Текст книги "Генерал Иван Георгиевич Эрдели. Страницы истории Белого движения на Юге России"

«Пошел к собору, бывшему военному туркестанских стрелков, осмотрел различные памятники времен Скобелева, Куропаткина. Кругом собора в середине так чисто, хорошо, и грустные мысли навеял мне этот собор. Представилось все покорение Закаспийского края, сколько трудов, денег, культуры, жизней люди вложили. И теперь как все это разрушено… И только вот этот тихий скромный собор, выстроенный насадителями здесь культуры и знаний, безмолвный памятник минувшего. <…> Как-то грустно, ну грустно, грустно на душе становится, чего-то жаль»[73]73
  ЦДНИРО. Ф. 12. Оп. 3. Д. 1312. Л. 83.


[Закрыть].

Ему на память пришли стихи М. Ю. Лермонтова «Спор» и «Три пальмы». Если причина, по которой ему вспомнился первый стих, рассказывающий о победоносном приходе чужой цивилизации на Восток, ясна, то возникновение ассоциаций со вторым требует разъяснений. Три пальмы в пустыне искушали судьбу и Бога разговорами о том, что они без пользы живут на свете. Пришедшие с караваном люди срубили пальмы и грелись ночью у разведенного костра. Гибель пальм стала концом оазиса: «И ныне все дико и пусто кругом…» В Мерве, недалеко от станции Байрам-Али было царское Мургабское имение. Там кипела жизнь, была сооружена сеть каналов, орошение сделало пустыню зеленой. Эрдели высказывал опасения, что это все погибнет, потому что местным – текинцам-скотоводам – это не нужно.

Русскость Эрдели проявилась и в его сильном религиозном – православном – чувстве. Он страдал, когда у него не было возможности приобщиться к церковным таинствам, «успокоиться молитвой», о чем он писал в дневнике. Когда он оказывался в церкви в чувствах, расстроенных тяжестью исполнения службы, его печалило неподходящее к этому случаю настроение. На Пасхальной неделе он был в церкви и положил на плащаницу букет из цветов груши и яблони.

Описание пасхальной ночи показывает, как для него был важен ритм жизни, задаваемый церковным календарем:

«Вчера мы выступили в 8 ч. вечера, ночь была холодная, ветреная, шли 25 верст до донской станицы Егорлыкской, куда прибыли без четверти двенадцать часов ночи. Подъехали к церкви, и только что там пропели «Христос воскресе». Прямо с лошади ввалились в церковь. Громадная, залита огнями, поют чудесно, голоса чудные. Мара, ты знаешь, когда пропели «Христос воскресе», и я в первый раз это услышал, то меня охватила такая восторженная радость, такое лучезарное счастье, что вот дожил я до этого великого дня, цел и невредим, и удостоился слышать «Христос воскресе». И что сердце мое и душа так радуется этому, и вместе с этим счастьем и радостями весь в слезах я, чуя, что ты и молитва твоя здесь рядом» <…> Что жена и дети мои в эту минуту молятся обо мне, и люди, которые любят, вспоминают меня в эту минуту. Так опять ясно чудилось, что ты в церкви с девочками и молишься, и я вижу тебя внутренним оком и чувствую твою молитву. И вся душа моя несется к тебе навстречу, и твоя ко мне, и мы вместе. И такое неземное счастье и радость охватила меня в церкви, ну правда, я не помню просто, когда мне было так дивно хорошо, умиленно восторженно-прекрасно, как вчера в эту заутреню. Встреча донских казаков благожелательная, приехали домой, хозяйка наша приготовила нам яиц, куличей, поджарила свинины и дала свежего масла и молока – чего же больше, но главное – на душе свет, радость, чистота, любовь и восторг, все вместе, вероятно. То есть и причастие с исповедью, и чудное церковное пение после ночного холода и ночного похода в пыли и по ветру, и несомненное твое присутствие около меня и мое около тебя, – все это подготовило душу и влило в нее неописуемые ощущения светлой лучезарной радости, которые я, стоя в церкви, переживал с тобой, и все время звал тебе по имени про себя, мою дорогую, любимую Мару, Марочку, радость, жемчужинку. <…> Меня знобит всего, трусит, но это все пустяки, наши души в эту ночь соединились, сошлись, [нрзб.] я счастлив, я озарен радостью, озарен любовью и бесконечной милостью господней, который послал мне эту чудную радость в мою печальную тяжелую жизнь»[74]74
  Там же. Л. 136–137.


[Закрыть].

Сохранившаяся часть дневника запечатлела две весны, с Великим постом и Пасхальной неделей, в жизни генерала Эрдели – 1918 и 1919 годов. Примечательно, что религиозное чувство наиболее выпукло представлено в ранних записях. Куски дневника за 1919 год показывают генерала не столь религиозно экзальтированным, как год назад. Чувствуется общая, в том числе и эмоциональная усталость. Понимает это и сам генерал:

«Масленица промелькнула в этом мусульманском городе незаметно, все-таки блины ел. Теперь Великий пост, что-то смутное, милое, далекое связано с Великим постом. Разметано, разрушено все кругом. За земными делами и душу забывают. Хоть бы мне Господь помог добраться домой… выплакать в церкви все свои горести и обиды около тебя, набраться сил и опять за дело, на унижение, на борьбу, быть может и на страдание, но и на успех» (20.02.1919)[75]75
  Там же. Л. 14.


[Закрыть].

Усиление бытовой религиозности происходит в пограничных ситуациях, в том числе на войне[76]76
  Сенявская Е. С. Бытовая религиозность на войне (На примере двух мировых и советско-афганской войны) // Менталитет и политическое развитие России. М., 1996. С. 135.


[Закрыть] и в военное время. Наиболее сильно проявлялся ее мистический компонент: вера в защитную силу икон, молитв и ладанок, в приметы, сны, предзнаменования. Это и понятно, популярность гадалок, разговоров о предсказаниях, предвидениях вызывалась длящейся годами неизвестностью о судьбах близких. Даже подлинно воцерковленные христиане, случалось, прибегали к услугам хиромантов и гадалок[77]77
  ГАКК. Ф. Р-411. Оп. 21. Д. 252. Л. 35.


[Закрыть]. Иван Георгиевич также, находясь в состоянии полной неопределенности, посчитал нужным прибегнуть к гаданию на узелках:

«Ну вот и не уехал. Ты знаешь, меня брало сомнение какое-то, что я не уеду, и вот я взял платок, завязал узелок и решил вытащить жребий, ехать ли мне сегодня или нет. Перед этим помолился, и пусть бы меня Бог наставил. Закрыл глаза и вытащил узелок, чтобы не ехать. Затем вторично загадал также с молитвой, ехать ли мне завтра или еще отложить отъезд, и вышло, что ехать надо завтра. Только что я кончил это, как приходит ко мне офицер и сообщает, что приезжает сюда прямо от Деникина из Екатеринодара Коцев, глава Горского правительства. <…> И мне, конечно, крайне важно и интересно дождаться его здесь, чтобы узнать обо всем, что переговорено, решено и т. д. Таким образом, мое гадание вышло как раз вовремя и, кстати, и оправдалось событиями. Ты не смейся надо мной на такие детские приемы, Марочка, но правда, находясь в полной неизвестности, – один Бог знает, что нужно и что своевременно. Ну я к нему и обратился, и твердо себе сказал, что как выйдет – так и поступлю»[78]78
  ЦДНИРО. Ф. 12. Оп. 3. Д. 1312. Л. 30.


[Закрыть].

Однако генерал на следующий день не уехал, и все получилось не так, как он загадал.

Отраженные в дневнике бытовые и пищевые пристрастия человека сами по себе способны многое рассказать о нем и его среде. Эрдели такой же большой аккуратист, что и Мара. Он садился за дела обычно после тщательного утреннего туалета:

«…Умылся, оделся с ног до головы в чистое, вычистил сапоги, платье, побрился… привел в порядок свои вещи и теперь вот сел писать тебе»[79]79
  Там же. Л. 65.


[Закрыть].

Необходимость решения неотложных дел с генералами Пржевальским и Лазаревым нарушила привычный график: с утра до 12 часов он провел совещание, но потом непременный ежедневный туалет. «Сейчас помылся, почистился, а то с утра не мылся», записал он 24 февраля 1919 года[80]80
  Там же. Л. 23.


[Закрыть]. Даже в суровых походных условиях он все равно моется, следит за чистотой одежды и жилища. Находясь на рыбацкой шхуне, на которой он предпринял попытку добраться до пристани Старотеречной, после морозной ночи устроил себе обливания морской водой:

«Спал плохо. Было холодно, ноги мерзли, но это ничего. Сейчас попили чайку с балыком и хлебом. Пойду скоро мыться соленой водой с моря. На дворе свежо, солнца нет, но все-таки пахнет весной. <…> Вымылся холодной водой, холодная, живительная» (1.03.1919)[81]81
  Там же. Л. 41.


[Закрыть].

Но ненастная погода ненадолго отучила его от подобных бодрящих моционов. И через два дня он записал в дневнике:

«Только что встал, вымылся хорошенько после двух ночей не раздеваясь в лодке»[82]82
  Там же. Л. 47.


[Закрыть].

Особо пристальное внимание генерала к этой стороне уклада жизни вызвало ряд замечаний в отношении чистоты и гигиены быта:

«Вчера выстирали мне белье, и сейчас в комнате баба [его] гладит, за перегородкой отчаянно кричит ребенок, пахнет чадом, пол грязный, нанесена грязь с улицы, на дворе дождь – неприглядно. Почки болят. Ну да человек ко всему привыкает» (18.03.1918)[83]83
  Там же. Л. 105.


[Закрыть].

В Порт-Петровске сырой, холодный, грязный и неуютный номер в когда-то лучшей гостинице города пугает его своей кроватью:

«Кровать хорошая, но, вероятно, с клопами. Для Захара, слуги Обломова (Гончарова) клоп мил: как же быть без клопа, с клопом и спится теплее. Ну а по-теперешнему времени клопы, вши и т. д. заразители сыпным тифом и просто страшны»[84]84
  Там же. Л. 31.


[Закрыть].

У него сформировался определенный суточный ритм жизни, который нарушался только по причинам чрезвычайного характера, и при всякой возможности им точно соблюдался: отход ко сну в 11 часов вечера, подъем – в 8 часов утра.

В 1918 году 21 мая, в день св. Елены и Константина, он попал к праздничному столу хозяина квартиры – священника. Его дочь Елена была именинницей. К завтраку подали мясной пирог, но он отказался, предпочтя хлеб с маслом. Спросили, почему не ест, ответил:

«…Не привык с утра накидываться на мясо, с детства привык есть иначе, ведь я… чистокровный буржуй, и хоть гроша медного теперь за душой нет, но привычки, вкусы – все буржуйское, и с этим умру, и менять не хочу, не могу и не умею. Родился дворянином и барином, таким жил и таким останусь и умру»[85]85
  Там же. Л. 165.


[Закрыть].

В этом отрывке примечательно использование им большевистского глоссария, слов «буржуй», «буржуйский», в том значении и контексте, что и распропагандированная масса. В этом замечен и другой первопоходец – А. Моллер. Во второй фазе похода, когда изменилось отношение к добровольцам большей части населения, они окунулись в когда-то привычный мир бытового комфорта, который с долей иронии стали именовать «буржуйским»:

«Стоял в буржуйском доме какого-то мелкого земельного чиновника. Отлично сервировали нам чай с закуской…» (Моллер А., ст. Павловская, 27.04.1918)[86]86
  ЦДНИКК. Ф. 2830. Оп. 1. Д. 958. Л. 6.


[Закрыть].

«День разобран по-буржуйски: баня, всенощная, ужин в гостях и чай с медом» (Эрдели И., 2.05.1918)[87]87
  ЦДНИРО. Ф. 12. Оп. 3. Д. 1312. Л. 157.


[Закрыть].

Приглашение в компанию офицера-кубанца и сестры милосердия пить чай с медом прокомментировано генералом Эрдели достаточно иронично. Это время 1-го Кубанского похода. Год назад такое предложение не было бы сделано, да и не было бы для него соблазнительным. По-видимому, прошло недостаточно времени, чтобы Иван Георгиевич радикально поменял свои привычки. В июле 1918 года он, обычно равнодушный к еде, записал в свою тетрадку: «Одна радость в жизни осталась – хорошо поесть. Какая радость и удовольствие – свежий хлеб с сахаром и чай с молоком»[88]88
  Там же. Л. 221.


[Закрыть]. Но через год подвижки в его поведении уже очевидны. В Порт-Петровске, находясь на довольно скудном рационе, он вспоминал гостеприимство своих бакинских друзей Леонтовичей и Байковых, как было вкусно у них за столом, и замечал в связи с этим: «…Что-то стал очень ценить всякие вкусности, чего раньше не замечал за собой»[89]89
  Там же. Л. 52.


[Закрыть].

Он практически трезвенник, отказывался от коньяка, даже если было сыро и холодно. Так он берег свое здоровье для России и для близких. Но потом при сильных нервных перегрузках стал курить, скручивая из бумаги папиросы. Он записал: «Куришь – и легче». И иногда ему уже хочется вина[90]90
  Там же. Л. 163.


[Закрыть].

В его записках чувствуется заядлый и бывалый охотник. Да и какой русский помещик не был охотником? Охота и дворянство – понятия неразделимые. Охота для всякого добропорядочного помещика – дело обычное. И. С. Тургенев, Л. Н. Толстой, И. А. Бунин писали об охоте, а через нее, ее опыт – о природе. Иван Георгиевич выступает точно в той же роли. Во время плавания по Каспию распознает в высоко летящих птицах дроф, казарок, уток, чибисов. Как у всякого охотника, у него в любой обстановке сохраняется интерес к наблюдениям за природой. Впечатления от дороги по предгорьям Копетдага породили маленький пейзажный набросок:

«Духота становится как в июле. Степь желтая, начинает зеленеть. На горизонте видны кибитки, вокруг люди, овцы, козы… Милые горы какого-то стального цвета бордо, а потом желтые верхушки, а потом опять стальные. Кое-где уже видишь маки, абрикосы цветут. Своеобразная картина, это пустыня весной, которая теперь зеленеет, а к июню и июлю будет выглядеть свинцом. Но есть своя своеобразная красота во всем этом»[91]91
  Там же. Л. 79–80.


[Закрыть].

Генерал Эрдели, как русский офицер, должен был, по утверждению А. И. Деникина, быть далек от политики. Но как это может быть в такое время? Волей-неволей генерал высказывался на страницах своего дневника и по этому поводу.

Любопытно сравнить его взгляды с настроениями других офицеров-добровольцев. Обнаруженные принадлежащие им дневниковые записи, относящиеся ко времени революции и Гражданской войны, говорят о том, что они уже не связывали судьбу России и свою собственную с монархией. В анонимном дневнике бывшего офицера Сумского гусарского полка, происходившего из родовитого дворянства, это связывается с тем, что монархия запятнала себя тайными соглашениями с Германией и предательством национальных интересов[92]92
  ГАКК. Ф. Р-411. Оп. 2. Д. 221. Л. 17; ЦДНИРО. Ф. 12. Оп. 3. Д. 1312. Л. 175.


[Закрыть]. Генерал И. Г. Эрдели описал настороженную реакцию офицеров-добровольцев на так называемых астраханцев – офицеров, которые вели агитацию за вступление в монархическую и прогерманскую Астраханскую армию. Как и другие вожди-основатели Добровольческой армии, считал, что монархические лозунги только отпугнут от движения тех, кто готов встать под ружье, и население. К нему пришел за советом гусарский офицер Павлов. Того зовет к себе под знамена, к астраханцам и калмыкам, князь Дондуков. У этого ополчения окраска прямо монархическая, а потому Павлов сомневался. Причины колебаний Эрдели не сообщил, но отметил, что офицеры-монархисты среди добровольцев есть, и их немало, но далеко не большинство[93]93
  ЦДНИКК. Ф. 2830. Оп. 1. Д. 958. Л. 26; ЦДНИРО. Ф. 12. Оп. 3. Д. 1312. Л. 168, 175, 225–226.


[Закрыть].

У самого Эрдели отношение к царю было чисто личное: он вспоминал его в молитвах добрым словом, ведь тот ему помогал в жизни и советом, и деньгами, и продвижением по службе. Иван Георгиевич благодарен царю за все, в том числе и за встречу с Марой, так как если б он не был бы в свите, то не был бы на том балу. Когда узнал о смерти царя, записал в дневнике: «А жену его, стерву, не жалко, а его безумно жалко»[94]94
  ЦДНИРО. Ф. 12. Оп. 3. Д. 1312. Л. 169, 224–225.


[Закрыть]. Между Эрдели и Александрой Федоровной существовала взаимная антипатия. Императрица писала в письме мужу 11 ноября 1915 года: «…Я бы лично не слушала Эрдели, он человек неважный и завистливый…»[95]95
  Платонов О. Терновый венец России. Николай II в секретной переписке. М., 1996. С. 316. Командир 14-й кавалерийской дивизии И. Г. Эрдели оказался причастен к неприятностям некоего Княжевича, к которому императрица относилась с симпатией. По-видимому, речь в письме шла о генерал-майоре Д. М. Книяжевиче.


[Закрыть]

Можно ли считать Эрдели уже немонархистом? Наиболее полно о его взглядах в этой связи может рассказать этот отрывок:

«Соберется это Учредительное собрание, или без всякого собрания власть попадет в руки монархистов, или как-либо иначе, не знаю, но идея созыва правового Учредительного собрания – правильная, и все партии государственно мыслящие не могут нас упрекнуть за это, а, наоборот, должны быть согласны с этой идеей – чувствую, что с приближением нашим к Новочеркасску потребуется работа в России, в больших городах для ознакомления с тем, что делается у нас, для привлечения к нам, для организации и т. д., а мне хочется попасть в Россию, хочу пролезть в Казань, в Москву, ну куда надо будет, чтобы там заниматься организационной работой. Я устал от войны, а эта деятельность мне будет больше по душе»[96]96
  ЦДНИРО. Ф. 12. Оп. 3. Д. 1312. Л. 138.


[Закрыть].

Но в эмиграции генерал И. Г. Эрдели состоял членом Союза ревнителей памяти императора Николая II[97]97
  Российское зарубежье во Франции (1919–2000). Биографический словарь / Под общ. ред. Л. Мнухина, М. Авриль, В. Лосской. В 3 т. М., 2008. Т. 3. С. 611.


[Закрыть]. Это зигзаг, характерный для большинства белоэмигрантов. Чувствительность к либерально-социалистическим идеям, которая действительно присутствовала в среде белых в годы Гражданской войны и сменившаяся в эмиграции массовым монархизмом, говорит только о специфическом белогвардейском солипсизме, замкнутости на гипертрофированную офицерскую ответственность перед самим собой.

Рассуждения генерала по поводу империализма – явления, изуродовавшего внутреннюю и внешнюю политику страны и вызвавшего Февральскую революцию, – довольно мимолетны, но обращают на себя внимание. Он увязывает российский империализм с государственными системами Германии и Австрии, считает, что будущее «за более общественными и народными формами». 10 мая 1918 года в связи с отношением к Германии им сделано следующее замечание:

«Ярко выраженный империализм доживает свой век и должен смениться иными формами, более общественными и народными как Англия, Америка, Франция и не как в Австрии и Германии. И потому, если Россия вступит теперь на путь империализма, в будущем вновь потребуется переворот»[98]98
  ЦДНИРО. Ф. 12. Оп. 3. Д. 1312. Л. 98.


[Закрыть].

Оказалось, что эти суждения являются отражением довольно распространенных в предреволюционный период представлений публики, державшей себя за прогрессивно мыслящую, о глубинных причинах поразившего страну кризиса и Великой войны. Майкопский врач Василий Федорович Соловьев, подвергшийся административной ссылке за политическую активность в годы Первой русской революции, писал в письме домой в сентябре 1914 года, что участие России в этой войне главной своей целью имеет искоренение тлетворного влияния на нее германской традиции милитаризма и германского капитала. Германия тянет Россию назад в прошлое, а участие России в этой битве народов в одном лагере с передовыми нациями дает надежду на прогрессивное развитие страны в послевоенном мире, писал врач[99]99
  Национальный архив Республики Адыгея. Хранилище документов новейшей истории. Ф. П-1293. Оп. 1-л. Д. 66. Л. 45.


[Закрыть].

Такой предстается среда, в которой родился и сформировался Иван Георгиевич Эрдели. Его семья принадлежала к тому слою дворянства, которому удалось не потерять своих экономических позиций в пореформенное время. Она демонстрировала широту взглядов, интересов и социальных связей, что объясняет ее способность к выживанию. Процесс реализации дворянской идентичности в разных ветвях семейства Эрдели в пореформенное время позволял продолжать воспринимать службу как основную жизненную линию. У одних это продолжала оставаться государева служба, в то время как у других – уже земская деятельность. Но эти линии никогда окончательно не расходились. Основой мировоззренческой стабильности у членов семьи оставался достаточно прочный экономический фундамент их благополучия.

Глава 2. Роман длиной в войну

Знакомство и начало романа генерала И. Г. Эрдели и состоявшей во втором браке Марии Константиновны Свербеевой произошло в мае 1913 года, а отношения их прекратились, по-видимому, весной 1920 года. Их связь стала главным содержанием частной жизни генерала в годы «долгой» войны. Сила чувств, которые испытывал Эрдели, говорит о том, что Мара Константиновна была женщиной неординарной.

Ее происхождение было смешанным. Эдакая смесь французского с нижегородским[100]100
  Потомками В. Н. Олива занимались сотрудница Керченского музея-заповедника Наталья Власовна Небожаева и тамбовский краевед Валентина Андреевна Кученкова.


[Закрыть]. Ее дедом был Гийом Симон Олив, выходец из дворян провинции Бретань.

В некоторых российских источниках можно найти указание на графское достоинство семьи Олив. Но французские материалы не подтверждают наличие такового. Я также пока не располагаю точными сведениями о том, к какой категории дворянства относились бретонские Оливы: старому или новому, «второму дворянству», дворянству шпаги или дворянству мантии, то есть к потомкам «законников», лиц судебной профессии, получивших от короля дворянский чин за гражданскую службу. Тот факт, что Никола Олив является одним из персонажей книги М. Зильбербера «Капитализм и католичество в новой Франции: династия Ле Куте», позволяет предположить, что Оливы принадлежали к категории la noblesse de robe – к дворянству мантии, потомкам образованных разночинцев, служивших короне на административных и финансовых должностях. Тем более что, по мнению французских историков, истощенное Столетней войной старое феодальное дворянство подверглось в XV–XVI веках «великому обновлению» (Ж.-М. Констан)[101]101
  Уваров П. Ю. Социальная история французского дворянства на перекрестке герменевтики и эмпиризма // Французский ежегодник. 2001. С. 12.


[Закрыть]. Тогда начал складываться перечень должностей, дающих право на дворянство (идея Табели о рангах родилась далеко не в России). Плавильными тиглями нового дворянства стали канцелярии. По подсчетам Ж. Мейера, в течение XVIII века имело место около 10 тыс. актов возведения в дворянство, которые дали к 1789 году по меньшей мере 50 000 дворян[102]102
  Там же. С. 13.


[Закрыть].

Никола-Мари-Пьер-Тусан Олив (Nicolas Pierre Marie Toussaint Olive) родился 1 ноября 1753 года в Сен-Мало, прибрежном городе у западного выхода из «английского канала» – пролива Ла-Манш. Оттуда недалеко до Британии и до открытых пространств Атлантического океана. Среди уроженцев этих мест – Жак Картье, положивший начало французской колонизации Северной Америки и давший Канаде ее нынешнее имя. Во времена освоения Нового Света Сен-Мало был известен как пристанище пиратов. К концу XVII века он стал крупнейшим портом Франции. Репутация родины Оливов свидетельствует об их недавнем дворянстве.

Упоминалось, что в книге М. Зильбербера о банкирском доме Ле Куте (Le Couteulx) можно обнаружить в качестве младшего партнера еще молодого, но подающего надежды Никола Олива.

Это исследование любопытно уже тем, что представляет собой в некоторой степени полемику с самим М. Вебером по вопросу о решающем влиянии протестантизма на генезис капитализма. Его название указывает на то, что и католическое мировоззрение не мешало становлению не только торгового, но и банковского капитала. Этому способствовала сложившаяся еще в Средние века практика заключения соглашений о пожизненной ренте, когда некоему лицу или финансовому учреждению передавались капитал или недвижимое имущество при условии заранее оговоренных регулярных выплат в течение всей последующей жизни рентного кредитора.

Плательщиками ренты в XVIII веке были преимущественно «солидарные общества». Таковых Бартоломью-Жан-Луи Ле Куте и Никола Олив в последнее десятилетие старого режима учредили немало. Еще в прежних поколениях семья Ле Куте расширяла свой бизнес, создав две дочерние компании в Испании, в Кадисе (1724), и в Амстердаме (1762).

Частная и государственная предпринимательская деятельность во Франции того времени не были разделены, и акционеры выступали одновременно и как негоцианты, и как чиновники городской ратуши. Олив в это время занимал должность главного кассира провинции Бретань. Среди его компаньонов королевские чиновники, биржевые маклеры, международные торговцы из Марселя, Нанта, Руана, Парижа, Амстердама и Женевы, коммерческие агенты аристократов и членов королевской фамилии. Переданные капиталы и недвижимость банкиры вкладывали в импорт продовольствия и табака из Нового Света, поставку испанской шерсти для текстильной промышленности севера Франции, в мелкий кредит, в страхование морских перевозок и даже работорговлю.

Не все коммерческие сделки, предпринятые Никола Оливом, были успешны. Упоминается, что Олив и некий Антуан Бурбулон нанесли компании Ле Куте огромный ущерб в 2400 тыс. луидоров[103]103
  Zylberberg M. Capitalisme et catholicisme dans la France moderne: la dynastie Le Couteulx. Paris: Publications de la Sorbonne, 2001. Р. 172–173.


[Закрыть].

Женитьба Никола Олива совпала по времени с первыми залпами Великой французской революции. Его женой стала 22-летняя Мари-Франсуаза Маршаль, дочь торговца оружием, уроженца Лотарингии.

Известно, что незадолго до замужества, 7 июля 1789 года, она купила у наследников графини де Бюсси красивый загородный дом в деревне Ларю около городка Шевийи. Это всего час езды от Парижа.

Никола Оливу было уже 35 лет. К моменту переезда в Париж он значится бывшим главным кассиром Сен-Мало. По-видимому, неудача, стоившая дому Ле Куте почти два с половиной миллиона луидоров, не прошла для Никола даром. Но он начал собственное дело в Париже как негоциант и биржевой маклер.

Муниципальный архивист коммуны Шевийи-Ларю не случайно заметил в своем очерке, что 22-летняя Мари-Франсуаза пользовалась определенной свободой. Первый ребенок супругов Олив – Адель родилась вскоре после свадьбы. Она появилась на свет в парижском доме семьи. Разворачивающиеся революционные события заставили Оливов удалиться в деревню, и следующие два ребенка были рождены в Ларю: Аглая в 1791 году и Жан – в 1793 году.

В этом году, по-видимому в связи с установлением якобинской диктатуры, Оливы убыли в Новый Свет. Но не в Новый Орлеан, а в Нью-Йорк. Возможно, что здесь сказались налаженные ранее контакты с деловыми людьми Французской Канады. Никола Олив преуспел в Нью-Йорке на операциях с недвижимостью, держал на широкую ногу дом, названный в честь милого сердцу парижского пригорода Шевийи. Там бывали многие известные французские эмигранты – Талейран и герцог Орлеанский (будущий король Луи-Филипп). В Нью-Йорке родились в 1795 году Гийом, дед Мары Свербеевой, и в 1797 году Генриетта. В 1801 году семья Олив вернулась на родину.

Вскоре, 23 сентября 1802 года, Никола Олив умер в возрасте 48 лет.

В 1805 году его вдова вышла замуж повторно. Маркиз Луи-Симон-Пьер Кубьер был 58-летний холостяк, артист и ученый. Он был приближен к Людовику XV, а потом и к его внуку, Людовику XVI. В его придворные обязанности входило сопровождение короля в поездках. В них реализовывалась страсть Кубьера к коллекционированию минералов и растений. Всю революцию маркиз занимался садоводством, разводил тюльпаны и декоративные деревья, хотя чуть было не погиб в самом начале революции, находясь рядом с королем.

Мари-Франсуаза стала маркизой, а старый аристократ поправил свои дела, женившись на богатой вдове. По-французски это звучит так: redore son blason – обновить позолоту на репутации. У маркиза уже был внебрачный, но признанный им сын Амадей. А через год после свадьбы он стал отцом во второй раз. Мари-Франсуаза родила ему сына Армана. Маркиз умер в 1831 году. Его вдова -22 октября 1850 года в возрасте 83 лет[104]104
  Ellenberger M. Le marquis et la marquise de Cubières étaient à Larue // Chevilly-Larue. № 122. Juin 2011. P. 31.


[Закрыть].

Потомки Никола Олива пополнили собой ряды рантье, ничем в истории своей страны не отличившись. Все, кроме младшего сына Гийома. Он окончил военную Сен-Сирскую школу, одно из самых престижных учреждений во Франции тех лет. Служил в королевской гвардии, был приближен к королю Франции Людовику XVIII. Видимо, сказались связи отчима.

Пребывание в свите способствовало контактам с русскими, ведь Россия дважды, в 1797–1801 и 1805–1807 годах, принимала на своей территории графа Прованского – будущего короля. Когда русская армия после разгрома наполеоновских войск и взятия Парижа находилась во Франции, Гийом Олив познакомился с цесаревичем Константином – братом императора Александра I. Несколько лет спустя Олив перешел на службу в русскую армию и стал адъютантом великого князя Константина Павловича. То, что эта поездка в Россию воспринималась как путешествие ради службы, а не для смены родины, говорит тот факт, что Гийом принял российское подданство спустя 16 лет.

В России он стал называться Вильгельмом Николаевичем, был зачислен 9 марта 1820 года в лейб-гвардии Уланский «Его Императорского Высочества Константина Павловича» полк в звании поручика. Уланский полк в это время входил в состав Польской армии, формирование и командование которой император Александр I возложил на своего брата Константина еще в 1814 году. С января 1816 года цесаревич Константин являлся главнокомандующим Польской армией, а с 1826 года фактически исполнял в Польше обязанности наместника. Перейдя на службу в русскую армию, Вильгельм Олив практически постоянно находился при цесаревиче.

Великий князь Константин Павлович относился к своему адъютанту с большой симпатией и уважением. В документах цесаревича Константина сохранилось письмо к матери Вильгельма маркизе де Кюбьер. Князь пишет, что Вильгельм «отличался прямодушием, чистосердечием и открытым характером, ни перед кем не стеснялся высказывать правду в глаза и избегал, как он говорил, ложной филантропии…»[105]105
  Небожаева Н. Крымское семейство Олив. URL: http://bospor.com.ua/site/article/id/3518/print


[Закрыть].

В 1825 году Вильгельм венчался с подполковничьей дочерью Софьей Сергеевной Щербининой (1805–1883). Девушка принесла французу хорошее приданое. За ней числились имения в Саратовской и Рязанской губерниях и девятьсот душ крепостных крестьян. В браке родилось девять детей: четыре сына и пять дочерей. Первого сына – Константина – крестили во Франции по католическому обряду. Мальчика назвали так в честь высокого царственного покровителя и восприемника, который на крестинах по понятным причинам не отсутствовал. Вместо него принимал участие в церемонии в качестве крестного отца Симон-Людвиг-Амадей маркиз де Кюбьер, а крестной матерью была Мария-Франциска, вдова маркиза де Кюбьер. Крестными других детей были русские обладатели известных фамилий, высоких постов и «старых» титулов.

5 января 1828 года Вильгельм Олив из-за сказывающихся последствий ранений покинул русскую армию, уволившись в звании ротмистра. В первой половине 1830-х годов он приобрел земельные угодья в Ялтинском и Феодосийском уездах и перебрался с семьей в Крым: в Феодосийском уезде Оливы владели имением Камыш-Бурун, селением Кош-куй и деревней Сеит-Эли; в Ялтинском уезде они приобрели имение Лимнеиз (ныне пос. Верхняя Мухалатка, или Олив). 16 декабря 1841 года В. Н. Олив принял российское подданство.

Глава семейства, занявшись обустройством своих имений, проявил себя как рачительный хозяин. Известно, что в своем имении Камыш-Бурун Оливы начали разработку камня-известняка. Употребляли камень вначале для собственных нужд, позже стали сдавать разработанный карьер в аренду. Камыш-Бурунская коса, также принадлежавшая Оливам, издавна славилась как место, где в изобилии ловились сельдь, скумбрия, хамса. Простые рыбаки и крупные рыбопромышленники платили хозяевам косы «откупное» – определенную сумму за право лова на этом участке побережья. Большие площади в этом же имении были разработаны под посевы зерновых культур. В другом своем поместье – Кош-куй – В. Н. Олив создал конный завод, успешно занимаясь разведением и продажей лошадей.

В конце XIX – начале XX века к семейным владениям Оливов в Крыму прибавились угодья сел Васильевка и Ново-Александровка и большая часть Чурубашского соляного озера, где велась масштабная добыча поваренной и глауберовой солей. В недрах их основного имения Камыш-Бурун с 1901 года Брянским акционерным обществом добывался бурый железняк. В это время продолжали действовать каменоломни по добыче камня-известняка.

Трижды В. Н. Олив выбирался предводителем Таврического губернского дворянства – в 1844, 1847, 1850 годах. В связи с исполнением этой должности он перебрался с семьей в Симферополь, тогда столицу Таврической губернии. Своего дома не покупал, а снимал у семьи Раевских, своих друзей. На посту предводителя губернского дворянства он принял участие в реализации нескольких проектов, в том числе завершении постройки зданий в крымском имении Романовых Ореанде; состоял членом нескольких комитетов попечительского и хозяйственного характера. За отличия в этих делах ему был дан чин статского советника, год спустя он получил звание камергера двора его величества. Умер 3 августа 1854 года в Москве.

Старшая дочь Мария вышла замуж за агронома Иосифа Николаевича Шатилова, племянника владельца соседнего поместья Мухолатка. Со временем супруги унаследовали имение, превратив его в процветающее виноградарско-винодельческое хозяйство. Во время Крымской войны оно было разгромлено (какая гримаса судьбы!) французскими солдатами. Шатиловы покинули Крым и стали хозяйствовать в Моховом, родовом имении Иосифа Николаевича в Орловской губернии.