Текст книги "Пастораль"

Вертолётино дерево

Бабка Степанида высока, худа. Длинное немаркое платье, неизменная, когда-то еще в девках коричневая, а теперь выцветшая до рыжего жакетка. Темное лицо по-детски весело. На любое дело бабка еще скора, а особенно – на ногу «Вертолёт», – кличут ее за глаза. Но девяностолетний возраст, конечно, сказывается. Скажем, заберется Степанида на печь, а внизу невестка хозяйничает, готовит чего или посуду моет. Шустрая невестка у Степаниды, говорливая. На пенсии уже, но работает. И вот бойко-то, со смешком рассказывает она всякие разные случаи, что в магазине или у нее на работе приключились. Юрким колобком вертится Зойка на просторной кухне и говорит, и говорит. А с печи-то – ни гу– гу. Заметит наконец это Зойка. «Эй, мам, – спросит, – чего молчишь-то? Али заснула? Так ты не спи! Ночью-то опять не заснешь, искрутишься, извздыхаешься. И нас изведешь». Но с печи опять нет ответа.

Зойка и станет будить бабку, дергая за старушечьи ноги, одетые в простые чулки. А старуха – опять молчок. «Уж не умерла ли, часом, мать?» – загоношится Зойка. И заголосила бы испуганная невестка, да вовремя додумалась подставить табуретку и заглянуть на печь, где, не ожидая такого маневра, не успел зажмуриться хитрый бабкин глаз. Уж тут и святой бы не выдержал. Заругается Зойка на старую:

– Ишь ты, шутница! Интересно тебе: как умрешь, так испугаюсь я или обрадуюсь. Да я сорок лет тебя терплю, и не надейся, не заплачу!

А бабка Степанида, довольная проделкой, Зойкиным испугом, сидя на печи, уже что-то с невинным видом врет:

– А я что? Я не чую, что меня зовешь. Прикорнула, видно. Чего-то в сон тянет…

– Разморило тебя, поди-ко, на нетопленой-то, холодной, печи… – не удержит опять своего языка Зойка.

Но чует ли это бабка Степанида, ей уже не узнать. Быстроногая старуха уже и с печи слезла, и не одними дверями хлопнула и, не закрыв за собой калитку, несется к подруге своей, соседке, сказывать, как она «умерла», а Зойка-то ведь и заголосила, заревела: пожалела старуху, значит. Вот тебе и невестка. Любит присочинить скорая и на язык бабка Степанида.

Знают это все, но этим летом она все равно их удивила. Как-то утром сказала сыну:

– Михаил, сделай – ко посошок. Палку подходящую найди да построгай.

– Зачем тебе посошок-то? Или летать тяжко стало, или ноги болят?

– Да нет, милой, ноги еще ловко бегают, да посуди: лет-то мне уже девяносто один, а я все без батога. Людей неудобно. Скажут, мол, старая, а без палочки…

Не знаю, как там было на самом деле, но Зойка и в магазине, и в своей «кастелянтской», и когда коз встречали, именно так рассказывала.

– Вертолет на палочке! – смеялись в магазине.

А Зойка и сама удивляется своей свекрови:

– Неудобно ей! Так ведь она того же дня на стогу у нас стояла. И без всяких там палочек сено укладывала, утаптывала – только подавай, Михаил.

А сын старуху уважил, палочку ей присмотрел. Зацепил взглядом деревце, что среди других выкорчеванных лежало у чьего-то огорода. Отмахнул макушку, окорил. А под руку удобно пришелся комель, корешок – круглая набалдашина получилась. Просушил он палку в тенечке, чтобы не растрескалась, только тогда бабушке и вручил.

Бабушке посошок понравился, и она всюду стала появляться с ним. Вот только опираться на него забывала и носила перед собой то ли скипетр, то ли маршальский жезл…

Только ее палка и могла бы рассказать, отчего бабка Степанида умерла. Поставила батог у лесенки на чердак да и упала. То ли оступилась, а то ли сердце или еще какая жилка не выдержала.

Услыхав шум, Зойка, что дома была на выходном, выбежала, увидела лежащую на спине старуху, да та только «три раза и вздохнула-то». Похороны и поминки справили достойные. Зойка и ревела, и причитала так, как не каждая нынче дочь. Степанида была бы довольна. Да та, кажется, и была довольна: приодетая, лежала она в обитом зеленым ситцем гробу, как бы шутейно прищурясь. И никуда-то теперь не спешила.

Похоронили Степаниду Ивановну на поселковом кладбище, как казалось, с крайчику. Но уже через месяц со всех сторон пристроилось к ее холмику довольно много могил, обитатели которых годились бабке в сыновья, а то и во внучата…

А посох бабкин Витька – правнук ей будет – хотел приспособить под пугало, чтобы птиц от смородины отвадить. Сунул было палку тонким концом – падает, коковина перетягивает. Копнул тогда землю. засунул под дерн кокору, поутаптывал – стоит. Ушел он перекладину искать да, как говорится, гвоздя не мог найти. А потом Гошка соседский позвал на пруд за карасями. И увертолетили они.

А потом задождивело, да и август уж был на исходе: родители забрали в город. И не получилось у смородины пугала: не довел Витька дело до конца.. Такой вот у Степаниды правнук. Палка, воткнутая Витькой у изгороди, так и осталась торчать. А вот на следующий год, если кому дело было, тот увидел бы, что около посоха, как около пня, поросль появилась – листом и веткой длинноватая, будто ива.

Обратила внимание на эту поросль Зойка. «Надо бы козам обломать, нечего тут лес разводить», – подумала она так, да руки не дошли. Такая вот невестка у бабки Степаниды.

Открытие сделал все тот же Витька. Полез за зеленцами в огород, и как в глаза ткнуло: «Ничего себе. я бабкину палку в землю сунул, а от нее кусты выросли!» Через два года посох сам собой упал, отгнив у самой земли. А поросль, пущенная посохом, превратилась в высокие, в человеческий рост деревца, которые на четвертую весну неожиданно покрылись бутонами и зацвели.

– Яблоня! – ахнули все. А к середине лета по единственной длинноватой косточке внутри зеленого плода стало ясно, что это вовсе не яблоня, а… слива.

– Не вызреет, – говорил Михаил. – И яблоки-то у нас не каждый год бывают. А тут – слива. Где это видано, чтобы в наших-то краях – да слива! Не зря же прежний хозяин ее выкорчевал.

– А может, это какая-нибудь районированная, с какой-нибудь ивой скрещенная, так и вызреет, – защищала деревце соседка.

Весь июль и август ягоды так и провисели – за жесткой кожицей мякоть так и не появлялась. Кто пробовал, тот долго плевался: эта еще кислятина. И только уже в пору бабьего лета с оставшимися на макушке редкими ягодами произошло превращение. Они вдруг набухли, раздались, кожица стала фиолетовой. И вкус стал – ну не медовый, конечно, но такой, как у слив, что изредка завозили в поселковый магазин с далекого юга.

Лишь на третий год цветения сливы показали себя: пять корзин-боковушек сизых плодов сняла Зойка, да потом еще соседи приходили, знакомые, собирали себе по бидончику-другому на компотик, на вареньице. А Зойка не жалела ягод, да еще откапывала прутышки, густо лезшие из земли. И все без разбору отдавала…

Через несколько лет Витька, приехав к бабке уже свежеиспеченным лейтенантом, идя по улице, вдруг услыхал, как переговариваются из своих огородов женщины.

– Вертолётка-то не вымерзла у тебя?

– Нет, цвела! Цвету-то нынче много было, не знаю уж, сколько вызреет. Просили меня архангельские привезти для разводу им вертолётки. Свезу, надо попробовать, может, и там приживется.

Сначала не понял Витька, о чем речь, а как понял, так у парня чуть было слезы не потекли. И если бы не этот туман, не эта пелена перед глазами, так рассмотрел бы еще тогда Витька, что нет такого дома на улице, перед которым не росло бы приметное деревце высотой с человеческий рост с длинноватыми темными листочками – местная слива, вертолётка.

Рамка
для подруги

Билет им достался с бою: в расписании этот поезд числился как дополнительный, а в кассах про него и не знали. Йошка, как шаровая молния, крашенная в немыслимый красный цвет, бегала из кассы в справочную, оттуда – к дежурному по вокзалу и обратно в кассу, где караулила очередь Ксанка. Билет продали в первый вагон, первое место. Но нужный вагон, естественно, прицепленный с конца состава, никто не открывал, и Ксанка села в единственный открытый – едва ли не в середине поезда, а потом долго шла по вагонам – купейным и плацкартным – абсолютно пустым. Купленный по цене купе билет оказался в плацкартный вагон, тоже пустой. И она долго ходила по нему – закрывала багажные ящики, которые почему-то везде были открыты. Они ее пугали: ей казалось, что те хищно скалились…

Только этим поездом она успевала приехать к Сергею, чтобы встретить Новый год вместе. Ехать, судя по билету, было ровно двенадцать часов, но странный поезд то где-то стоял, то мчался, не замечая утонувших в снегах станций. Стемнело рано, поезд давно шел без остановок, расписания нигде не было, и она забоялась, что проедет станцию. За окном всё реже проносились огни, казалось, поезд мчится в бесконечном темном туннеле. И только если прижаться к стеклу, виднелась белая полоса снега возле путей, дальше уже начинался черный лес.

С Сергеем они познакомились в фотомагазине – она выбирала подарок на день рождения подруге, а он вызвался помочь. Они долго ходили вдоль полок, пересмотрели, перетрогали все, что на них стоит, и, в конце концов, купили рамку. Такую, в которую можно вставить сразу две фотографии. С одной стороны рамка радостная, рыжая – солнце, цветы. А перевернешь ее другой стороной – там месяц и серебристые искорки звезд на черном бархате.

С крыльца магазина они могли бы разойтись навсегда, но он вдруг попросил показать город, мол, проездом, после военного училища получил назначение, едет служить. В Ксанином городе делает пересадку. До поезда остается всего-то пара часов. И она согласилась.

А потом пошли письма, иногда телефонные звонки и снова письма. Они приходили каждый день – короткие, смешные. Девушка не знала – шутит или нет; где правда, а где вымысел. Пришла и фотка: страшно серьезный, похудевший, одетый в военную форму десантника – тельняшка, голубой берет. Хорошо, что без автомата…

В основном он описывал забавные случаи в быту, говорил, что никак не отпустят на выходные – типа, на молодых офицерах выезжают. Она уже перестала ждать от него что-нибудь про любовь, когда он написал: «Скучаю». В следующем письме ничего такого не было. А потом опять – «Скучаю».

А перед Новым годом вдруг написал непривычно серьезно: «На Новый год мне к тебе не приехать. А ведь не виделись уже сто двадцать три дня. Так что ты обязательно приезжай. Только телеграфируй. Я обязательно встречу. Очень скучаю, целую».

Йошка единственная знала об этом почти виртуальном романе и довольно скептически к нему относилась. Но вердикт вынесла неожиданный: «Слушай, Ксанка, нас не так часто кто-то приличный из мужиков приглашает. Так что – езжай. И действуй по обстановке». Именно она высмотрела этот дополнительный поезд на белой бумажке внизу основного расписания. И телеграмму обещала дать.

…Ехать, судя по напечатанному в билете времени прибытия, оставалось около часа, и Ксана забеспокоилась: поезд какой-то ненормальный, может, вообще без расписания шпарит. Она взяла вещи и пошла обратно по вагонам, которые оставались такими же пустыми, в середину поезда – там был единственный, похоже, на весь состав проводник.

– Перегоняем, – пояснил он. – А станция ваша должна быть. Вы посидите у меня, чайку попейте.

Ксана отнекивалась, но он куда-то пошел узнавать – к машинисту, что ли? И она снова ехала одна. По времени они уже проехали ее станцию, а проводник как сгинул – всё не появлялся. Наконец нарисовался:

– Будем через час! Может, чуть нагоним…

Маленькая, запорошенная снегом станция с несколькими огоньками была абсолютно безлюдной. Ксана не увидела ни одного встречавшего, да и вывеску на низком деревянном вокзале не разглядела. И, боясь отцепиться от поручня, снизу вверх несколько раз переспросила проводника:

– А это точно Сосновка?

– Точно, точно! Не бойсь, всё в точности!

Поезд уже ушел, а Ксана всё еще стояла на полустанке в оцепенении: звездное небо над головой, необычайно яркие в ночи, молчаливые семафоры. Где-то далеко-далеко ее родной город, а она тут – одна на всей земле. Куда притащилась, зачем? Тут раздался звук мотора, ее осветило фарами – большая военная машина остановилась едва не на перроне. Оттуда выпрыгнул военный, но не Сергей – тот выше ростом, а этот похож на медвежонка, в теплой куртке с меховым воротником и в унтах:

– Оксана? Сергей просил вас встретить! Поехали!

– А где Сергей?

– На дежурстве.

Военный взял сумку, помог девушке залезть в высокую кабину. Солдат, сидевший за рулем, с любопытством посмотрел на нее, поздоровался.

– А почему на дежурстве?

– Молодой лейтенант, первогодка – ему положено.

– А как же Новый год? – расстроилась она.

– Ну, Новый год еще целый год у вас будет!

Дальше они ехали молча. Полчаса лесом по накатанной бетонке, затем в свете фар мелькнул шлагбаум, КПП, солдаты в тулупах и валенках. Дальше среди аккуратно посаженных сосенок стоял обычный микрорайон из панельных пятиэтажек.

Денис, так звали друга Сергея, привел девушку к себе. В квартире, отличавшейся от обычных городских разве что меньшим количеством мебели, их уже ждали – жена Дениса и еще несколько пар – семьи сослуживцев Сергея. Здесь уже был накрыт стол: Новый год наступал через два с небольшим часа.

– А ему никак нельзя позвонить? – спросила Ксанка Дениса.

– Нельзя, – коротко и строго ответил тот.

Хорошо, что комнат было две, и Ксанка ушла спать почти сразу после боя курантов, чтобы не портить кислым видом людям праздник. Но ей не спалось, и она слышала, как палил салют за окном, как потом долго пели. Офицеры знали какие-то странные песни, по крайней мере, Ксанины знакомые, студенты-одногруппники, обычно таких не поют: тут был и «Черный ворон», и «День Победы»…

Утром они со Светой мыли посуду, пили кофе. Ушел на службу Денис, но Сергей так и не возвращался. Они сходили погулять по городку. Болтали так, ни о чем.

– А позвонить нельзя? – спросила Ксанка Свету.

– Нельзя, – так же, как вчера Денис, коротко ответила Света.

Стало уже темнеть, у Ксанки оставалось до поезда всего-то двенадцать часов, как появился Денис. И сказал, что нужно ехать на станцию. Сергей ждет там.

– Понимаешь, – пояснил, смотря в сторону, – он попал в больницу. Ну, несчастный случай.

Двухэтажная деревянная больница с большими окнами стояла в старом парке недалеко от вокзала.

– К солдатику? – услышав фамилию, спросила на входе пожилая санитарка в халате, надетом на синий ватник.

– Офицер он, лейтенант, – стала уточнять Ксанка.

– А, значит, к солдатику, – сделала вывод санитарка и назвала номер палаты: – Второй этаж, касатонька, в конце коридора, направо.

В той палате было всего-то две койки. Но сразу Сергея Ксанка не узнала. Голова у него была забинтована, вместо глаз виднелись только щелки. Нос, губы – все слилось в одну синюю пухлую маску. Рядом с его кроватью сидел мужчина в штатском и что-то записывал:

– Так, значит, вы их не запомнили?

– Нет. Сзади подошли, – с трудом говорил Сергей.

– А сколько денег у вас было?

– Около тысячи.

– Какими банкнотами?

– Не помню… Пятисотка была, по-моему, несколько сотенных, мелочь…

– Когда подходили, никого подозрительного у магазина не видели? А где машину оставили? А кто за рулем был? Он оставался? Он, может, что видел… Хорошо, разберемся.

Следователь ушел, а Ксанка долго еще сидела и просто гладила Сергею руку. А когда уходила, он прижал к распухшим губам ее пальцы. И зачем-то попросил прощения…

На поезд девушку провожал Денис.

– В общем, Ксан, готовься к худшему. Военная прокуратура занялась. Он же водовозом служил.

– Кем? – переспросила Ксанка. – Каким водовозом? У него же красный диплом. Он же десантник. Штурмовой бригады. Танкового полка.

– Красный-то диплом – красный. Но не любят тут умных. У нас в части и танков-то нет, зато есть котельная, и утечки в теплосетях просто убойные. Да еще полгородка моется из батарей – с горячей водой проблема. Ремонтировать нет средств. А в сеть нужно воду постоянно доливать. Есть, конечно, скважина, но вода в ней очень жесткая. Для котельной возят специальной водовозкой за двадцать пять километров, со станции.

– Так ведь для этого солдаты есть!

– Без офицера за территорию части солдат отпускать не положено. Вот у Сереги служба и была – мотаться туда-сюда с солдатом. А тут, перед Новым годом, он решил – ну, раз ты приезжаешь – цветы купить, подарок, всё такое. Он ведь у нас тот еще романтик, стихи пишет! А у магазина отморозки, видимо, караулили. Видят – офицер, значит, с деньгами…

– Так его же избили: сотрясение мозга, перелом. И не он начал…

– Ну, это с точки зрения штатских. А по военным законам отклонение от маршрута – это нарушение приказа. Пока солдат его возил туда-сюда, в больницу сдавал, уровень воды в теплосетях упал, автоматика не сработала, и котел сгорел. Едва весь городок не заморозили. Короче, разбираловка будет еще та! Не знаю, может, конечно, и замнут…

Но историю не замяли – со скандалом деньги получить на ремонт и котельной, и сетей куда быстрей можно… А Сергея военный трибунал осудил на три года.

Следующий Новый год Оксана ехала встречать уже в другую сторону, на небольшую железнодорожную станцию, где Сергей отбывал срок в колонии. Опять на вокзал ее провожала подруга. Не верившая ни в Бога, ни в черта, крашенная в иссиня-черный цвет, несмотря на мороз – в кожаной косухе с немыслимым количеством клепок, Йошка исподтишка крестила уходивший с Ксанкой поезд, билет на который они на сей раз купили заранее.

Баня

Первыми были не они, а те, кто на плоское, ничем не укрытое место бросил тонны железобетона – взлетную полосу. Вокруг аэродрома, как беговые дорожки вокруг футбольного поля, стали наматываться улочки с времянками – склады, палатки для солдат, кунги для офицеров, коробки штаба, столовой, хозчасти.

«Йо-о-о-о!» – с таким восторгом в груди он вылезал из вертушки и, жмурясь, смотрел на синее небо. Кто знал, что совсем скоро ему захочется увидеть хоть маленькое облачко, мелкое перышко, сизую дымку на этой невозможной сини, уже отдохнувшей, восстановившей свой цвет после безумной летней жары. Впрочем, «над сковородкой пара не бывает», говорили бывалые. Хорошо, что попал он сюда не в июле, просто очередь внезапно подошла – один сослуживец сломал ногу, у другого родилась двойня. И он, счастливчик, поехал в курортный сезон, сразу после Нового года.

Соседом по кунгу оказался грузный майор, прилетевший сюда получить подполковника и достойно уйти в отставку. Обычно он сидел и мусолил желтые страницы какого-то старопрежнего журнала в мягких корочках. Там были напечатаны «Семнадцать мгновений весны» Юлиана Семенова. Похоже, он учил эту книгу наизусть. Майора Андрей прозвал про себя Штирлицем.

Книги и спиртное здесь были дефицитом. И невесть каким чудом сохранившуюся бутылку сладкой черемуховой настойки майор разливал на восьмерых аж четыре раза. Эту бутылку он привез с собой из Сибири, словно развеивая миф, что там пьют только стоградусное. Он даже не извинялся за «женский» напиток, объяснял: «Наше райпо только такую выпускает. У меня его – ящиками дома. Приедете – напою. А тут вы не пейте, не пейте… Вы нюхайте. Моим домом пахнет…»

Честно говоря, сильно пахло синтетическим концентратом. Андрюхе казалось, все это знают, и сам майор в том числе, но молчат – так, чтобы атмосферу не портить.

Но хуже всего, что здесь не было душа. Вода была привозная, и весь контингент умывался из рукомойников, которые он видел раньше только в деревне: ладонями подкинешь соску – течет, отпустишь – нет. Экономично. Андрею пришлось срочно «осветлиться» – начисто сбрить пусть негустые, но обычно чуть-чуть длиннее, чем у остальных, волосы. Появилось занятие: Андрей грел самодельным кипятильничком воду в стакане и брился теперь дольше обычного раза в три. Времени между дежурствами здесь было много, а это, согласитесь, не последнее занятие.

Жилье для офицеров находилось в кузове военной машины, похожем внутри на купейный вагон. Здесь всегда густо пахло нестиранными вещами, гуталином. Перед тем как лечь, Андрей обычно распахивал настежь дверь, вымораживая эту вонь. Чтобы, пока не успел заснуть, её не чувствовать. Ведь, просыпаясь, уже ничего не замечаешь.

На сегодня обещали развлечение. Штирлиц еще два дня назад сказал: баня! Будет баня. Вертолетчики несколько раз пытались привезти воду в пожарной цистерне на тросах, но каждый раз им не удавалось – с земли развлекались, дырявя ее автоматными очередями. Как Андрей понял из разговора, на сей раз резиновую емкость поместили внутри вертолета, закачали туда воду, а здесь оставалось просто ее слить.

Андрей стал готовиться к бане: пересмотрел вещи, тщательно выбрал из стопки камуфляжные трусы и майку и новые, привезенные из дома носки. Яркое полотенце, которым еще недавно вытирался, выходя из моря… Он даже сходил в хозкомнату и погладил там рубашку. Несколько раз он то решал взять с собой, а то потом передумывал – гель для душа и новый бритвенный станок, подарок жены, который не спешил опробовать – добивал одноразовые. И все-таки решил взять…

Рядом с новой солдатской палаткой стояли обычные военные кухни, в которых грели воду. Черномазый рядовой черпаком переливал вовсю парящую воду в бак. Тот был из оцинковки и блестел на солнце, как инопланетный объект, выдавая с головой всю их закамуфлированную сверхсекретную разведчасть.

Андрей хотел было высказаться по этому поводу, но решил не портить настроения – ни себе, ни парню. А просто панибратски попросил: «Эй, рядовой, давай погорячее». Парень, видимо, был недотепистый и ничего не ответил.

Старлей откинул полог и, запнувшись за что-то, оказался в бане. Под ногами оказался настил – деревянные поддоны, тоже наверняка притащенные сюда с Большой земли. Ими были застланы два угла палатки: один, с полудесятком скамеек, был раздевалкой. А в другом углу душевая – с десяток сеток, из которых капала вода. Температура тут была примерно как на улице – ну, нет, судя по незамерзшей грязи, всё-таки больше нуля. Андрей завороженно посмотрел на душ и стал раздеваться. Чем ближе к исподнему – тем быстрей. Холодно, черт!.. Снял носки и задержался у края поддона – десяток пар солдатских сапог, обляпанных глиной, стояли здесь. Дошло только сейчас – их нужно было надеть, чтобы добраться до помывочной. Первый же сапог даванул холодной грязью, едва его стащил – мал. С ходу выбрал самые большие, чтоб с запасом, и побрел, одной рукой приживая к себе пакет с новым станком, ярким полотенцем, гелем для душа, а другой балансируя, чтобы не поскользнуться.

А вот и душ – он крутанул барашек и едва не закричал – оттуда хлынула обжигающая льдом вода. Из другой сетки брызнул кипяток. Смесителя, как оказалось, не было. Горячая вода лилась, холодная тоже – а мыться было невозможно. И этот чертовский холод… Он врубил все горячие души. Пар, пахнущий глиной и неведомой степной травой, ломанулся из щелей настила. Сначала стало чуть теплее, но бесполезно: он уже стал мерзнуть. Нужно было что-то срочно делать. Попытался брызгать на себя кипятком, но ладони обжигало, они покраснели. И тогда он врубил холодную воду.

– А-а-а!!! – заорал он и бросился, закрыв голову руками, под ледяной водопад, сделал под ним немыслимо быстрые движения – два раза потер под мышками, пару раз между ног, зачем-то за ушами – и выскочил. Ничего не чувствующими руками сунулся под кипяток, затем, выловив из глины упавшие сапоги, проворно в них запрыгнул и побежал на раскоряченных ногах по грязи, не замечая по полпуда глины на каждой.

В кунг он почти прибежал. Первым делом врубил на полную мощность печку, вскипятил прямо в кружке чай, скинул туда пять кусочков сахара вместо обычных трех. И в чистой рубашке – не той, что готовил в баню, ту он уронил в грязь – появился на дежурстве. И вскоре кричал жене по спутниковой связи, дающей немыслимое эхо, делающей даже самые родные голоса «металлическими»: «Да! Хорошо! Да! Хорошо живем! Обустроились! Какая война? Какая, спрашиваю, война? Сегодня баня была! Ты слышишь – ба-ня!..»

Андрей еще не раз побывает в таких командировках. И еще увидит местное лето, и узнает, как красива степь весной. И бани в его военной жизни будут – и солдатские, и офицерские, и специально для главнокомандующего. Из брезента или фанеры, с камешницами из бочек и гнутых труб, даже из гильзы авиационной бомбы. И будет мыться в настоящей русской рубленой бане, правда, сооруженной под накатом чужой неуступчивой земли. Всё в ней, как положено на родине, – с березовым веником и квасом.

Но последняя его баня будет похожа на первую. Однажды днем он будет спать в своем кунге, и, как потом выяснится, самолеты уронят бомбу прямо на своих. Взрывной волной кунг подбросит, Андрея скинет с полки, он ударится виском об угол стола и так больше никогда и не проснется…

И на жестяном столе в морге гарнизонной местной больнички контрактник быстро омоет его тело из черного шланга ледяной водой, оставит сохнуть на сквозняке. А потом наденет на незнакомого офицера парадку со склада: белую рубашку и зеленый китель. Последняя одежда Андрея будет предусмотрительно разрезана со спины – чтобы санитару не мучиться, поднимая тяжелое тело.

Парень основательно разгладит складки на кителе, почти любовно поправит подполковничьи звезды на погонах Андрея. Удовлетворенно оглядит дело рук своих:

– Герой! С легким паром тебя…