Текст книги "Похищение чудовищ. Античность на Руси"

Глава 5
Облаевич Цербер

В 1768 г. Гавриил Державин в эпиграмме на Александра Сумарокова придумывает персонажа с фамилией Цербéр и отчеством Облаевич. В XVIII в. чуть лучше, чем сейчас, помнили, что лаять – это не только «гавкать», но и «ругать». Чрезмерная, злобная критика Сумарокова была для Державина поводом назвать литератора Цербером. Когда цербер окончательно превратился в аллегорию (как, например, мегера, ставшая синонимом сварливой и злобной женщины), его произвели в жестокие надсмотрщики, что, конечно, было связано с традиционной интерпретацией его роли в царстве Аида, и надсмотрщик в нем победил горлодера. Эхо чудовищного лая, еще различимое в русской литературе XVIII в., постепенно угасало. А между тем громкие ужасные звуки, исторгавшиеся из трех или даже из сотни пастей этого легендарного пса, исторически были одной из самых важных характеристик монстра. Умение пугать лаем и без смущения разевать пасть на окружающих позволило Церберу шагнуть за пределы своей собачьей сущности.

Шуточные кавалеры и собачки с лубочных картинок, XVIII в.

… а главы песьи и ногти, а ноги кривы и велики, ими же биются со зверьми и лают, яко псы…

Луцидариус

Вообще до XVIII в. – до моды на воспитанниц, мосек и другие светские забавы – псы в русских текстах в основном олицетворяли что-то нехорошее. Связано это было с тем, что в Библии собаки – животные нечистые, вроде свиней. Поэтому традиционно с ними сравнивали скорее грешников и гораздо реже преданных, самоотверженных людей. Охотничий пес мог символизировать демона, устремившегося за грешником, да и во многих сюжетах бесы превращаются в черных собак. Грызущие кость псы в западноевропейской культуре означали зависть, а лежащие на сене – бессмысленную жадность; отголоски этих представлений приходили в Россию Нового времени.

Пес. Физиолог Дамаскина Студита, XVIII в.

В Древней Руси собака как символ примыкает скорее к монстрам. В сочинениях о животных описывали даже гигантских индийских псов: каждый из них может победить льва. Поэтому неудивительно, что монструозная собака из античных мифов достаточно рано проникла через Византию как некий демонический персонаж. И даже в XVII в. протопоп Аввакум называет то одного, то другого своего оппонента «новый адов пес», который «выскочил из бездны у греков». Видимо, этого пса долго не знали по имени, долго не соотносили с Гераклом, но в древнерусских текстах то и дело мелькают три чудовищные собачьи головы, по которым опознается Цербер.

Первые шаги

В переводной «Троянской истории» (конец XV – начало XVI в.) рассказывается, как Ясон вместе со своим воеводой Гераклом и другими аргонавтами отправляется за Золотым руном. Чтобы представить читателю славного воеводу, автор кратко рассказывает о Геракловых подвигах. Первые русские переводчики следуют в этом рассказе оригиналу (роману Гвидо де Колумна), но в поздних редакциях «Троянской истории» пояснение о подвигах почему-то выпадает. Исчезают Геркулесовы столбы, победа над великаном Антеем, зато остается упоминание о Цербере, которое в результате становится единственным, основным признаком Геракла для русского читателя. Имя пса, правда, не сообщается, однако описание трехголового адского стража достаточно подробно, на первый план выведена его чудовищная сущность. Это один из самых ранних церберов на Руси.

…муж крепкий, именем Еркулес, иже бе врат адовых доиде и пса триглавна, стража их, силною рукою от них извлече, его же бьением укроти…

Троянская история

Но упоминания о неопределенной собаке – исчадье ада встречаются и раньше. Например, в XIV–XV вв. появляется очередной вариант сказания о Георгии и драконе, более развернутый и символичный по сравнению с предыдущей редакцией. В этом тексте чудовищный змей олицетворяет дьявола, а победа святого над драконом соотносится со словами из Псалтири о торжестве над злом в облике хищников, змеев. Ненасытный дракон из сказания желает не просто съесть людей, но отправить их в адское пекло, как и положено сатане. Умножая ужасающие и нелестные характеристики, автор называет его трехголовым псом.

…злый змий и треглавый пес сотона проклятый и отступник дьявол <…> хотяше пожрети весь град и в ров адов свести, в бездну огня вечнаго о злохытрьному совету дивъне насытящемуся чреву его, иже мир пожре и сытости не бысть в нем…

Чудо со змеем, бывшее со святым великомучеником Георгием

Епифаний, персонаж жития Андрея Юродивого (из «Великих Миней-Четьих» XVI в.), произнося молитву, характеризует силы зла похожим образом. Подразумевая дьявольские искушения, он говорит, что некий пес, он же змей, угрожает ему, хочет погубить.

Явление грешницы на змее, мучимой псами. Лубок, XVIII в.

Псы вместе со змеями нередко изображались на фресках, миниатюрах, лубках как орудие мучений грешников: руки знаменитой грешницы с волосами-змеями часто погружены в собачьи пасти [3]. Причина этого символического акта возмездия в том, что при жизни женщина этими самыми руками одаривала своих любовников. Псы и птицы терзают тело монаха в сюжете об Антонии Великом – именно так терзают демоны недобросовестных людей. В черного мохнатого пса превращен немилостивый чешский дворянин за то, что он сравнивал просителей с собаками [84: 134].

Нападение псов и птиц на грешника. Цветник, XIX в.

В «Повести о Варлааме и Иоасафе» (пер. XI–XII вв.) высмеивается богиня Артемида, бегающая по горам вместе с псами в поисках добычи. Другие античные боги тоже подвергаются критике и осмеянию: их поведение не только чересчур похоже на человеческое, но часто и недостойно, поэтому поклоняться им, как делали «несмысленные еллины», чрезвычайно глупо. Рассказывается, например, сюжет об Адонисе и Афродите, которая спускалась в ад за своим возлюбленным. На иллюстрации в рукописи XVII в. изображены любовники Афродиты, торчащие из двух пастей адского чудовища и мучимые огнем, как и положено средневековым грешникам. Пасть ада – популярный древнерусский образ, напоминающий о посмертных наказаниях. Символически грешник помещается в рот какого-нибудь страшного дракона, льва или иного чудовища. Монструозная голова, закусывающая человечком, одновременно и вход в ад, и намек на ужасную участь.

Любовники Афродиты в двухголовом аду. «Повесть о Варлааме и Иоасафе», XVII в.

Если одни античные сюжеты высмеивались византийскими богословами и передавались на Русь в пародийном виде, то другие, несмотря на вроде бы столь же «дурное» происхождение, становились символами библейских событий. Орфей в окружении животных уже в раннехристианские времена сделался символом евангельского пастыря доброго, а Геракл иногда переосмыслялся как Христос. Один и тот же сюжет, возникающий в разные эпохи, тем и хорош, что его можно развернуть в иносказание с подходящим смыслом, но интересная история сохранится, пройдет сквозь века и осядет в разных культурах. Возможно, подвиг Геракла с укрощением Цербера повлиял на историю жизни египетского монаха и христианского святого Иоанна Колова (V в.) в Скитском патерике (пер. IX в.).

Грешный во ад упал. Годеновская Псалтирь, XVI

Иоанн Колов, тихий смиренный инок, укрощает опасную дикую гиену, которая рыщет среди могил. Он бегает за ней с просьбой остановиться, и страшный зверь внезапно слушается, даже дает себя связать и увести. Подвиг совершается вследствие просьбы настоятеля пойти на кладбище и принести помет гиены, а в случае встречи со зверем – захватить и саму гиену. Эта просьба звучит как шутка – в ней так же мало здравого смысла, как и в повелении Еврисфея сходить в Аид за Цербером. Тем более что и настоятель, и Еврисфей реагируют очень живо, увидев, что задание неожиданно выполнено. Они обесценивают произошедшее событие, просят вернуть зверя на место. Дело в том, что в христианстве мистическое послушание диких зверей, гадов, чудовищных хищников – это известный признак святости. Способность укрощать без применения силы, воздействовать уговорами на бессловесных тварей дается только свыше и демонстрирует торжество добродетели над злом, каким бы могущественным оно ни выглядело. И настоятель, видя этот знак, пытается не избаловать будущего святого, не пробудить в нем грех гордыни. Поэтому он набрасывается на Иоанна с палкой, ругает его и восклицает примерно так: «Ты что же думаешь, что это собака?» После чего нового Цербера развязывают и отпускают на свободу.

Геракл и Кербер. С амфоры. 530 г. до н

И паки рече ему: «На оном месте видех мотыла уены, иди и принеси ми их». Бе бо тамо уены живущи, уморяющи человеки и скоты. И рече Иоанн: «Что сотворю, отче, аще на мя приидет уены-зверь?». Старец же, радуяся, рече: «Аще приидет на тя – свяжи ю и приведи семо». И шед Иоанн вечеръ тамо. И се прииде уены-зверь на него. Он же по словеси старчю начат гнати ея, глаголя: «Стани, отец ми рече, повеле связати тя». Старец же, скорбя, седяше ждый его. И се идяше Иоанн, ведый уену связаны. Видев же сие, старецъ дивися и хоте смирити его, да не возвеличится». Взем жезл и бияше его, глаголя: «Пса ли, блудне, привел еси семо?». И разреши ю старец и отпусти.

Патерик

Собачка Платона

К XVII в. в древнерусских толковых словарях оформляется статья «Кервер». Правда, она очень короткая: «зверь лютый» – вот весь ее текст. Такие же подписи в это время сопровождали чудовищ (грифона, единорога) на муравленых изразцах [39: № 70, 73, 175]. Но в XVIII в. сообщения о Цербере стремительно множатся, хотя детали его биографии недостаточно известны и понятны.

Автор «Книги естествословной» (XVIII в.) пишет о Цербере в разделе о дивных существах, помещая его рядом с минотавром и сфинксом. Кербер записан как Корвер, а вместо Аида-Плутона в рукописях по ошибке возникает Платон. У этого Цербера не только три песьих головы, но и хвост с ядовитым жалом на конце, а также страшный голос. Автор этого описания использует книгу «Мифологическая библиотека» – там чудовище, конечно, возникает в ряду подвигов Геракла. Легендарный герой должен привести Цербера к Еврисфею живым, а хозяин пса ставит дополнительное условие: укротить монстра голыми руками (без ружья – то есть без любого оружия, например дубинки).

…труд приказан ему, чтоб он из Ада привел Кервера: у сего были три головы сабачьи, а хвост змеиной, а по спине были всякие змеиные головы <…> когда Ираклий просил у Плутона Кервера, то Плутон велел ему вести его, толко без ружья, кое на нем было. А Ираклий, обретши его при вратах Ахеронтовых, будучи пансырем огражден и лвиною кожею окрыт, и обняв голову руками, (от себе) не отпустил, а хотя от Дракона, что на хвосте (у Кервера) и угрызен был, (однако ж) держа за шию и погнетая, усмирил зверя…

Мифологическая библиотека

↓

О корвере. Было дивовище, именуемое корвер; <были> у него четыре ноги зверины, три головы собачьи, а хвост яко у аспида, в конце лютейший яд имать; глас имел страшый и жил аки бы во аде с Платоном.

Книга естествословная

Процесс унизительного укрощения Цербера, разумеется, в русском источнике опущен. Вообще автор «Книги естествословной» описывает мир, статично населенный монстрами, а их легендарные биографии, истории побед и поражений не так важны. Он даже не пользуется случаем рассказать, как драконья голова на хвосте Цербера кусает Геракла. Кроме того, в его описании по сравнению с оригиналом существенно сократилось число змеиных голов: нет их ни на спине пса, ни на хвосте. Зато добавляется страшный голос. Скорее всего, автор «Книги естествословной» знал еще какое-то описание Цербера, которое не совпало с «Мифологической библиотекой» в исключенных деталях, но показалось ему достовернее.

«Грив – зверь лютый». Изразец. XVII в.

Громкий чудовищный лай – известная с Античности характеристика Аидова пса. В 1790 г. А. Н. Радищев прославил некое чудище обло стозевно, использовав измененную строку из поэмы В. К. Тредиаковского в эпиграфе к «Путешествию из Петербурга в Москву». Тредиаковский в своем тризевном чудище совместил несколько античных бестий, включая Цербера. Но задолго до Тредиаковского такая мешанина нарочно устраивалась при создании эмблем, чтобы их символика была многослойной. Например, визгливо лающая Сцилла удачно переплелась с Цербером в западноевропейской эмблематике (такое соотнесение делает и Симеон Полоцкий, о чем уже шла речь в предыдущей главе). Для современного читателя набор персонажей может выглядеть довольно странно, но это типичный текст эпохи барокко: разные античные образы включены в новый назидательный сюжет как иносказания, поэтому Симеон собирает пестрый букет героев и чудовищ. Во-первых, там Геракл привязывает себя к мачте вместо Одиссея. Во-вторых, мореплавателю одновременно угрожают не только коварно поющие сирены, но и водоворот-Сцилла, а также голодные псы. Прямо на глазах у читателя псы эволюционируют и обретают независимость: из частей монструозной Сциллы они собираются в атакующего людей Цербера. Разумеется, все эти метаморфозы – просто цепи иносказаний, литературный прием. Но механика этих превращений была знакома и древнерусской литературе – создается все тот же пульсирующий, нагнетающий ужас образ зла, которое ежеминутно меняет свой облик. Сцилла и Цербер неоднократно смыкались в этом образе как близкие монстры с собачьими признаками.

Геракл и Цербер. «Овидиевы фигуры», XVII

Помимо сознательных совмещений, в русских текстах XVII–XVIII вв. возникает немало бессознательной путаницы. Хотя имя пса уже известно, приходится уточнять, кто он. В издании 1722 г. «Овидиевы фигуры» запечатлен сюжет: пена изо рта укрощенного пса превращается в ядовитую траву (аконит). В подписи с кратким рассказом о том, как «Геркулес Цербера вытащил из ада», есть пояснение для Цербера: «адскую собаку». Постепенно благодаря эмблематическим словарям становится более-менее понятно, что этот античный персонаж был связан с Аидом, имел три головы, а может, даже три хвоста. Змеиные головы иногда перемещались на собачьи и отвратительно плевались кровью – впрочем, все это довольно точно переведено и изложено по античным следам.

Но немного раньше, в конце XVII в., на русский язык Андреем Белобоцким переводится поэма «Пентатеугум» (книга 3-я, о которой сейчас пойдет речь, восходит к польским стихам Зигмунта Брудецкого и латинским – «О четырех последних вещах» – Иоганна Нисса). В ней тоже возникает Цербер, отнесенный, как это было принято в западноевропейском Средневековье, к стражам и мучителям ада.

 
Розжми, аде, рот собачый,
покажи страсти гегенны.
Цербере, з нуры выскочи,
троезубний псе бесенный
О гегене и муках вечных.
 

Пентатеуум

Этот Цербер неожиданно назван трехзубым, причем это его единственная внешняя характеристика. Для сравнения: латинский Цербер назван triformis (очевидно, речь о трех головах), а польский – troyrzędne (что могло обозначать три ряда зубов или три пасти). Андрей Белобоцкий прямолинейно переводит с польского, видимо, не понимая, как странно будет выглядеть чудовищный Цербер с тремя зубами. При этом переводчику все-таки известно, что такое адский пес (по-польски pies piekielny), и он свободно заменяет такое определение личным именем Цербера, если в источнике сказано иначе. К сожалению, по сравнению с оригиналом русский Цербер мало участвует в финальной части этой книги, хотя попутно все-таки сказано, что обжоры будут питаться в аду нечистотами адского пса. Зато вступительная сцена с пастью Цербера и воротами ада изображена Андреем Белобоцким достаточно ярко.

Зрелища из пасти

Итак, описания ада в поэме «Пентатеугум» начинаются чем-то вроде циркового фокуса: из собачьей пасти выпрыгивает собака поменьше. В латинском тексте между ними более явная параллель: Тартар – Цербер. В русском вход в ад предстает в виде собачьей пасти, откуда выскакивает демон-мучитель в виде легендарного пса. Создаваемая картина напоминает миниатюру из Цветника – иллюстрацию к рассказу о некоем иноке, который хотел убежать из монастыря, «но пес адский лаянием устраши его – и возвратися». Формально это всего лишь история о том, как монаха напугала какая-то черная собака, натравленная неизвестным старцем. Но инок говорит, что остался, поскольку понял: ему никак нельзя избежать «угрызения» этого пса вне стен монастыря. То есть видение с собакой оказалось символическим, пес дал представление о пасти ада, в которую неминуемо угодит этот человек, если не вернется. И на иллюстрации жуткий пес набрасывается на героя, выскакивая прямо изо рта, напоминающего пасть маленькой собаки.

Инок, испуганный псом. Цветник, XIX в.

Видимо, именно под влиянием Цербера в XVIII в. ад становится не только змеиным (это самый частый вид адской пасти), но и собачьим. На лубочной картинке этого времени запечатлен известный на Руси сюжет о пьянице, который продал душу дьяволу. Чтобы убедиться, насколько опрометчиво это было с его стороны, нужно посмотреть в правую верхнюю часть листа. Крылатая фигурка беса подносит пьяницу к распахнутому зеву существа, в котором трудно не признать лохматую собаку или волка с адским пламенем во рту. Пасть ада явно помогла Церберу освоиться в русской культуре, его стали узнавать как инфернальное чудовище, а три зуба и Платон остались незначительными эпизодами в русской биографии ужасного пса.

Проданную душу пьяницы несут к пасти ада. Фрагмент лубка, XVIII в.

В 1702 г. для постановки «Комедии на Рождество Христово» Димитрия Ростовского потребовалась огромная собачья голова с разинутой пастью, куда должен был помещаться актер, играющий жестокого царя Ирода. Называли ее Цербером. Она фигурировала в спектакле не как действующее лицо, а как хитроумное устройство для оформления сцены. Упоминания о Цербере неоднократны в речи персонажей пьесы. Сначала аллегория Истины предвещает бесславный конец деспота «в гортани» (то есть во рту) пса, а затем Смерть хвастается, что благодаря ей все это уже совершилось.

Истина:

 
…Яко ему готово во аде уже место.
В Цербера всегда будет гортани сидети,
Будет огнем серчистым объяты горети…
 

Смерть:

 
…царя Ирода убила
И в Цербера гортани того посадила…
 

Явление 16

Ирод в гортани Цербера пекелнаго змием грызомы и огнем мучится.

Рождественская драма

В программе (то есть в кратком изложении) пьесы алгоритм этого наказания излагается очень четко. Прежде всего Ирод получает удар молнии и среди пламени «пожирается» землей по велению персонажа по имени Отмщение. Это значит, что актер действительно проваливается сквозь землю – спускается в специальный люк. Театр XVII–XVIII вв. очень зрелищен, поэтому огонь и удары молний тоже передавались особыми эффектами. Далее говорится, что Ирода терзает чудовищный адский пес в окружении пламени. Скорее всего, актер появлялся в другом месте сцены, которое обозначало ад. Среди соответствующих декораций в виде огня и собачьей пасти он изображал страшные мучения и произносил большой монолог.

Вообще подвижные челюсти чудовищной морды, которые открывали и закрывали вход в ад, неоднократно использовались в спектаклях этого времени. По-видимому, тот же Цербер был необходим для другой пьесы Димитрия Ростовского, которая называлась «Кающийся грешник» (правда, ее текст не сохранился, но есть пересказы). Похожий декоративный ад в виде пасти змея использовался, например, в драме об Алексии, человеке Божьем, и во многих западноевропейских мистериях. Что-то подобное пытался ввести в русскую культуру еще Лжедмитрий [2], но чудовищная голова была воспринята резко негативно, и в конце концов самозванца даже сожгли внутри этого устройства. Однако к XVIII в. русская публика оказалась вполне готова к встрече с Цербером, началась его новая жизнь в виде эмблемы.

Глава 6
Сатирические кентавры

Сегодня мы отличаем кентавра от сатира по количеству и качеству ног: кентавр – на четырех лошадиных, сатир – на двух козьих, а еще у сатира можно наблюдать рожки. В Средневековье было не совсем так, а в Античности и подавно. Тексты по-разному воплощались в изображениях, изображения не были каноничны и широко известны. Например, в словаре XVII в. сказано, что у сатира козьи ноги, но количество этих ног не уточняется (вполне можно нарисовать не две, а все четыре). Через сто лет на русский язык переводится «Иконологический лексикон», в котором сообщается, что сатиры действительно бывают с разным количеством ног. В «Хронике чудес» Конрада Ликостена (XVI в., пер. в XVII в.) сказано, что сатир – четвероногое, и тут же помещена гравюра с существами на двух ногах.

Сатиры – лесные боги, живущие по лесам и по горам; представляются до половины на козла похожие и с рогами, а иногда только с одними козлиными рогами и ногами.

Иконологический лексикон

Аналогичные трудности возникают иногда с Минотавром: «чудовище, имевшее половину быка и половину человека» («Краткий мифологический лексикон», сост. М. Д. Чулков) – такое описание не ограничивает фантазию, в отличие от более конкретного: «лице у него быково <телцово>, а все члены мужеския» («Книга естествословная» – «Мифологическая библиотека»). Поэтому на некоторых западноевропейских иллюстрациях минотавр напоминает скорее кентавра с бычьим телом вместо лошадиного. Получеловек-полуконь тоже может составляться наоборот: с лошадиной головой на человеческом теле. А у привычного для нас кентавра иногда вовсе не было человеческих рук, ведь у него и без того четыре конечности. Еще больше может удивить современного зрителя тот факт, что на средневековых изображениях наличие у персонажа одной пары звериных ног не всегда приводило к вертикальной ориентации тела (как у знакомого нам «прямоходящего» сатира). Продолжением человеческого торса могли быть ноги дикого осла, козла, быка или даже пса, встречаются и морские кентавры. Чтобы не ошибиться, исследователи называют четвероногих существ с торсом человека кентавроидами, а в древнерусском «Сказании об индийском царстве» (XIII–XIV вв.) все подобные существа названы еще проще: «люди, скотьи ноги имеюще».

Дивные люди из русского сборника, XVIII в.

Действительные различия между кентаврами и сатирами можно видеть в сюжетах внутри отдельных историй, – правда, большинство этих сюжетов сформировалось на Руси довольно поздно. Сатиры обычно веселы, распущенны, живут в лесу, играют на духовых музыкальных инструментах. Кентавры чаще свирепы, они стреляют из луков или дерутся дубинками, принимают участие в войнах. В древнерусских текстах сатиры соотносились скорее с дикарями, проживающими где-то на задворках нашего мира, а кентавры (особенно одна их разновидность) – с нечистой силой, существами с волшебными способностями. В XVII в. – наоборот: облик сатиров стали примерять на себя бесы и сатана, так что на гравюрах у них время от времени появлялись козьи рожки вместо классических вздыбленных волос (в Западной Европе это произошло гораздо раньше, но древнерусские демоны в основном человекоподобны) [3].

Дивный человек. «Всемирная история» Г. Шеделя, XV