Текст книги "Пастораль"

Закрытие сезона

Юрчик почуял беду задом. В буквальном смысле: сидел на рыбацкой «шарманке», а та вдруг срезонировала. Почувствовали, видно, многие, но реагировали по-разному. Пожилой Митрич лишь оглянулся и продолжал удить. А Юрчик, молодяшка, бросил снасти и рванул к берегу, петляя, чтобы не угодить в лунку. Впрочем, боясь выглядеть паникёром, быстро сбавил ход.

У края льдины собрались все – человек двадцать городских мужиков, разных по возрасту и статусу, но равных по решению провести субботний день на подлёдной рыбалке, закрыть, наконец, сезон.

Зима цеплялась, как эта льдина за берег, но всему приходит конец. Утром они по перешейку вышли на лёд, а день стоял солнечный, и вот…

– Италия от Европы отломилась, – сказал кто-то.

Никто не поддержал знатока географии, хотя льдина действительно напоминала сапог, с торосами вместо Апеннинских гор. Только у итальянцев «сапог» на правую ногу, а этот – на левую.

– Ветерок дует, далеко можем уплыть…

Движение не было заметным, но до щетины ивняка уже набралось добрых двадцать метров темной озерной воды. По перешейку за зиму хребтом намёрз лёд, и какой-то идиот подсыпал песка, чтобы машина не скользила. Утром это было весьма кстати, но тёмное пятно весь день притягивало солнечные лучи, и ледяная перемычка истончилась так, что льдина стронулась. Этот толчок и почувствовал Юрчик.

– Ну, всё! Теперь придётся спасателей ждать… – кто-то уже звонил по сотовому.

– Снимали нас как-то с льдины. Всю ночь на резиновой лодке перевозили, на вёслах. Спасатели за генератором в город ездили – без прожектора приехали. Их бы искать ещё пришлось, такой геморрой… – вставил своих пятикопеечных «блёсен» Юрчик: надо же показать мужикам, что хоть молодой, но бывалый.

– Льдина слабенькая, – если в озеро нас потащит, неясно, дождёмся ли помощи, – Митрич был авторитетом и к тому же скептиком.

– Эх!.. – мужик с ярко-рыжей бородкой, в тельняшке из-под бушлата, с красным, впрочем, как у всех тут, лицом, опустил в воду бур – замерить глубину. Сам не из гигантов, и воды ему было бы почти по грудь. – Народ, слушай меня. Промедление смерти подобно. Надо вброд идти, пока не поздно. Ветер с берега… Да не боись, дно тут ровное, все дойдём!

Мужики вроде и понимали, что нужно уходить, а не решались… Но этот, со шкиперской бородкой, зычно продолжал командовать:

– Так, разбиваемся на пятёрки.

Народ послушно построился, командир поменял кое-кого местами: хлипкого Юрчика поставил в центре первой пятёрки, рядом с Митричем. Рыбаки снимали с себя всё, что могли – скидывали ватники, свитера, примерялись, поднимая над собой свои ящики, короба, рюкзаки. Шкипер продолжал инструктировать:

– Кто не матерится – тот останется. Понятно? Как моряк, скажу: самое уязвимое место – лёгкие. Не будете ругаться – останетесь!

Он не пояснял, где останутся, но по ударению – на «останетесь» – Юрчик понял, где.

– Готовы? Не забудьте на берегу пересчитаться… Первая пятёрка, пошла!..

Мужики спрыгнули в озеро, и над водой раздался неслыханный тут ор. Крупный мужик блеял тонким голосом. Низкорослый брюнет отвечал утробным колоколом. Митрич ругался, как песню пел, виртуозно и многоэтажно. Юрчик почему-то выбрал только один матюг, короткий и звонкий… Вот парень поскользнулся, но двое из второй пятёрки, шедшие по пятам, подхватили его и вытащили на берег, где он продолжал отплёвываться:». лять,.лять,.лять…»

Последним покинул набухшую, изрешечённую лунками льдину шкипер. Он бежал один. Все как-то разом поняли: случись что – помочь было некому! И он, собака, не матерился! Он пел: «Врагу не сдаётся наш гордый „Варяг“…»

– Матерись, останешься!.. – закричал ему Митрич, успевший уже разуться.

– Матерись! – забыл о сведённых судорогой пальцах Юрчик.

– Матерись! – орали и другие. – Матерись!..

Но тот, в кипятке ледяной воды, будто не слышал…

Огромный костёр взвился пламенем: средство из рыбацкого «НЗ» да горка дров, лежащая с осени на берегу – именно для такого случая – пришлись кстати.

Мужики теснились у огня, выжимая одежду. Потом делились остатками водки – каждый хотел выпить с командиром, не забывая, впрочем, подколоть: мол, всех заставил сквернословить, а сам…

Тот отшучивался:

– Жене обещал – ни слова худого не говорить – и, верьте не верьте, отвык. Забыл, наверно…

Ему не верили…

Частью рыбаки разъехались на машинах, другие потянулись к поселковому магазину – успеть ещё разок «закрыть сезон» до прихода автобуса.

– Вы где служили? На Северном флоте? В каком звании? – уже в автобусе Юрчик оказался соседом командира и попытался заговорить.

– Тише, тише, – громким шёпотом отвечал тот, рыжей бородой тыча в ухо. – Какой я моряк?! Плоскостопие, типа… Только не сдавай меня мужикам! И – с меня причитается, – он, сомлевший, с лицом, от которого можно было прикуривать, потянулся к своему сундучку…

Надо иметь сноровку, чтобы на ходу прыгавшего по ухабам «пазика» ещё и пить. Но «шкипер» был упёртый… Потом они заснули друг у друга на плече. А на автостанции попрощались – до следующего сезона.

Рентген,
или На ту сторону

Пора было идти домой – голод давал о себе знать, стягивая и без того подведенный под ребра живот. Степка вообще считался доходягой. «Рентген», – брякнул как-то старший брат, ткнув пальцем в фотку. На снимке Степан стоял в одних трусах, обнявшись с друзьями – слева Славка, справа Саша, и ребра у него, как на больничном снимке, предательски проявлялись под кожей… Так, с незлой шутки брата, это прозвище и осталось.

Ему всегда хотелось есть. Вот и сейчас, незаметно для себя, доел подсохшую на солнце черную краюшку, взятую из дома для приманки. Сегодня ему повезло: такую рыбину еще не удавалось вытащить ни ему, ни друзьям. Тяжеленная, красноглазая, полосатая, в две ладони длиной, с высоким игольчатым плавником, больше похожим на корону. Саша так и определил: королевский окунь. Утянул поплавок под воду без всяких сомнений и пробных поклевок. Оставалось только резко дернуть – успеть. Вот и вся, в принципе, рыбалка. «Дернул, как цепочку от смывного бачка», – так Саня прокомментировал Степкину удачу. А тому не терпелось похвастаться уловом. Он уже в мыслях прокручивал, как на берегу выломает ивовую веточку, очистив от листьев, сделает кукан, нанижет на него окуня и понесет рыбину перед собой через весь город. А мама, как вернется с работы, обрадуется, удивится и, может, даже назовет его «кормильцем».

По дороге они обязательно заглянут на хлебозавод – как раз в половине пути. Если повезет, дадут хлеба – женщины в полотняных белых рубахах и подштанниках обычно жалеют пацанву. А вот водители хлебовозок мальчишек гоняют – за то, что они, как воробьи, воруют хлеб. Степка участвовал как-то в налете: водитель зашел в экспедиторскую за документами, и Саша, быстро выхватив буханку с поддона – из незакрытого фургона, крикнул: «Бежим!» Надо же – ни о чем таком они не договаривались! Степке, прибежавшему за угол последним, было неловко брать ворованное, но отказаться от горячего мякиша – корочку уже содрали более шустрые – оказалось свыше его сил…

А сейчас он, накупавшись, сидел на бонах и ждал, когда друзья закончат удить. Саше хотелось взять реванш, не уступить младшему, а Славке все чудилось, что окуни ходят стаями и Степин окунь подошел к бонам не один… Солнце было еще высоко, но не такое горячее – по бонам можно ходить, не боясь обжечься.

«Бонтики» – так называли пацаны плавучий мост, который появлялся каждое лето на реке. Он держался на тросах, скрученных из проволочных жил, и состоял из плотов, связанных поочередно – по два бревна, по три – как черные клавиши на мамином аккордеоне. А по ним пущены доски – чтобы удобней людям ходить.

По одну сторону бонов была чистая вода, а к другой течением пригоняло бревна. Те вели себя, как стадо баранов: так же беспокоились и волновались. Сходство усиливалось, когда одно бревно влезало на другое… Бегать по ним – нужна сноровка: бревна крутятся, ходят под ногами, и стоит зазеваться, можно оказаться в воде… С бонов ребята рыбачат, прыгают в воду; тут же женщины стирают, полощут белье. Мать Степана иногда приходит сюда с половиками. Она натирает их хозяйственным мылом, потом драит щеткой. Полоскать тут просто – только распустится полотнище по течению, и белое мыло уносит вода… Речную воду мама называла «мягкой». Степа не знал, что это значит: вода как вода…

У теплых бревен всегда крутились мальки. Иногда проплывали рыбешки покрупнее… Но чтобы королевского окуня поймать!.. Большого этого красавца Степан изловил, видимо, угадав глубину – полосатые хищники обычно ходят около дна.

Посредине плавучего моста находились ворота. Сплавщики, в любой зной одетые в резиновые сапоги и плотные брюки, загорелые, как негры, ловко орудуя баграми, пропускали через них бревна. За воротами рыбачили и купались сплавские пацаны – те, кто жил на том берегу. Они даже в школу в свою ходили. Сплавские жили у самой реки, и считалось, что плавают лучше – по крайней мере, только они рисковали переплывать реку. Была опасность, что течение подхватит, и надо иметь ловкость, чтобы не затёрло бревнами.

Степан с завистью смотрел, как взрослый парень – из сплавских – саженками плыл на эту сторону. Не торопясь, даже лениво, мощными гребками борясь с течением, пропустил одно бревно, быстро подплыл, пропустил еще пару, и вот, уже стоял у бонов рядом со Степой, смахивая воду с лица и отплевываясь. Назад, однако, не поплыл, а подтянулся на руках и выбрался на бревна. Старшеклассник, наверное: загорелый, мускулистый… Выгоревшие до белого кудри от воды свернулись, как у девчонки, в мелкое кольцо. Степка засмотрелся на цепочку с гильзой, висевшую на его шее. Такие обычно носили отслужившие. Иногда дарили младшим братьям или друзьям. Подарок особо ценился подростками – даже малая причастность к армейской службе словно делала их старше и мужественней…

– Ух, какой окунь! Твой улов? – парень увидел рыбину, лежавшую в тенечке между бревен. Степан, наполняясь гордостью, улыбнулся, кивнул.

Парень тоже улыбнулся. «Эх, мускулы, эх, гильза…» – сейчас он тоже похвалит! Но этот, с гильзой… – интересно, стреляной? Тогда должен быть след от чеки на капсюле… – взял рыбину в руки и сказал:

– Отдашь мне?

– Что? – опешил Степан. – Окуня?.. Зачем?

– Мне о-ку-ня от-дай, – медленно, как тупому, повторил парень.

– Не, я домой понесу! – замотал головой Степан.

– Жалко? Знаешь, где «жалко»? У пчелки, – он наклонился и сказал так, что кожа у Степки покрылась пупырышками:

– Ты, малявка, или отдаешь рыбину, даришь безвозмездно, то есть даром, или… или я кидаю окуня в реку!

– Зачем в реку? – стал уточнять Степан.

– Так отдаёшь?

Рентген оглянулся на Славку, ища поддержки. Тот перестал смотреть на поплавок и с преувеличенным вниманием рассматривал ссадину на локте. Чего там рассматривать? Корочка скоро отпадет, и под ней будет новая кожа. Однажды Славка высмеял его – за то, что Степка такую корочку отковырнул и съел. Они даже подрались…

Саша, услышав ультиматум взрослого парня, напротив, подошел и стал уговаривать Степана:

– Рентген, отдай, это же Валера, он всё равно выкинет, – и зачем-то добавил: – Это же сплавской, он реку переплывает…

– Я тоже переплываю… – зачем-то запальчиво сказал Степан. Он не раз себе представлял, как когда-нибудь, когда вырастет – зорко держа бревна в поле зрения, бесстрашно переплывет эту реку…

– Какой я Валера? – возмутился парень. – Я вам, малявки, дядя Валера! Что ты сказал? Ты – реку переплываешь? Не бреши, дохляк!

– Я не брешу!

– Значит, не отдашь окуня?

– Не, – набычился Рентген.

– А, ну-ка, покажи, как плаваешь! – и он, смерив парнишку взглядом, почти не размахиваясь, левой рукой, сильно, как метательной машиной, закинул рыбу в реку. Она упала далеко – там, где из-под ворот неслись бревна.

– Ну, плыви… Умеешь плавать?

– Умею, – ответил Степан, но с места не сдвинулся.

Вода подхватила рыбину – видно было, что она, белея животом, как прошлым летом сдутая ветром кепка, качалась на стремнине. Степан стоял и глядел – пока рыбина стала неразличима…

– Умеет он! Реку переплывает, – Валера презрительно сплюнул и походочкой, как у заправского футболиста, кривя ноги, пошел по мосткам на свою сторону.

Степан молча взял собранную удочку, вытряс из банки в воду полуживых червей, уже на ходу стал, не попадая в петли, застегивать рубашку.

– Погоди, вместе пойдем! Рентген! Погоди, хлеба попросим! – заскулил Слава, метнувшись сматывать удочки… Но Степан не оглянулся.

Он вернулся на боны утром. День начался дождем. У реки было пустынно. Только мужик в дождевике маячил на горизонте, как журавль над водой, глядя на темную быстрину. Коротковатые спортивные штаны со ставшей веревкой резинкой Степан аккуратно сложил на бревна и прижал, чтобы не сдуло, сандалиями. Новые штаны мать купила, но носить не давала – берегла к школе… Ветер дул холодный – едва снял рубашку, как по рукам побежали мурашки. Он потрогал воду и тут же отдернул ногу. Оттягивая время, постоял, потом перешел на соседнюю связку бревен, потом еще на одну – чтобы ближе плыть к другому берегу. Снова потрогал воду… «Я тоже переплываю!» – держась обеими руками за боны, спрыгнул… Вода доходила до груди. Он держал руки над головой, так что кожа беспощадно обтягивала ребра. Губы стали сизыми, дрожь била худые плечи. Но Степан, словно пугая любопытных мальков, отогнал от себя ладонями воду, оттолкнулся ото дна и поплыл, вытянув шею – будто так было теплее…

Сенокос

Отпуск Михаилу дали, как всегда, в середине июля, «Две недели – хватит?» – зачем-то спросила кадровичка. «Хватит», – равнодушно ответил Михаил и на следующий день к обеду уже собрался, сложил вещи в бездонный багажник новенького автомобиля и поехал.

В отпуск он уходил даже с сожалением. Работать ему нравилось: на деревообрабатывающем комбинате производство организовано с умом, всё рассчитано, распланировано. Комбинат недавно переоборудовали, освободили от пьяниц, а значит, от брака и неплановых убытков, и люди наконец-то стали зарабатывать. Огромные машины завозили на предприятие лес, а вывозили дома из оцилиндрованных бревен – в Питер, Москву, за границу… Одно время, когда цены еще не взлетели, Михаил хотел себе сруб из «оцилиндровки» прикупить, поставить за городом. Но мать с отцом жили в деревне всего в сотне километров, держали большое хозяйство, им нужно помогать, и он не решился: две дачи – никак не потянуть.

Родительский дом всё больше требовал, чтобы к нему приложили руки. Хорошо, что крупный ремонт они закончили вместе с отцом. Высокий, на подвалах сруб больше сотни лет простоял на камнях – только два года назад они залили фундамент. Для замены нижних венцов Михаил выписал у себя на работе бревна. Он даже привез их – красивые, ровные, легкие, как перышко. Но, увидев их, отец заартачился, восстал: «Ты что, хочешь, чтобы на этих карандашах дом стоял? Ты понимаешь, что такое дерево? Как ствол растет? Он же как луковица, как кочан капусты – слой за слоем нарастает. Только медленно, основательно. И не всегда ровно – то тень, то ветвь какая. А тут кожу станок содрал, он же слепой, станок-то, все сровнял, и, думаете, красиво это, хорошо? Это всё равно что из человека батон колбасы сделать!» Что-то подобное испытывал и Михаил, когда еще только запускали линию по обработке бревен, но только сформулировать не мог, а потом забыл это ощущение, притерпелся.

А на работе Михаила отец потом побывал, но так и не переубедился: «Все избы у вас одинаковые – без души, без запроса душевного сделаны. И химией, дрянью этой, зачем дерево пропитывать – оно же дышать должно!»

Тогда ремонт затянулся на год – отец сам лес на корню выписал, сам валил, вывозил с делянки, корил. Сушил на лужайке под окнами – без всяких там инфракрасных камер с компьютерным управлением. И только следующим летом они с Михаилом подвели новые венцы. Втихую потом Михаил привозил с завода пропитку, тайком бревна мазал – чтобы батю не обидеть…

Отец скоропостижно умер нынешней зимой. На поминках плач матери коснулся всех дел, которые без хозяина встанут, а особенно коровы – как накосить? Нарушить скотину придется, а для чего тогда и жить…

Мать ни косить, ни управлять не бывала – отец не разрешал. А Мишку отец стал брать с собой, когда парень совсем ещё глупый был: раз соседки говорили «Галина на сенокосе ребенка потеряла», то он всё и искал по кустам да в густой траве – не найдется ли кто. Но мамкин ребеночек не находился. И у всех в классе в семье двое или трое, четверо детей, а он у Басковых так и остался одиночкой.

…Въезжая в деревню, Михаил увидел Зорьку, важно шествующую к родному двору. Она сама возвращалась из стада, подходила к калитке, могла бы, как говорил острый на язык отец, и «ворота за собой на завертыш закрыть», да требовала уважения – ждала, когда мать ей ласковое слово скажет, горбушку хлеба сунет да обиходит – вымя ополоснет, полотенцем осушит.

Мать, чуть похудевшая, чуть более суетливая, чем обычно, частила словами:

– Мыться-то станешь? Молока-то выпей, да сполоснись – баню топила, еще не выстыло. А я сейчас Зорьку застану и ужин сготовлю.

Галина сыном гордилась: не пьет, в городе квартиру получил, на ученой женился, живет справно, двух девок вырастил – обе в институтах учатся. И родителей не забывает – с дровами ли, с огородами помогает. Девчонки, правда, редко тут бывают, да и жена была только на похоронах – но они же городские, от земных работ да запахов отвычные…

Из бани Михаил сразу попал за стол. Все свое, свежее: окрошка на квасе щедро забелена сметаной, сварена еще некрупная, с прозрачной кожицей картошка, зеленый лук, малосольные огурцы, яйца.

Мать что-то рассказывала про автолавку, а сама нет-нет, да и поглядывала на сына. Вопрос о корове – будет ли держать её, она сама еще на поминках подняла, но он так и остался открытым – сын отмалчивался…

Что Михаил сенокос не любил, она хорошо знала. Еще в парнях – ребята в соседнюю деревню на танцы пойдут, а он – комаров кормить: косили-то после работы да в выходные. Сенокосничали долго, надсадно: гладушки под покос давали маленькие, на неудобьях, где и не косишь вовсе, а только тюкаешь, обкашивая кусты, камни, бугры. Трава сохла плохо: в лесной тесноте ни солнца нет, ни ветра. Скошенное частенько приходилось выносить из кустов на жердях, поднимать на вешала: под ногами хлюпала вода. Отец строгий был, на пацаньи слезы коротко спрашивал: «А жрать ты зимой чего будешь?» – «Чего-чего… Мало у кого в классе родители скотину держат, да никто с голоду не умер», – думал Мишка, но выговаривал это разве что матери…

Что после восьмого Михаил уехал в техникум поступать – так это от сенокоса бежал, к свободе, спокойной и красивой жизни. Только судьбу не обманешь – даже из армии в отпуск долго не отпускали, а едва приехал – точно на покос попал.

Кто знает, не пропусти он тогда танцы в местном клубе – не увели бы у него Ольгу. Один раз после танцев он ее проводил, а на вторые не явился – зря девка головой вертела…

Он готов был те восемь километров до клуба бежать без отдыха, но тучи кругом ходили, и не сметай тогда полусырое сено – неизвестно, с чем бы осталась скотина на зиму…

Последние годы он не ерепенился – только по привычке спорил с отцом. На его вечную идею – машиной косить – отец орал: хочешь, чтобы бензином корова доилась?

Но какой машиной – тракторов по ту сторону реки попросту не водилось, и спор был чисто теоретический, они косили по старинке – литовками.

Мать с коровой тоже стала уставать – все-таки на седьмой десяток. И порой говорила: руки болят, спина ноет ведра-то с молоком да пойлом таскать. И вот отец умер. «Куда мне одной-то столько молока? Как бы внучки приехали. Они же прозрачные у тебя, я бы их отпоила».

Но внучки, поддерживаемые матерью, за городскими стенами глухо держали оборону.

Помня свои не лучшие чувства, особенно в молодости, к комарам-оводам, грядкам, Михаил их не неволил. Девчонки росли спокойные, ласковые, развитые – сами выберут дорогу, нечего им свою волю навязывать, крылья связывать. Сам же им рассказывал, как ревел, когда на танцы отец не отпустил с сенокоса. Спустя много лет обида не заживала: чего из-за сена жизнь-то родному человеку ломать? А дочки его жалели…

После ужина Михаил вышел на улицу. Летний день казался бесконечным – солнце словно зацепилось за ветки столетней липы, растущей во дворе. Он сидел на скамейке, смотрел на густую зеленую крону, на мощный, в два обхвата ствол. Мать дважды прошмыгнула мимо и, видя, что сын без дела сидит, вдруг взяла да и вынесла из сеновала косы – его и отцовскую. Сунула их возле скамейки в таз с водой. Чуть дальше стоял чурбак с вбитым стальным клином – отец здесь выколачивал косы. Молоток он нашел сам…

Когда-то у Михаила была коса маленькая-маленькая. А в старших классах – уже как у отца. Хотя ростом и силой они сравнялись, когда сын вернулся из армии. Оба были сухие, жилистые, длиннорукие. Только характеры разные. Огонь и пламень – отец, а сын – необдуманно шага не сделает, не взвесив, слова не скажет. До последнего лета они косили вровень. Михаил, правда, чуть-чуть больше захватывал, чуть-чуть пошире делал прокос, но особо силой не хвастался, щадя самолюбие стареющего отца.

Лишь когда отец костром занимался, тут уж он шел вволюшку. «Пяту лучше прижимай, чище коси, не то грабелья потом сломаешь», – не мог удержаться, чтобы не поучить, отец.

Но в этот год всё было по-другому. Михаил приезжал огороды садить и тогда стал догадываться, что слова о том, что жизнь кончается, были брошены матерью с горя. Жизнь продолжалась. И вновь весной ровно в срок был посажен, точь-в-точь как при отце, ни рядком меньше, целый загон картошки. Именно по посевной Михаил понял, что у матери всё будет по-старому. И стал готовиться к сенокосу – ездил по магазинам, продающим технику. Пересмотрел не один десяток мотокос. Но те, что подешевле, как оказалось, секли траву в зеленую муку – с ними, словно в насмешку, еще и капроновая метелочка прилагалась. Эти, естественно, никуда не годились. Выбор пал на «американку» – мощную, недешевую пилу со сменными ножами, которым, как заверил продавец, даже кусты не помеха. В комплект входили перчатки из тонкой замши и защитные очки… Покупка вызвала гнев жены: договаривались же деньги копить, женихи есть у обеих дочек, не ровен час свадьбы играть. А чтобы как у людей было, очень нужно потратиться. Дочки тоже покупку не поддержали: на уме у них одни наряды: «Как курочек не выкормить, так девушек не вырядить». Михаил хранил коробку с техникой в прихожей за шкафом и, когда никого дома не было, доставал – протирал от смазки, прилаживался к ее резиновым поручням. Для себя он решил: чтобы всё шло своим чередом, накосит он, заготовит сена, но только не дедовским способом.

Михаил отбивал косу молотком, остужал в воде, снова отбивал, а новенькая мотокоса лежала в багажнике. Его так и подмывало достать, еще раз протереть, заправить бак – и масло, и бензин специальные привез – и, наконец, опробовать, хотя бы обкосить двор. Но не хотелось грохота – то ли после бани, то ли не отошел еще с дороги, и неизвестно, как бы отнеслась мать к его приобретению. И он просто сидел и отбивал косы, как это обычно делал перед покосом отец. Не может быть, но факт – на стук молотка пришла глухая соседка, посмотрела, как у Михаила получается, и принесла свою косу – древнюю, легонькую, с рассохшимся косовищем. Отбивать было сложно: в середине полотна мягкая сталь истерлась до краю.

– Теть Фая, ты-то чего косить собираешься? И кому из вас лет больше: тебе или твоей вжикалке?

Девяностолетняя старуха отвечала почти впопад:

– Теперь-то такую не укупишь. Да и железо-то теперь пошло – вон нож купила, фасонистый, дорогой. Так сначала порезал, а теперь и наточить не могу. Раньше-то мужик мой ножи из кос делал – тонкие, гибкие, вострые! И точить не надо: пару раз о бутылку шоркнешь, и снова как бритва. Хоть хлеб режь, хоть картошку чисти…

– О бутылку, говоришь? – поддерживал разговор Михаил…

Спал он крепко. Не слышал, как мать несколько раз вставала, проходила мимо его к окну – не веря часам, смотрела на небо. Но проснулся до будильника, и в самый раз – восток еще не розовел, а ночь уже посерела. Михаил взял приготовленное с вечера: пластиковый баллон молока, еду в отцовском рюкзаке, косу, замотанную мешковиной, вышел на улицу. Густой туман ложился на траву – день обещался ведренный. Михаил завел машину, пока двигатель грелся, протер от росы стекла…

Выскочила мать. Виновато, как перед отцом, оправдываясь: «Только прикорнула», сунула одежду, которая каждый год носилась только на покосе – белую рубаху, похожую на солдатское исподнее, хэбэшные штаны и выгоревшую до белизны солдатскую панаму, привезенную им еще со службы в Туркестане.

Машина почти бесшумно тронулась, мать перекрестила вслед. Три километра вдоль реки, потом поворот направо. Высокая машина легко прошла брод, поднялась в гору и по лесной дороге подъехала к самому сенокосу. От открывшегося на реку вида дух захватывало: не зря на этом косогоре когда-то стояла деревня…

Этот луг достался Басковым, когда развалился колхоз. За три года, что никто здесь не косил, успел густо подняться ивняк, сухие гигли стояли инопланетным лесом. Да и трава была нежная, несъедобная: осока да звездчатка годились разве что на подстилку. Но у отца, глянувшего вокруг, тогда словно новые силы проснулись: «Эх, на таком просторе – да всю бы жизнь косить. Сухо, солнцепек, ветерком насквозь продувает! И если оболочина засобирается – не проворонишь». И веснами он сюда приходил, вырубал под корень кусты, раскидывал загодя припасенные семена трав.

Луг исправился. А этот год был для травы и вовсе благодатный – июнь простоял теплый, влажный. Михаил внимательно вгляделся. Зверобой уже вовсю цвел – значит, самое время косить. Сквозь обвешанные росным стеклярусом стебли тимофеевки белели ромашки. Еще не раскрывшиеся розовые «часики» собрали на себе мелкие капельки тумана. На веере манжетки, как обычно, собиралась крупные серебряные капли. Отец, называя мышьяком, особо выделял мышиный горошек – корова его любила. В этот год он густо путался под ногами – отец остался бы доволен. У куста и в этот год розовела плантация богородской травы. Ее обычно собирали для сушки: мать зимами заваривала в чай и всех соседей снабжала. Ближе к речке трава менялась: виден был ровный красный ковер – там шалел клевер.

…Михаил переоделся, взял косу, короткими взмахами выкосил небольшую полянку. Под куст поставил молоко, положил рюкзак. Здесь можно отдыхать, отсюда начнутся долгие прокосы. Он рукавом протер лезвие, бруском наточил его. Постоял, вслушиваясь в тишину, вдыхая сладкий воздух.

Вроде как нужно было идти к машине за мотокосой. Но не хотелось: словно организм не хотел запаха бензина, который тотчас заглушит ароматы луга и пряного сока срезанной травы. Не хотелось стрекота мотора, который вспугнет, разгонит эту густую тишину. Кроме того, руки, ноги, спина словно проснулись от долгого сна, тело вспомнило нелегкий, но сладкий труд – всеми клеточками желало косить. И он, словно боясь, что жажда работы исчезнет, еще раз глубоко вздохнул и, широко забирая, взмахнул косой. Чувствуя в душе то ли музыку, то ли гул крови, он пошел, пошел, пошел, оставляя после себя зеленый вал скошенной травы. Прокос неожиданно кончился, он вернулся, косовищем расшевеливая скошенное, и снова пошел, пошел, пошел…

Странное это дело – косить: только начнешь, приладишься, и вдруг забываешь обо всем, руки-ноги сами знают, что делают, и вдруг восторг от этого упоения начинается. И словно двойная сила в тебе…

Он явно впал в раж, проходил прокос за прокосом. О мотокосе вспоминал, но все откладывал её доставать.

А потом налаживать технику было жалко времени – солнце поднималось выше и выше, уже подсушило верхи, и только у корней всё ещё оставалась влага.

Когда роса и у земли исчезла, он это сразу почувствовал: литовка словно враз затупилась. Михаил с трудом дошел прокос, вернулся к брошенному рюкзаку. Отсюда он огляделся и изумился сделанному: «Да если так работать – то сам накошу!» Михаил растянулся на просохшей земле. Он глядел в синее небо, на высокие облака и неожиданно понял, что чувствует себя бесконечно счастливым.