Текст книги "Автостопом до алтайского яка"

Лёша рассказывает о мерах первой помощи при укусе змеи так:

– Говорят, что не надо разрезать ранку. НАДО. Говорят, что не надо прижигать её. НАДО. Охотники даже носят в кармане большие охотничьи спички, чтобы сделать это сразу. Или можно это сделать сигаретой, но только сразу. Через полминуты будет уже, скорее всего, бесполезно. Суть в том, что яд змеи – это белок, и при прижигании он коагулируется.

Отсасывать яд также можно.

– Чего точно нельзя делать, – продолжает Лёша, – так это перетягивать конечность жгутом – это чревато её дальнейшей ампутацией. В любом случае лучше что-то делать, чем ничего не делать. Но тут как повезёт.

Выясняется, что среди опасностей особо выделяются пьяные коренные алтайцы: договориться с ними невероятно сложно: они начинают требовать водку или говорить что-нибудь вроде:

– А давай поборемся… А что это тут у тебя? – изучая, например, твой фотоаппарат.

После чего есть риск расстаться с деньгами, вещами и уйти с помятым лицом и печенью. К туристам из крупных столичных городов ненависть на порядок выше.

– Если вы идёте по дикой алтайской местности, – повествует Лёша, – не думайте, что вас никто не видит. Алтайцы-охотники могут созерцать вас так, что вы никогда не догадаетесь об этом.

Спрашиваю у него:

– Насколько опасно там путешествовать одинокой женщине?

И он, не раздумывая ни секунды, честно и чётко отвечает:

– Очень опасно.

Вот прям сразу полегчало!

Некоторые посёлки состоят из одних наркоманов. Целые семьи часто спиваются. Отдельные населённые пункты лучше проходить ночью, ибо там процветает местный рэкет. Если в рюкзаке есть водка, этого лучше не скрывать – пьяный алтаец всё равно почувствует это. Лучше отдать сразу, иначе есть риск потерять и иное содержимое рюкзака. Не стоит пить с алтайцами и останавливаться в семьях, где пьют.

В некоторых районах даже есть запрет на продажу спиртного. Некоторые пьют запоями по полгода, но, как известно, это явление можно встретить не только на Алтае. Пьют, конечно же, не все и не всегда, просто надо быть готовой встретиться с этим явлением.

Лёша путешествовал по Алтаю в одиночку, ловя попутки. Однажды его сначала «запрягли» разгружать мешки, а потом уже согласились отвезти до места. Алтайцы не считают работу качественной вплоть до появления кровавых мозолей на руках – Лёше пришлось испытать это на себе. Когда они сели в машину, и водитель решил было поговорить с ним, тот, уставший, как десять собак, просто уснул безо всяких разговоров, потому что разговоры тоже требуют сил.

Лёша заканчивает семинар следующими словами:

– Разговаривали с другом о поездке на Алтай. Он сказал, что больше всего его там впечатлили староверы. На вопрос «почему?» рассказал следующее: «Сижу я у них в гостях, пью чай, передо мной дед с бородой до живота, лет 70. А я все затираю ему про то, чем и за что мне не нравится христианство. Ницшеанскую телегу про страдание и рабство, про смирение, про гордость духа и прочее. А он меня слушал, слушал, бороду гладил, а потом посмотрел в глаза и говорит: „Понимаешь, основной посыл христианства в том, чтобы сместить точку сборки в анахата-чакру“. Я там и сел, не знал, что еще сказать».

…После семинара забредаю в чей-то лагерь, где у костра сидят два парня и девушка – они приглашают попить с ними чаю. Настя, так зовут девушку, варит вкуснейшую масалу, а ребята поют песни под гитару. Одна из них – про тюленя, который грустит о своей любимой. Парень, которого зовут Гоша поёт её сначала на французском, а потом на русском языке, причём в переводе канадца.

Масала, сваренная на сгущёнке в условиях леса с помощью каких-то подручных ингредиентов, божественна. Поражаюсь, насколько грациозны и женственны бывают девушки. Завидую даже немного, чо.

Потом я забредаю в другой лагерь. Компания тоже из двух ребят и девушки. Разговариваем. Почему-то меня не отпускают, с интересом выслушивая аргументы по различным тематикам: мы обсуждаем веганство, вегетарианство, сладости, а меня в это время угощают финиками, курагой, хлебцами и вкуснейшим зелёным чаем.

Чувствую себя как-то странно: транслятором информации, за которую кормят.

Здесь самые разные люди. Есть адвокаты, есть бывшие начальники предприятий. Многие – фрилансеры. Толерантность и доверие во всей красе. У сосны стоит солнечная батарея, ловит энергию, и никто её не караулит.

Знакомлюсь с девушкой, у которой талант играть на разных инструментах: именно она играла на укулеле и «запалила» мою ночную видеосъёмку на пирсе. К слову сказать, здесь играют не только на барабанах и гитарах – есть даже скрипка.

Эта девушка освоила укулеле за несколько дней. Говорю, какая она молодец, и в итоге мы беседуем о «жопочасах» – эта теория, похоже, создана ею самой.

– Смотри, – объясняет мне она. – Умение что-то делать возникает из жопочасов, помноженных на талант.

– Жопочасов? – пытаюсь уточнить термин, глупо улыбаясь.

– Ну да! Это количество часов, которое ты готова просидеть на месте, практикуя какое-то дело.

Ну, теперь всё предельно ясно!

В нашем лагере делаю массаж одному из парней, раздобыв лемонграссовое масло: пахнет оно фантастически. Самовыражаюсь, контактируя руками с этой широкой, пропорциональной, загорелой спиной. Он благодарит, улыбаясь, а я утекаю гулять дальше.

Потом наблюдаю парня, который стоит на тропе с завязанными глазами – это называется «Практика Слепого», что-то от Кастанеды. «При этом внутренний диалог замирает, и Вы превращаете простое бытовое действие в высокую степень осознанности», как говорят. Звучит заманчиво.

Парень стоит посреди тропы, вытянув руки перед собой. Предлагаю помочь найти дорогу, но он отказывается от помощи. Осторожно ощупывая тропу босыми ногами, он медленно движется, теряет дорогу, уходит в кусты, потом опять находит её, – всерьёз опасаюсь, что он себе что-нибудь повредит.

На другой день, опять же, вижу его со всё ещё завязанными глазами: живой и невредимый, и это радует. Потом я вижу его уже без повязки. Болтаем, обсуждая практику. Кто ж знал, что буквально этой ночью он упадёт на меня практически «с неба»?

Ко мне подходит парень и, помявшись, спрашивает:

– Ты ж врач?

О, боже, только не «тыжврач»!

– Ветеринарный, – уточняю я, на всякий случай отодвигаясь и готовясь убежать со скоростью «волосы назад». Правый глаз начинает дёргаться.

– У тебя есть скальпель? – спрашивает он ещё хлеще.

– Конечно, есть, – отвечаю я. У меня есть не только скальпель, кстати. И спрашиваю уже из любопытства: – А что случилось-то?

Надеюсь, мне не придётся удалять аппендицит в лесу.

– Ну, в общем… Я прочитал в интернете…

Прелестно. Это фраза номер два, от которой меня мутит, если говорить о лечении болезней.

– Вот, – говорит парень и снимает штаны, повернувшись ко мне задом.

Й-й-йолки… На ягодице действительно нечто, напоминающее абсцесс. Причём не первой свежести. То есть, я хочу сказать, созревший. Такой нужно вскрывать или даже выскабливать. Собакам и кошкам просто вскрывают, а людям?

– А… ты не хочешь к медикам сходить? – спрашиваю я очевидное, для верности повторяя эту фразу три раза и с разными интонациями. И обращаюсь при этом к тому месту, которое созерцаю. Практика показывает неэффективность лечения животных медиками, и я всерьёз опасаюсь, что лечение людей ветврачами тоже «не есть гуд».

Парень отказывается идти к медикам: говорит, что уже был там и им не верит. Лучше, говорит, помру. Что ж. Пиши завещание и ложись.

– Я только посмотрю! – предупреждаю я, извлекая свою аптечку.

Уникальная фраза всех зловещих стоматологов, кстати.

Достаю из аптечки стерильные салфетки, скальпель, шприц, мазь и раскладываю парня прямо на земле. Абсцесс приличный: непонятно, как он столько дней сидел на этом месте… Вскрывается этот нарыв практически сам, и это – хорошо. Вытекает много зеленоватого гноя: синегнойка, похоже, и это – плохо. Назначаю ему всё, как для лечения собак. Отдаю таблетки антибиотика, шприц с мазью и пластырь. Напоследок, помогая надеть штаны, настоятельно говорю парню:

– Тебе нужно к врачу попасть. К медику. Чем быстрее, тем лучше. «Ветеринарные врачи не имею права лечить людей».

Цитата моего препода в институте. Парень согласно кивает головой, но, конечно, никуда попадать не собирается.

…Вечером опять случаются барабаны. Несколько барабанов джембе будоражат темноту окрестностей, и это хорошо, что деревня далеко. Один из нас уходит в лес и практикует горловое пение, сопровождая его звоном мелодичных колокольчиков – это звучит гармонично и завораживающе. Мы с девчонками опять танцуем, самовыражаясь.

Потом я тоже играю на джембе, местами сбиваюсь с ритма, но это никого не смущает. Меня подбадривают, и я играю дальше.

Как говорит один из опытных барабанщиков: «Если тебе кажется, что ты стала играть хуже – значит, что ты просто стала лучше себя слышать. Именно в этот момент нужно продолжать тренироваться дальше!».

Ложусь спать, залезая в спальник, и пытаюсь уснуть. Темень кромешная, два часа ночи. В тишине вдруг слышу шуршание и шаги, которые уверенно приближаются ко мне, и не успеваю я включить фонарик или что-нибудь произнести, как сверху на меня падает чьё-то тяжёлое тело, с хрустом подмяв палатку под себя.

Я ору, как пожарная сирена. Кто-то сверху меня тоже орёт, но я ору в разы громче. Гораздо, гораздо громче! И дольше. Сначала просто «А-а-а!», потом матерясь. Потом вылезаю наружу и вижу того самого «Слепого» и результат его падения: алюминиевая дуга палатки сломана, изрядно пропорот тент, – и со мной случается истерика.

Как так-то? Я ж собиралась на Алтай! До него ещё четыре тысячи пятьсот километров!

– ТЫ МНЕ ДО-О-ОМ СЛОМА-А-АЛ! – ору я на весь лес, чуть ли не избивая виновника выломанной дугой.

Он, не переставая, извиняется. Пахнет алкоголем.

– НАХРЕНА МНЕ СДАЛОСЬ ТВОЁ ЧУВСТВО ВИНЫ! – продолжаю орать я, бегая вокруг смятой зелёной кучи, только что бывшей моей новенькой чистенькой палаткой, четырёх дней отроду. – ТЫ ЗНАЕШЬ, СКОЛЬКО ОНА СТОИТ?

Я называю сумму, парень недоверчиво хмыкает, за что хочется убить его дважды и с особым пристрастием.

– Я сейчас всё исправлю… – обещает он, исчезает в темноте и появляется вновь с топором в руках. Прелестно! Ещё пальцы себе среди ночи отруби!

Прогоняю его прочь. Из глаз двумя ручьями льются слёзы. Только что рухнули все мои планы, не прошло и недели! Автостоп, ага. До Алтая! Четыре тысячи километров! Где я спать буду? Хотя бы сегодня!

Парень меж тем не уходит, продолжая извиняться. Я пытаюсь отремонтировать дугу, при этом тыкаясь с фонариком в темноте. Ничего не получается, парень констатирует это, и я хочу поколотить его ещё больше.

– УЙДИ НАХРЕН ОТСЮДА! – ору уже в припадке ярости.

– Здесь же доро-ога! – слабо замечает он, безуспешно пытаясь оправдаться.

– КАКАЯ ЕЩЁ ДОРОГА? ГДЕ ТЫ ВИДИШЬ ДОРОГУ? – ору я каким-то чужим охрипшим голосом.

Меня предупреждали о тропе. Но она заросла черникой, и по ней никто не ходил уже несколько дней. Из лагеря приходит сонный Женя, привлечённый суматохой и криками – тот самый дружелюбный спокойный парень, который намедни рассказывал про автостоп.

– Же-е-еня-я-я! – всхлипывая, утыкаюсь в него носом и рыдаю в жилетку, быстро мокнущую от моих смачных соплей. – Он мне НЕ до-о-ом слома-а-ал! Он мне жи-ы-ы-ызнь слома-а-ал!

Женя мягко обнимает меня за плечи и терпеливо утешает, как может:

– Ну-ну, – говорит он. – Когда-нибудь ты будешь смеяться над этим эпизодом!

Звучит вообще неправдоподобно, хотя в этом он оказывается прав.

– За мной, вон, один водитель по обочине гнался. Убить хотел из-за кепки, – рассказывает он мне историю про себя.

– Из-за кепки? – удивлённо я перестаю всхлипывать и начинаю икать.

– Ну да. Зато теперь у меня всё хорошо. И у тебя теперь, вот увидишь, всё будет складываться просто замечательно! – прям не Женя, а мастер-утешитель какой-то.

Это талант – в нужный момент быть рядом и проявить участие, и я ценю это в мужчинах. Обычно они панически бегут, увидев женские слёзы.

– Они продаются, эти палки? – с надеждой в голосе, сморкаясь в снятый носок и громко трагически икнув, спрашиваю я.

– Конечно же, продаются! – уверяет меня Женя. Он не может знать, что таких палок днём с огнём не сыскать, даже бегая по всей Москве, и что нужную я смогу найти только спустя полгода, уже вернувшись домой. Сейчас ему просто надо утешить меня во что бы то ни стало.

– Я отремонтирую! – раздаётся слабый голос «Слепого» из ближайших кустов.

– УЙДИ! – ору я, чуть не переходя на визг и, обращаясь к Жене уже просительно: – Же-е-еня-я-я… Пусть он уйдёт, а?

Женя через моё плечо спокойно говорит парню:

– Слышь… Ты, лучше и правда уйди. Видишь, в каком она состоянии? Утром приходи, разберёмся…

В итоге парень уходит в темноту, продолжая бесконечно извиняться.

Я забираюсь в лежащую пластом палатку, затем в спальник внутри неё и пытаюсь уснуть: при этом противомоскитная сетка палатки лежит на моём лице. Через неё меня пытаются укусить комары, и они преуспевают. Хныкаю и ворочаюсь. Я хочу «на ручки» и при этом, накрытая тканью палатки, продолжаю громко икать.

Мимо меня идёт Женя с другими ребятами.

– Пошли с нами, – зовёт он. – Ляжешь спать в типи.

– В типи? – быстро, как таракан, я выбираюсь из палатки, разгоняя при этом комаров руками.

Понятия не имею, что такое «типи».

– Ну да, в типи, – повторяет Женя.

– Конечно, я с радостью переночую в типи! Никогда не ночевала в типи… Обожаю типи… Мечта моя… типи…

Типи – это нечто похожее на вигвам: жилище индейцев, сделанное из шестов и покрытое сверху парусиной. Фестивальный типи стоит на поляне, где все мы ежедневно собираемся.

Бросаю палатку и все вещи, бегу за ребятами, обнимая свой спальник.

Внутри типи, прямо в его центре горит костёр, а по бокам уложены коврики. Женя уступает мне своё место, а сам уходит спать на улицу. Мы ложимся вокруг костра кто как. Ребята ещё какое-то время разговаривают, а я, истощённая долгой истерикой, быстро засыпаю.

Сколько проходит времени – не знаю. Может, минута. Может, час. Но не больше часа. Кто-то пытается поднять мою тяжёлую голову.

Я всё слышу, но двигаться не могу. Странный эффект.

– Девушка, алло! Тут… суицид. Лежит в ванной, без сознания… Рвота… Не знаю… Наглоталась чего-то.

Мужской голос называет адрес.

Его руки снова обхватывают и отпускают мою голову – со стуком она бьётся о край ванны: я словно тряпка, ведь должно быть больно, но боли нет. Должно быть холодно, но холода тоже нет. Хочется уснуть, и чтобы меня перестали трясти.

Каждое слово падает сверху, словно тяжёлая груша с дерева.

Тёплые руки хватают меня за подмышки, переваливают через край ванны передней частью: рёбра пружинят, но выдерживают. Во рту оказываются пальцы, лезут глубоко в горло, и меня неохотно рвёт. Потом остаюсь лежать на кафельном полу бесформенной костлявой кучей, имитирующей худое голое тело.

Мужской голос, опять:

– Девушка, я звонил уже… Выехали?

…Появляются два парня – я слышу это по шуму и голосам.

Мальчики разворачивают меня лицом к себе:

– Же-е-ень-щи-на-а-а!

Уверенно и громко:

– Просыпаемся! Что пили? Говорим: что пили?

Меня оттаскивают на кухню, через выступающие пороги. Возле лица с грохотом появляется ведро.

– Что пили? Говорим! – чётко и громко возле моего уха.

Я по-прежнему не могу шевелиться, всё какое-то заторможенное.

Запихивают в горло трубку – она жёсткая, как аскарида. Внутрь меня под напором льётся огромный объём воды – я чувствую давление, протест и меня опять рвёт. Это повторяется и повторяется. В меня снова вливают воду, хотя прежняя еще внутри – это уже перебор. Мне кажется, что я сейчас захлебнусь, словно подводник затонувшей субмарины. Мерзкая вода плещется где-то в пищеводе и распирает желудок. Я или лопну, или меня вырвет кишками. Вода наполняет рот снизу и льётся изо рта – один из мальчиков констатирует этот факт. Другой говорит, что ещё «недостаточно промыли», а первый – что «фигня, напишем, что до прозрачных вод»; мол, не парься.

…В тишине ночного подъезда, на одеяле меня несут вниз. Головой я почти стукаюсь о ступеньки, но ощущения всё равно невесомые, необычные. В какой-то момент понимаю, что вижу их всех, вчетвером, и иду позади, не задевая ступеней.

Они грузят в машину скорой помощи тело, а сама я оказываюсь перед белой широкой дорогой, ведущей прямо в небо: в облаках скрывается её суть. Справа лежит дорожный круглый узелок из тёмно-синей ткани в крупный белый горошек, и я стою, ожидая разрешения или приглашения, чтобы пойти по этой дороге.

Звенящий, ритмичный шум накрывает меня с головой: грохот такой, словно я лежу на шпалах, а сверху едет бесконечно длинный товарняк, груженый пустыми сковородками и кастрюлями. Затем, под продолжающийся грохот, я стремительно лечу внутри огромной чёрной трубы и оказываюсь босиком на сочной ярко-зелёной траве. Она прохладна. Цвет такой насыщенный, будто её дополнительно покрасили яркой кислотной краской. Впереди – мостик и речка.

Рядом появляется Джая.

– Уверена? – спрашивает Он, неловко передёрнув плечами.

– А что? Обратно в боль? – отвечаю вопросами на вопрос.

– Не время ещё, – отвечает Джая нейтральным голосом и медленно пропадает.

В ту же секунду начинаю различать голоса:

– О, Боже! Она не дышит! – голос женский, молодой. И зачем так тревожиться?

– Интубируй, чего стоишь? – настойчивый, громкий и тоже женский голос.

Оказываюсь в комнате, под потолком. Внизу, на каталке лежит худое голое тело, вокруг которого суетятся люди: один мужчина и несколько девчонок. Одна из них щупает пульс, сунув пальцы под челюсть, после чего сильно бьёт кулаком по грудине, и синюшно-белое тело слегка подпрыгивает. Непрямой массаж сердца. Другая интубирует, вполне успешно. Мужчина катит тяжёлый кислородный концентратор, который грохочет колёсиками по больничной плитке на полу. Они обступают тело, склоняют озабоченные лица, вижу только затылки. Одна девушка с короткой рыжей стрижкой попеременно растирает у тела руки и ноги. Это моё тело, но оно холодное, синюшное, чужое; стеклянные глаза открыты, смотрят на меня снизу.

Зачем так волноваться? Я не хочу обратно, оставьте его в покое. Оставьте меня в покое!

– Дефибриллятор! Быстро! – командует рыженькая девушка-врач, молодая и шустрая.

В комнату вкатывают аппарат. Включают: он начинает мерзко пищать. Все отходят от стола, девушка хватает электроды, похожие на два утюга, быстро выдавливает на них гель из пластиковой бутылки, трёт друг о друга и кладёт на тело сверху.

– Вот не живётся тебе нормально-то, – рядом оказывается Джая, тоже под потолком и протягивает мне семечки в пластиковом стаканчике: – Будешь?

– Не… – отказываюсь.

Джая лузгает семечки, складывая очистки в ладонь руки, и отдельные из них падают вниз, на реанимируемое тело и затылки врачей.

– Дура! – говорит Он с напором и интонацией. Кажется, разочарован.

Внизу в это время продолжается суета. Опять дефибриллятор. Тело ужасно скрипит и трещит, но девушка-врач упорно не сдаётся – пробует снова и снова. Я не собираюсь возвращаться. Лучше даже не смотреть туда.

Глава 9

Чужое горе всегда банально.

Открываю глаза, с криком ворвавшись в жизнь от очередного удара током дефибриллятора.

Я внутри типи. Остальные ребята ещё спят. Жутко болят ребра, любое прикосновение к ним отдает острой оглушающей болью.

Реанимация? Тру пальцами виски, пытаясь понять, к чему этот чёткий до мелочей сон. Возле потухшего костра сидит Джая и задумчиво ковыряется длинной тонкой веткой в тёплой серой золе. Вокруг звонко пищат комары.

– Джая, – спрашиваю Его шёпотом. – Что за хрень?

– Ну… – отвечает Он тут же, изображая, видимо, господина Фрейда: на Его подбородке мгновенно вырастает густая фрейдовская борода и тут же исчезает: – Бывает сон – просто сон…

– Реанимация? – такие сны хочется побыстрее забыть. – Почему?

– Побочка от регрессии, – отвечает невозмутимый Джая. – Прошлые жизни. То, сё…

Похоже, трансформация и боль – близнецы-братья. «Научиться бы спать без снов», – угрюмо думаю я, протирая опухшие глаза. Надо вставать. Вместе со спальником осторожно выползаю наружу, стараясь никого не потревожить.

Сегодня мой последний день на фестивале.

Утром с пилой в руках приходит «Слепой», озабоченный ремонтом палатки. Исследую его палец – ночью сломанная дуга не только воткнулась ему в ногу, но и прищемила палец. Какое-то время изучаю рану, он сопротивляется. Ладно.

Отпускаю его с пожеланиями компенсировать мои будущие расходы. Я хочу купить такой же сегмент дуги, а не ремонтировать сломанный. Мой отчаянный перфекционизм усилен тем фактом, что палатка простояла всего четыре дня своей жизни, и я не могу смириться с потерей.

– Деньгами отдашь, – сурово объявляю я, на что парень грустнеет ещё больше.

Знай я тогда, каких трудов стоит достать подобную штуковину, я бы позволила её починить. Но он забирает её с собой, и мне остаётся только искать новую.

…Днём приходит парень с абсцессом. Меня терзает тот факт, что он человек. Ну… у всех свои недостатки. С собаками у меня есть, по крайней мере, опыт. Бесстрашный чел согласен на дальнейшую экзекуцию. Сообщаю ему о своих подозрениях: что, если дырочку, через которую прорвался абсцесс, не расширить, она быстро зарастёт и будет рецидив, – это всё, что я могу для него сделать. Вычищать абсцесс в условиях леса, или как там это делается у людей, я категорически не намерена. Моя храбрость показная, а хочется вчесарить прочь: галопом и без оглядки. Однажды я едва не упала в обморок при виде человеческой крови.

Из инструментов находятся только маникюрные ножницы

– Зачем вам ножницы? – милым голосом спрашивает их хозяйка, симпатичная молодая девушка и, кажется, она хочет идти с нами. Ну, хоть кто-то носит с собой маникюрные наборы, а не комплект вещей для выживания в тайге!

– Аппендицит буду удалять. Вот ему, – серьёзно говорю я и тычу пальцем на обречённого.

Парень стоит рядом с видом приговорённого к пыткам. Шутки мои в последнее время приобретают серьёзнейший характер и не поддаются идентификации, поэтому девушка бледнеет, провожает нас испуганным взглядом и следом не идёт. Углубляемся в лес. Фламбирую2626
  Фламбирование – обработка поверхности пламенем.


[Закрыть] ножницы зажигалкой.

– Ложись. Будет совсем невмоготу, – поучаю его, – говори: «Ой». Ладно?

– Ой…

– Я ещё ничего не делаю.

…Пока я зверствую, парень лежит, вжавшись в землю животом и сквозь зубы пытается сдержать стоны.

Надо отдать ему должное – всё это время он стоически молчит, и я остаюсь довольна. Прилепляю пластырь из крайних стратегических запасов. Мои кровавые мозоли на пальцах ног вопросительно и с упрёком смотрят снизу вверх, на что я приглашаю их помолчать и довольствоваться подорожником. В это время парень, подтягивая штаны, невинно спрашивает:

– А купаться можно?

Без слов я смотрю так, что он понимает, что к воде ему лучше не приближаться. Поэтому он пятится и с риском для жизни спрашивает ещё:

– Ну, это всего на три дня, да?

Мои глаза выпучиваются ещё больше, брови ползут вверх, и он понимает, что, вероятно, три дня грозят растянуться на… четыре?

– Неде-е-е-еля! – эмоционально ору я, воинствующе потрясая ножницами. – А то и две! И, вообще, дуй нахрен к медикам!

Начитаются интернету!

…Однако, мне пора в Москву.

Чтобы добраться до трассы, сначала надо выйти из леса и дойти до деревни, под которой мы стоим, а потом доехать до города Невеля на автобусе, и на чём-то ещё – до трассы М9, которая идёт на Москву. Как это осуществить я не имею ни малейшего понятия. Невель окружён паутиной дорог, и заблудиться в них ничего не стоит.

Грустная, иду в лагерь, где встречают всех, приезжающих на фестиваль: там у костра сидят ребята, пьют чай. Здороваюсь, спрашиваю:

– Доброе утро. Не знаете: никто завтра в Москву на машине не стартует? Очень хотелось бы «сесть на хвост».

Нет, ничего не известно. Кроме того, едущие в Москву бывают оккупированы такими, как я, ещё задолго до приезда сюда. Однако, в компании ребят оказывается Марк – автостопщик со стажем – и он как раз завтра собирается ехать в Москву. Автостопом, разумеется.

Решаем скооперироваться, потому что я понятия не имею, как выбираться отсюда на правильную трассу, несмотря на наличие карты, а Марк знает, даже без неё.

Напрашиваюсь к нему на ночёвку – моя палатка вялой зелёной кучей продолжает лежать на траве. Палатка у Марка двухместная, он не против. Перебираюсь к нему.

Марк учит меня искусству автостопа. Он говорит, что проснуться завтра надо будет с восходом солнца, потому что автобус из деревни до города Невеля уходит рано, и что лучший автостоп – с утра.

Мы сидим, обсуждаем детали, а мимо нас проходят уезжающие сегодня, и они несут в себе столько энергетики и внутренней силы, что не хочется их отпускать. Они не подают вида, идут с улыбкой, но я знаю, что в этих соснах осталась часть их души и моей тоже – запуталась в верхушках деревьев тонкой паутинкой.

…К вечеру у меня начинают болеть и спина, и шея. Можно лечь в Круг, пока другие поют «Ом», но я решаю петь тоже. Земля внутри Круга – это мощно: энергия, которая исходит от неё ровным потоком, особенно во время совместного исполнения мантры, исцеляет. Берёмся за руки и начинаем. «Ом» поётся сам, как будто без моего участия и вдруг где-то внутри начинает вибрировать волнами, словно я большая тибетская поющая чаша. «Ом» течёт по кругу через наши руки, повторяясь, продолжаясь, усиливаясь, резонируя; откуда-то находится нескончаемый запас воздуха в лёгких и нужный тембр. Мы превращаемся в проводников, через которых по кругу бежит эта мощная энергия.

Лес погружается в чёрные сумерки, и ужин в общем кругу снова перетекает в посиделки у костра с барабанами и танцами. Однако, мы с Марком на джем не остаёмся: завтра рано вставать. В темноте добираемся до его палатки, забираемся внутрь.

Быстро засыпаю, упаковавшись в спальник.

Маленькая тёплая уютная баня. Жарко и тихо, сочно потрескивают прогорающие алые угольки в печке. Я тупо смотрю прямо перед собой, сидя на верхней полке. Пот стекает по лбу и едко щиплет глаза. Волосы распущены, струятся широкой пшеничной волной до пояса, прилипли к мокрой спине и рукам. Беременным париться нельзя, есть риск потерять ребёнка – это любая баба знает. Одна из них и присоветовала. Именно за этим я и здесь.

Залетела. Узнают в деревне – заклюют. Рожать? И куда я с ребёнком-то, да без мужика? Ещё начнутся расспросы: от кого. Все и так уже шепчутся, мол, с женатым шашни водишь, за глаза обзывают, а тут – форменный позор. И ребёнка затиранят потом. И жена его не простит меня, дуру конченную. Зачем только я ему дверь открыла? Правду говорят: сучка не захочет, кобель не вскочит. Что теперь остаётся? Вот дура-то…

Выход только один.

Беру за длинную ручку ковш с водой и опрокидываю его на раскалённые камни, насыпанные горой рядом с печкой. Густая волна обжигающего пара с шумом и свистом вздымается к чёрному, пышущему жаром потолку. Влажный воздух врывается в лёгкие, прерывает дыхание своей резкой горячностью. Мне не нужен этот ребёнок.

Пальцы… Так сильно мёрзнут, на руках и ногах, пальчики мои, пальчики. Белый лес вокруг медленно погружается в сиреневые сумерки. Мамочка привезла меня сюда на санках, шла впереди, проваливаясь в сугробы выше колена, ругаясь и плача, и оставила здесь сидеть, а сама ушла обратно, по своим же следам. Моя тёплая, всегда грустная мамочка.

Наверное, она скоро вернётся. Она не могла про меня забыть. Тихий зимний лес, высоко наверху сосновые ветки, покрытые снежными белыми шапками. Сижу в санках, глядя прямо перед собой. Ходить я не умею, да и ползать тоже. Слюни, вытекающие изо рта, холодят подбородок, и мокрый шарф, закрученный на шее, быстро становится ледяным и влажным. Пальцы коченеют…

Холод течёт по рукам и проникает в самое сердце, окутывая его тугим туманом: оно бьётся всё тише и тише. Ноги уже не мои, никак не чувствуются, не ощущаются, и это так необычно, странно и интересно.

Засыпаю медленным неизбежным беспробудным сном.

…Зимний лес оказывается далеко внизу, а я парю где-то высоко среди заснеженных сосновых верхушек.

– Давай сюда, – знакомый голос Джая раздаётся справа: красавчик сидит у основания толстой сосновой ветки, свесив ноги, держится руками за ветку, растущую выше, а Его крылья за спиной белеют в сгущающихся сумерках.

Прямо по воздуху плавно перемещаюсь к нему, словно земного притяжения не существует. Джая слегка отодвигается, освобождая место рядом и этим приглашает присесть. Послушно повинуюсь. Тёплое облако окутывает меня мягким шаром, холод исчезает и становится хорошо, комфортно.

– О чём это? – как будто спрашивает меня Джая и сам же отвечает: – А о том, что чтобы ни случилось в жизни – это наименее тяжёлый из возможных сценариев. Девка в баню для аборта пошла, например, да ничего не вышло, а то бы умерла от кровотечения.

– А то, что ребёнок замёрз – это тоже лёгкий сценарий?

– Бывает и похуже, – отвечает Он.

– И она его в лес привезла умирать из-за отклонений в развитии?

– Вау, да ты проницательная, – Джая смотрит на меня с наигранным уважением.

– Бли-и-ин, – меня подташнивает от осознания подобных историй, не говоря уже об участии в чём-то подобном! – Я чудовище… Какое же я чудовище, Джая!

– Ну, нет, ты вполне себе красотка, если из меня посмотреть, – Джая практически шутит, в то время как я на грани очередного самобичевания.

– Он замёрз, да? За что ему так?

– Долго объяснять, да и неправильно формулируешь вопрос. Короче, мне нужно твоё согласие на то, чтобы изменить этот сценарий, так как он, похоже, ключевой. Менять буду через Творца, – говорит в это время Джая. – Ну и по мелочи: остановить и трансформировать все тяжёлые и травмирующие воплощения, наполнить вину любовью, отпустить ситуацию в Свет. Согласна?

– Да, – киваю головой, не вполне понимая, что происходит.

– И, самое главное: тебе нужно простить себя.

Ещё и прощать себя за то, что всплыло из прошлой жизни всего две минуты назад! Голова идёт кругом.

– Да-да. Я могу помочь, вложив тебе это прощение наилучшим, наивысшим и комфортным образом, – как будто читает мои мысли Джая: – На нашем жаргоне это называется «пыщ-пыщ». Согласна?

С ветки в белый сугроб шумно падает охапка снега. Следом серебристым дождём сыплются мелкие блестящие снежинки. «Пыщ-пыщ»? Ну-ну. Коротко киваю головой:

– Да.

Утро начинается в сумерках. Марк зовёт меня по имени – тревожно просыпаюсь. Пять утра… Чугунная голова требует отдыха, но на это нет времени. Воспоминания о сне растворяются перед необходимостью жить здесь и сейчас. Пока на газовой горелке подогревается вчерашняя каша, мы пакуемся, затем завтракаем.

Бегу на озеро мыть посуду. Пока мы собираемся, просыпается и солнце. Я спускаюсь к воде и вижу оранжевое чудо, сияющим апельсином выплывающее над деревьями. Доброе утро, солнце. Его свет пока ещё не слепит, и я с удивлением созерцаю это зрелище, забыв про кастрюльки и ложки.