, Ася делающая первые шаги во дворе вдоль скамейки, Ася, уплетающая кашу деревянной ложкой.

Милиционер с вислыми усами перелистал несколько набросков, вздохнул и отложил стопку. В груди у Аси захолонуло:

– Не годится? Клянусь вам, я отобрала самые лучшие, она здесь очень похожа на себя.

– Дело не в этом, милая вы моя.

Глаза у него были тусклые, скучные.

– Вот поглядите.

Он высыпал на стол перед Таней ворох карточек. На каждой была фотография или фоторобот ребенка, ниже шли имя, фамилия, адрес и описание особых примет.

– Всех этих детей похитили за последние полгода в нашем и соседних районах. Орудует банда профессионалов. Дважды в одном населенном пункте они никогда не промышляют, украв ребенка, сразу переезжают в другое место. Мои коллеги уже с ног сбились, а толку ноль. Чисто работают. Мы, конечно, сделаем все возможное…

– Что вы говорите… Как?.. Как?.. – забормотала Таня.

Казалось, ей не хватает воздуха. Она беспомощно открывала рот, затравленно озиралась по сторонам. Тело не слушалось, обмякло на колченогом казенном стуле. Что такое пытался объяснить ей этот скучающий морж? Что Асеньку они не найдут? Что она никогда… никогда больше ее не увидит?

– Как-как… – пожал мягкими округлыми плечами милиционер. – Говорят вам, преступная группировка орудует. По нашим данным, переправляют детей за границу, на усыновление. Потому и выбирают самых симпатичных, здоровеньких.

Таня, согнувшись на стуле, до крови прикусила собственные пальцы, чтобы не заорать. Всхлипнула, забилась в сухой истерике, давясь слезами вперемешку с кровью.

Милиционер поднялся из-за стола, молча прошел к шкафчику, достал граненый стакан, обтер его о полу рубашки, плеснул воды, сунул стакан Тане в руке.

– Ну-ну, не убивайтесь так. Мы сделаем все возможное… И потом, все-таки не на органы же, на усыновление. Сами подумайте, ваша дочка попадет в обеспеченную семью, может, ей там и лучше будет, чем здесь, вы меня извините.

Этого Таня уже не стерпела, заорала, забилась. Бросилась на усталого моржа с кулаками. Тот вяло отбивался, потом все же скрутил ее, гаркнул:

– Мельников! Ты там спишь, твою мать?

Из коридора прибежал молоденький пацан в форме, кликнул кого-то еще, и Таню выставили на крыльцо.

– Поспокойней надо, гражданочка, – выговаривал ей Мельников. – Держите себя в руках. Мы все тут стараемся, работаем… А вы мешаете.

Таня, не слушая его, побрела прочь. На улице стояла удушающая жара. Солнце палило с неба, будто беспощадно било по макушке горячим кулаком. От стоявших за отделением милиции мусорных баков несло гнилью. Она не видела Асеньку уже неделю.

На кухне общежития за столом, застеленным дырявой клеенкой, заседали трое Таниных соседей. Боровиков, одинокий мужик из пятнадцатой комнаты, Григорий Кузьмич из двадцать второй и толстая горластая Нинка. Именно она и окликнула Таню, когда та, еле волоча ноги, шла поставить чайник.

– Ну ты чего, Танюха? Что сказали-то менты?

Таня бессильно пожала плечами. Больно было так, будто в груди зияла открытая рана с обугленными краями.

– А че они скажут? – влез Григорий Кузьмич. – Только и умеют, что взятки трясти. Найдут они ей дочку, ага. Ищи-свищи.

Боровиков важно закивал. А Нинка замахала на них руками:

– Да будет вам! Совсем девку застращали. Не слушай их, Тань. Отыщут Аську твою, так и знай. Иди лучше выпей с нами, иди-иди, не смущайся.

Таня и оглянуться не успела, как Нинка затащила ее за стол, усадила на табуретку и плеснула в стакан портвейна из стоявшей посреди стола бутылки. Сладкая вонь ударила в нос, вспомнился отчим. И мама в их последние встречи. Таня поморщилась, отодвинула стакан. Но Нинка не отставала:

– Давай-давай, Танюх. Легче станет.

Таня несмело пригубила темное приторное вино. Сделала глоток, еще один. Как ни странно, Нинка оказалась права. Ей действительно стало легче. Боль больше не жгла так невыносимо, только тяжело ворочалась в груди. Осушив стакан, Таня сама потянулась за следующей порцией.

– Прекраааасно! – произнес над головой чей-то громкий голос.

Таня крепче зажмурилась и попыталась уползти головой под подушку. Во сне было так хорошо. Ася была с ней, смеялась, тянула ручки, лопотала: «Мама! Мама!» Не было ни боли, ни страха, ни отчаяния. Только тепло и солнечный свет, и заливистый хохот ее ненаглядной доченьки.

– И сколько это ты так загораешь? Вся комната сивухой провоняла! – голосил кто-то над ухом, не давая снова нырнуть в сладкий дурман.

Этот неизвестный жестокий человек протопал по комнате, отдернул шторы, впуская яркий дневной свет, от которого сразу стало резать глаза. Распахнул окно, и Тане в лицо хлынул поток свежего воздуха.

– Ну-ка вставай! Вставай-вставай!

Железная рука вцепилась в Танино плечо, затрясла, задергала. Таня кое-как открыла глаза и увидела над собой рассерженное лицо Ирки.

– Не хочу… – через силу выговорила она.

И поразилась тому, каким хриплым, слабым оказался собственный голос. Но отделаться от Ирки было не так просто.

– Ишь, чего удумала. В запой она ушла. Примеру матери решила последовать?

Не обращая внимания на сопротивление, Ирка за плечо стащила ее с кровати. Таня больно шлепнулась на пол, запротестовала:

– Ты с ума сошла?

– Это ты с ума сошла! С работы вылетела, комнату в притон превратила. Ты как вообще дальше жить думаешь? А?

Таня хотела сказать, что ни о чем таком она не думает. И вообще жить дальше не хочет. А какой смысл? Если надежды на то, что Ася найдется, нет. Но Ирка слушать ее бормотание не стала, ухватила Таню за шкирку, доволокла до ванной и безжалостно сунула головой под ледяной душ.

Через полчаса, когда Таня, уже кое-как пришедшая в себя, с мучительной мигренью и трясущимися руками сидела на кровати и куталась в одеяло, стараясь избавиться от сотрясавшего ее озноба, Ирка, поставив перед ней чашку с крепким чаем, объявила.

– Теперь слушай. Из клиники твоей тебя поперли, я узнавала. Ну а ты как думала? Неделю тут провалялась без объявления войны. А у них желающих выше крыше, весь город без зарплаты сидит.

Таня равнодушно слушала ее. Весть о потере работы ее нисколько не взволновала. Это раньше, когда у нее была Асенька, которой хотелось дать все самое лучшее, деньги имели значение. Теперь же Тане было решительно все равно, что она завтра будет есть.

– Но ты носа-то не вешай. Есть у меня для тебя предложение, – продолжала Ирка.

– Какое? – без интереса спросила Таня.

Она сейчас готова была согласиться на что угодно. Хоть на полет в Космос, хоть на участие в групповом самоубийстве.

– Жженый на Москву нацелился. Тут, говорит, развернуться негде. А там кореша у него сауну открывают. Ну и зовут его в долю. Короче, уезжаем мы, – подытожила Ирка.

– Счастливо, – ровно отозвалась Таня.

Мелькнула мысль, что без Ирки она совсем опустится и, наверное, вскоре погибнет. Но Таню она не испугала. Подумалось даже, что так будет лучше. Скорее бы.

– Чего «счастливо»? – передразнила Ирка. – Думаешь, я тебя тут брошу? Да щас! С нами поедешь.

– Зачем? – захлопала глазами Таня.

Это неожиданное сообщение сумело слегка стряхнуть с нее апатию. Кажется, удивление было первым чувством, которое она испытала с того черного дня, когда в милиции ей сообщили, что Асенька, скорее всего, не найдется. Слишком уж странным было решение Ирки. Их с любовником-бандитом ждала лихая столичная жизнь. Для чего же им в ней нужна будет Таня?

– Зачем-зачем, – буркнула Ирка. – А ниче, что у меня ни семьи, ни родни. Одна ты. Нужна мне хоть одна знакомая рожа рядом, чтоб совсем в этой Москве не закиснуть. Чтоб было хоть, с кем словом перемолвиться.

Таня знала, конечно, что Ирка к ней привязана. Но особой сентиментальности за подругой раньше не наблюдалось, и ей как-то не верилось, что та говорит искренне.

– А если честно? – она пристально уставилась на нее.

Глаза тут же заболели, и в затылке будто лопнула туго натянутая струна. Видимо, она еще не до конца пришла в себя. Господи, Ирка сказала, что она была в запое неделю… Таня только сейчас осмыслила эти слова. Так вот, значит, почему мама так быстро сгорела. Попалась на сладкое забвение, которое дарил алкоголь.

– А ты не совсем еще мозги пропила, – хмыкнула Ирка. – Ладно, давай начистоту. Жженый этой братве не совсем доверяет. Кореша-то они кореша, да хрен их знает, что у них на уме. Хорошо бы, чтобы свой человек на месте был. А ты ж все равно без работы. Вот он тебя планирует устроить – ну там прибрать, подать, клиентов встретить. Короче, дело не сложное. А ты, главное, держи ухо востро и, как что интересное увидишь или услышишь, ему докладывай. Так понятнее?

– Понятнее, – кивнула Таня.

Такое объяснение ее устраивало.

– Ну ты как, согласна? – не отставала Ирка.

Таня нерешительно замотала головой:

– Я не могу уехать. А если… А если Ася… – имя дочери далось ей с трудом.

Горло тут же стиснуло рыданиями.

– Если Аська твоя найдется, тебя оповестят, не волнуйся, – заверила Ирка. – Мы ментам адрес оставим, поняла? И сами звонить будем. Ну давай, соглашайся. Здесь ты совсем сопьешься одна. А тебе пропадать нельзя. Ты еще дочери своей нужна. Думаешь, сладко ей будет, если ее найдут, а мамаши уже на свете нет? Определят в детский дом, как нас с тобой.

Этот аргумент подействовал на Таню как нельзя лучше. Она подалась вперед и энергично закивала.

– Хорошо. Едем!

Так за пару месяцев до двадцатилетия Таня оказалась в Москве. До сих пор она ни разу тут не бывала, и город просто ошеломил ее. Такой огромный, шумный, многолюдный, никогда не спящий. В своей Икше она и представить себе не могла, что такое бывает. Здесь повсюду висели рекламы незнакомых Тане товаров, с растяжек над улицами и биллбордов выпрыгивали непонятные названия. Таня поначалу пыталась разобраться, а потом поняла, что все это были приметы какого-то иного образа жизни, мира, который был для нее закрыт. Изображенные на рекламных плакатах красивые, беззаботные, улыбчивые люди жили в шикарных новых жилых комплексах, ездили на блестящих дорогих машинах, отдавали детей в частные школы, отправлялись отдыхать на европейские курорты. Таня же, несмотря на то, что жила теперь в Москве, была к этим людям не ближе, чем во время жизни в Икше. Впрочем, вскоре она поняла, что и большинство москвичей не имели к этой прослойке никакого отношения. Нет, разумеется, жизнь в столице была обильнее и богаче, чем в провинции. И все же здесь царили те же дикие и голодные девяностые, люди мыкались, пытаясь подзаработать, угнаться за непрерывно росшими ценами.

Пожалуй, ближе всего к тем фантастическим богачам, улыбавшимся с рекламных стендов, были клиенты сауны, в которой теперь работала Таня. Правда, красивыми и счастливыми их назвать никак не получалось. Все они, скорее, походили на Жженого, только животы у них были еще толще, золотые цепи тяжелее, а машины, на которых они подкатывали к заведению, круче.

– Они… бандиты? – спросила она как-то Ирку, которая, обосновавшись в квартире, снятой для нее Жженым, задрала нос так, будто всегда была столичной жительницей.

– А тебе какое дело? – дернула плечиком та. – Ты че, мент? Или налоговый инспектор? Платят – и спасибо.

Оказавшись в Москве, Ирка целыми днями без дела валялась на кровати. Работать она не собиралась, презрительно фыркала на вопросы и отвечала, что ее мужик достаточно зарабатывает, чтобы не отправлять ее на каторгу.

– Ир, а он жениться на тебе собирается? – с опаской спрашивала Таня.

Положение подруги казалось ей шатким. Что, если Жженому она надоест, и он сменит ее на новую игрушку? А у нее ни специальности, ни опыта работы…

– Глядите на нее, какая стала продуманная, – огрызалась Ирка. – Че-то ты у профессора своего не интересовалась, когда он на тебе женится.

На этих словах Таня сникала, к горлу подступали слезы. Перед глазами все расплывалось, и из ниоткуда возникал образ Аси, улыбчивой требовательной малышки с льняными мягкими кудряшками. Какая она сейчас? Таня не видела дочь уже пять месяцев и с ужасом понимала, что вскоре время, которое Ася прожила без нее, перевесит месяцы, проведенные вместе. Если она вообще еще жива. Если в милиции сказали правду, и преступники воровали детей, чтобы отдать их на усыновление.

От мысли, что Аси уже может не быть в живых, у Тани темнело в глазах, голову сжимало огненным обручем, и сознание начинало уплывать. Но в глубине души Таня отчего-то не сомневалась, что дочь жива. Чувствовала это нутром, как когда-то чувствовала, что малышке нужно, чего она хочет, понимала по звуку плача, по выражению крохотного личика. Иногда ей казалось, что дочь зовет ее откуда-то издалека. И тогда Таня готова была на стены бросаться от безысходности, от того, что душа ее рвалась к ребенку, а она не знала, куда бежать. Но это случалось все реже, и Таня с тоской думала, что Ася, где бы она ни находилась, уже почти забыла ее. А она, Таня, не забудет никогда.

В районное отделение милиции в Икше она названивала каждую неделю, пока на другом конце провода не стали покрикивать:

– Перестаньте сюда звонить! Вы мешаете работать! Если будет новая информация, вас уведомят.

Звонить Таня не перестала, но надежда, что Асенька найдется, таяла с каждым днем. В милиции явно махнули на это дело рукой.

Ирка, заметив, что Таня отвернулась и прикрыла глаза рукой, скатилась со своей шикарной кровати и затормошила ее.

– Танька, ну брось! Ну ладно тебе, я сдуру сказала. Все будет хорошо, и Аська твоя найдется, вот увидишь.

Тане очень хотелось ей верить, но с каждым днем это становилось все сложнее. От дочки у нее осталась только пара туфелек, которые она купила ей с первой зарплаты в клинике, и стопка рисунков, которая росла день ото дня. Как и раньше, Таня каждую свободную минуту рисовала, какой станет дочь, когда подрастет. Но если раньше эти рисунки помогали ей держаться и верить, что у них с Асей все обязательно получится, они преодолеют все трудности и будут счастливы, то теперь эти рисунки были единственным, что хоть как-то связывало ее с дочерью, которая у нее однажды была. Проходило время, и Тане начинало казаться, что она выдумала Асеньку. Что та привиделась ей в алкогольном угаре, из которого ее вытащила Ирка.

И все-таки надо было как-то жить, чтобы не скатиться опять в пьяный морок. Таня панически боялась того, что уже произошло с ней однажды в Икше, и держалась из последних сил. Когда отчаяние становилось невыносимым, хваталась за карандаш и рисовала, рисовала.

Жила она теперь в той же сауне, где работала, в каморке для персонала. Под утро, когда заканчивались гуляния, и братки разъезжались на своих огромных мрачных джипах, убирала помещение, выносила бутылки, стараясь не вдыхать кислый пряный запах, чтобы меньше был соблазн допить то, что осталось, вытаскивала из стенного шкафа раскладушку и растягивалась на ней, стараясь уснуть. За стенами сауны, расположенной в одном из спальных районов Москвы, начинался день, просыпалась столица. Ревели моторы машин, цокали каблучки, смеялись дети, идущие в школу. Ей же нужно было поспать хоть пару часов, чтобы набраться сил для вечера, когда в заведение опять начнут стекаться клиенты.

Работа, в общем, была не сложная. Вымыть парилку, прибрать в общей комнате, где стены были отделаны деревянными панелями, посреди стоял стол, окруженный полированными лавками, а в углу помещалась купель. Навести порядок в отдельных кабинетах, в коридоре и на крыльце. Отвечать на телефонные звонки, записывать заказы в большую разлинованную тетрадь. Ну а вечером – встречать гостей, подавать напитки, вежливо улыбаться и знать свое место.

К каким именно разговорам она должна была прислушиваться и что сообщать Жженому, Таня так и не поняла. В сауне вечно собирались большие пьяные компании, и если в их развеселом гомоне и встречалось обсуждение деловых моментов, Таня его отличить от обычной ухарской похвальбы не могла. Бритые краснорожие мужики, обернутые простынями, норовившими сползти с их объемистых животов, балагурили, орали песни, произносили тосты. Ухая, выбегали из парилки и бросались в купель, поднимая тучи брызг. Иногда, разгоряченные выпивкой, ругались и даже дрались. Тане случалось в страхе забиваться в свою каморку, когда из сауны начинали доноситься вопли и звуки ударов, а после отмывать кровавые подтеки со стен.

Как-то раз конфликт дошел до того, что один из посетителей схватился за пистолет. В сауне прогремел выстрел. Противник дебошира, то ли приехавший на встречу без оружия, то ли спьяну забывший, куда его задевал, как был голышом выскочил на улицу и бросился прочь, мелькая в темноте белым голым задом. А зачинщик выскочил за ним и еще несколько раз выстрелил удиравшему вслед. Где-то завизжали, заорала сирена милиции. Таня ни жива ни мертва ожидала, что сейчас явятся стражи порядка и отправят их всех, включая ее, за решетку. И ей потом никогда в жизни не доказать, что она не имела к этой стрельбе никакого отношения. И если найдется Асенька, вдруг ее не отдадут матери, замешанной в криминале?

Милиционеры действительно вскоре явились. Но, к изумлению Тани, переговорив с заседавшими в сауне с полчаса, сами оказались за накрытым столом в простынях и вскоре уже с веселыми воплями сигали в купель. Через некоторое время вернулся и пострадавший. И – Таня не могла поверить своим глазам – тоже присоединился к компании и радостно братался с бандитом, который за час до этого едва его не пристрелил.

Помимо бандитов постоянными гостями сауны были проститутки. Иногда мужики привозили девиц с собой, иногда являлись к Тане и требовали от нее «позвать девочек». Телефон, по которому нужно было заказывать эту услугу, в первый же рабочий день выдал ей Жженый, так и написав на бумажке «Даша. Телки». Таню поначалу это шокировало, она не представляла себе, как наберет номер и станет диктовать, кого привезти, будто выбирая товар в магазине: «Две блондинки, три брюнетки, одну полненькую…» Но со временем она привыкла и к этому, уже обыденно набирала номер, говорила в трубку: