Текст книги "Золото Умальты"

Глава третья. Таланты и поклонники

Everett Collection / shutterstock.com

Соня Карпович, бедная сиротка, воспитанница овдовевшей купчихи Авдотьи Барминой, в семнадцать лет сбежала из дома своей благодетельницы.

Причиной тому стала бесовская выдумка – синематограф. В 1910 году бакалейщик Соломон Моисеевич Купер на паях с инженером Алексеевым открыл в Хабаровске гранд-иллюзион, и богомольная купчиха не удержалась от соблазна поглядеть на живые картины, поначалу не веря, что людей и разные предметы можно рисовать электричеством на растянутой простыне.

Рыжеволосая, долговязая застенчивая Соня, которую купчиха держала вместо горничной и компаньонки, чтобы делать скипидарные компрессы и читать на ночь Четьи-Минеи[3]3
  Четьи-Минеи, или Минеи-Четии, Четии-Минеи, Четь-Минеи – произведения русской церковно-исторической и духовно-учительной литературы о жизни православных святых, где истории о них даются по порядку месяцев (от греч. μήν) и дней каждого месяца.


[Закрыть], ездила с хозяйкой на богомолье и на Анненские воды[4]4
  Анненские воды – с 1866 года бальнеологическая лечебница в 125 км от Николаевска-на-Амуре на горячих ключах (Михайловских, потом – Константиновских, в последствии – Анненских источниках) и лечебных грязях озера Гавань.


[Закрыть], а также по судебным тяжбам в разные ближние города. Была взята сиротка и на сеанс иллюзиона, который раз и навсегда перевернул ее судьбу.

Показывали драму из московской жизни. Красивая актриса в шляпе с перьями все каталась на тройке по Москве и хохотала, заходя в роскошные рестораны с высоким брюнетом. Потом брюнет застрелил ее из ревности и хотел застрелиться сам, но промахнулся. В заседании суда он был оправдан, так как «совершил преступление в безумии роковой страсти».

Купчиха постановила, что синематограф – «сущая страмота», а Соня не помнила, как добралась до дома, и не спала всю ночь, охваченная грезами о той далекой великолепной жизни, тень которой улыбнулась ей с экрана.

Посланная в лавочку за керосином, Соня вместо этого зашла в иллюзион с черного хода и поднялась в будку механика, который запускал синематограф. Она сообщила, что хочет стать артисткой, и ее отвели к импресарио. Это был молодой мужчина в бриджах и клетчатом кепи, он показался ей тем самым брюнетом, который застрелил актрису в московском парке.

Расспросив ее об опекунше и прочих обстоятельствах жизни, Игнатий Фомич сразу предложил ей контракт. Не откладывая дела в долгий ящик, он привез будущую звезду экрана в гостиницу «Мажестик», заказал в номер шампанского и дал неопытной девице все необходимые уроки страсти, без которых нельзя было даже мечтать о карьере в синематографе.

Игнатий Долецкий, он же Лавр Панарин и Никифор Снигирев, он же Тадеуш Маржецкий и Симон Фосканэ – бывший офицер-кавалерист, уволенный из полка за карточные фокусы, перебрал в жизни множество занятий. Подделывал векселя, служил матросом на корабле, торговал змеиной водкой и контрабандным опиумом из Китая, устраивал сеансы синематографа по всему Дальнему Востоку.

Софья влюбилась без памяти, а Долецкий обещал ей роскошную жизнь, ради которой она была рождена. Так завертелась череда событий, где первым ударом стала гибель купчихи Барминой от пожара в собственном доме, а последним – предательство Долецкого, который покинул Софью на пересадочной станции Транссибирской магистрали, не заплатив по счету в ресторане.

Теперь, через семь лет после той роковой встречи, Софья вспоминала прошлое со стыдом и прежнюю себя называла не иначе как провинциальной дурой, слепо верившей в сказки и чудеса. Удивляла в этой тривиальной истории лишь предопределенность судьбы – ведь Софья все же стала актрисой синематографа, пусть и не самой знаменитой. В свои двадцать пять, в расцвете лет, рыжеволосая, смелая и роковая, она совсем как та экранная дива имела поклонников, каталась на тройках и шикарных авто, носила парижские туалеты, а ее фотокарточки продавались в табачных киосках.

* * *

Молодой Миша Купер, единственный сын того самого бакалейщика, открывшего в Хабаровске первое синема, выучился на режиссера и теперь сам снимал фильму для студии Леонтия Булыгина, дальневосточного заводчика и нынешнего покровителя Софьи.

Картина называлась «Сердца и доллары» с подзаголовком «Сцены из жизни Дикого Запада и кровожадных индейцев».

Надев костюм хозяйки салуна, зашнуровав тесные ботинки, Софья прохаживалась по узкому коридорчику и пыталась учить роль, выписанную для нее в тетрадку. А в декорациях – рисованный задник, звездное небо, оранжевые горы, постройка под вывеской «Салун» – разыгрывали сцену Индеец и Ковбой, они же провинциальные актеры Виктор Иванович Буримэ и Владимир Гаврилович Смирнов-Вилюйский, давние приятели, оба лет тридцати с лишком.

Декорация занимала половину студии, еще треть была заставлена коробками и ящиками с надписью:

Для создания атмосферы и темпа играла патефонная пластинка. Режиссеру нравились звуки американского банджо, а Софье, наоборот, хотелось заткнуть уши. Патефон заводила Роза Ивановна, крупная дама с грубым голосом, привыкшая ходить в мужских ботинках и не выпускать изо рта папиросу в длинном мундштуке.

Крепкий, румяный, с жесткими кудрявыми темными волосами, которые он в порыве увлечения машинально дергал и взбивал, Купер сам управлялся со съемочно-проекционным аппаратом, выписанным из Америки, как и почти все оборудование студии. Он прилаживал камеру и одновременно давал указания артистам, стараясь тщательно отрепетировать каждую сцену, чтобы зря не тратить импортную пленку.

А еще он сам сочинял сценарии, действие которых происходило в экзотической Африке, среди аравийской пустыни или на американском Диком Западе, в прериях и возле салуна. Обман, соперничество, ограбление, похищение детей, одалиски из гарема, соблазненные графини, которые воскресали к жизни с новой любовью, – эти сюжеты неизменно пользовались успехом у публики.

– Витя, ты злой! Очень злой! – громко взывал режиссер, добиваясь от артистов полной жизненной убедительности. – Володя, смотри в аппарат! Володя! Ты просто мерзавец!

По указанию Купера Индеец и Ковбой сходились, наводя друг на друга огромные пистолеты, и для большего реализма скрипели зубами и таращили глаза, изображая «зверство».

Расстреляв обойму, Ковбой бросался на Индейца врукопашную, Индеец ловко ставил ему подножку, совершая смешной кувырок.

Не в силах удержаться, их самый благодарный зритель, Роза Ивановна, то и дело хохотала от души над комическими трюками и кричала «браво!» грубым контральто.

Режиссер раздраженно махал на нее рукой.

– Стоп, стоп! Господа актеры, тут вам не балаган! Это синематограф! Высокое искусство.

Он хватал Ковбоя за локоть.

– И сколько повторять, Володя, – отдача! От выстрела должна быть отдача!

Артист Смирнов-Вилюйский устало пожимал плечами.

– Ну я не знаю… Ты говоришь, есть отдача, Витя говорит – нет. Замучили.

Артист Буримэ горячо спорил.

– Да нету отдачи у пистолета! Это же не бронебойное орудие!

Купер показывал артистам кулак.

– Я сказал, играем отдачу! Встали на точки!

Софья, ожидая своего выхода, наблюдала, как артисты, обменявшись выразительными взглядами, расходятся по углам декорации.

Буримэ бормотал:

– А в Голливуде у артистов свой профсоюз.

Смирнов-Вилюйский, поигрывая пистолетом, отвечал:

– Там демократия, Витя. Знаешь, что такое нынешняя демократия? Это когда Сэмюэль Кольт уравнял всех в правах.

Звучал бутафорский выстрел. Купер готовил камеру.

Выглянув из-за декорации, Софья увидела, как приоткрылась дверь и в студию зашел Булыгин, хабаровский заводчик, хозяин лесных угодий и приисков, которые, впрочем, вечно были с кем-то на паях, в закладе или под арестом из-за казенного расследования.

Это был крепко сбитый, уже лысеющий и со слегка одутловатым лицом, но все еще привлекательный мужчина около пятидесяти лет. Леонтий Петрович Булыгин держался с апломбом русского миллионщика, носил лаковые штиблеты и медвежью шубу, но был при этом англофилом, побывал в Британии и Америке и привез оттуда презрение к всему отечественному и святую веру в технический прогресс. Он, как дитя, без понимания и смысла обожал механику, электричество и новые блестящие машины. Синематографическая студия тоже была игрушкой, льстящей его самолюбию, но надежды на прибыль от своих вложений он все же не терял.

Купер и артисты, увлеченные спором, не сразу заметили появление хозяина. Но Роза тут же бросилась к Булыгину, придвинула для него стул, громогласно зашептала:

– Леонтий Петрович! Кель бон сюрприз! А мы с утра в работе. Фильма выходит великолепная!

Софья не спешила выходить к Булыгину из своего укрытия. Времена, когда наивная дурочка бежала навстречу любовнику, чтобы броситься ему на шею, давно прошли. Урок, который извлекла она из прошлых ошибок, – поднимай себе цену, даже если векселя просрочены. Еще она поняла, что самое виртуозное искусство соблазна не стоит ничего без умения удержать мужчину хоть на какой-нибудь долгий срок. И Булыгин, самодовольный, надутый, надоевший хуже горькой редьки, теперь был нужен Софье как никогда.

Даже легкомысленная актриса, далекая от политических споров, видела, как Петроград, а за ним и вся Россия, погружаются в беспросветный кризис безвластия и распада.

Стачки, голодная толпа возле закрытых булочных, женский марш, февральский переворот, отречение царя – шквал будоражащих и тревожных событий захлестнул страну, словно прорвалась плотина народного терпения и гнева. И, оседлав волну истории, на гребень ее поднялись мошенники, авантюристы и фанатики всех мастей.

Софью пугало будущее, она боялась той унизительной роли, на которую толкают женщину нищета и голод. Она хотела освободиться от этой тревоги раз и навсегда.

Булыгин, вложивший немалый капитал в военные поставки и консорциумы, тоже имел поводы для опасений и тревог. Вокруг него рушились незыблемые репутации, растворялись в мутных аферах громадные капиталы. Синематограф же с его наивностью и призрачной красотой погружал Леонтия Петровича в подобие сладкого сна, и он все чаще заезжал на студию, чтобы, вот как сейчас, сидя на стуле в темном углу, следить за перипетиями нехитрого сюжета.

Ковбой и Индеец снова начали пальбу, упали на землю, откатились по разные стороны от нарисованного салуна. Они вращали глазами и опустошали воображаемые обоймы бутафорских пистолетов.

– Софья Ильинична! – закричал режиссер. – Вы снова опаздываете!

Стройная, грациозная, томная в каждом движении, на площадку выбежала Соня в наряде хозяйки салуна. На ней были бархатное платье со шлейфом, корсет, цилиндр.

Роза наклонилась и прошептала на ухо Булыгину, поясняя.

– Выходит прекрасная Софи, хозяйка салуна.

«И правда, хороша!» – подумал про себя Леонтий и кивнул по-хозяйски.

Софья выстрелила куда-то в воздух из бутафорского пистолета и возгласила томным голосом:

– О дикий, дикий Запад! Ты погибнешь от золотой лихорадки!

Картинно вскинув руки, встала под камеру, изогнув бедро.

– Стоп, стоп! – закричал режиссер. – Софья Ильинична, вот зачем вы так делаете руками? Это вам не варьете! И не смотрите в камеру, это же вестерн, здесь все как в жизни. До-сто-верность!

Софья оглянулась на Булыгина, одарила его очаровательной улыбкой и обратилась к режиссеру.

– Куда же мне смотреть, Михаил Соломонович? Я не понимаю. Вы говорили, тут крупный план. Что мне делать?

Режиссер издал досадливый звук. Сам забежал в декорацию, чтобы показать мизансцену.

– Вот так! Софи вышла из дверей салуна, увидела индейца, выхватила пистолет и выстрелила мгновенно и безжалостно!

Софья пожала полуобнаженными плечами.

– А что мне говорить? Не понимаю, Михаил Соломонович, объясните по-человечески, зачем она стреляет?

Режиссер схватился за голову.

– Софья Ильинична, вы же читали сценарий! Или вы не читали?

Булыгин уже поднялся было, чтобы вмешаться со своим видением сцены, но его отвлек дурак приказчик Митька, который прибежал зачем-то из конторы и теперь робко просовывал голову в дверь.

Булыгин подозвал его жестом.

– Ну чего там? Пожар? Наводнение? Сказал же, меня не отвлекать!

Не переставая кланяться Булыгину, встревоженный Митька тянул руку с зажатой в ней синей телеграммой.

– Да не топай ты сапожищами! Не видишь, харя, мы фильму снимаем! Ну, чего там у тебя?

Приказчик подал конверт.

Софья продолжала спорить с режиссером.

– Я в вашем сценарии ничего не поняла! Индеец плохой, Ковбой злой, Софи просто дура какая-то, и все убили друг друга. В чем тут мораль и где ваш хеппи-энд?

– О боже! – Купер снова потянул себя за вихры. – Это вестерн, поймите вы наконец! Американский жанр! Здесь нет морали, здесь побеждает самый сильный или самый злобный и коварный!

– А я какая? Ну, то есть, моя Софи? – не унималась Софья. – Она злобная? Или сильная и коварная?

– Да как вы не поймете, Софья Ильинична? Она жертва чудовищного индейца, но убивает его в безумном порыве отчаяния!

Пока они спорили, Булыгин распечатал телеграмму. Сделал шаг к сцене, рассеянно посмотрел на артистов.

Только сейчас его заметил Купер, бросился к нему с запоздалым приветствием.

– Господин Булыгин, простите ради бога. Мы так увлечены!

Булыгин выпучил глаза и растерянно потряс перед лицом Мишеля телеграммой.

– Мой обоз, сорок пудов золота!.. Шел с моих приисков. Нанял верного человека…

– И что?

Артисты смотрели на заводчика с нескрываемым любопытством. Роза даже подошла и заглянула в телеграмму через плечо Булыгина.

Лицо Мишеля Купера вытянулось. Помня разорение своего отца, он постоянно жил в страхе банкротства фирмы Булыгина и прекращения финансирования киносъемок, его главнейшей и единственной страсти.

– Что случилось, Леонтий Петрович?

Булыгин, шлепая толстыми губами, как обиженный ребенок, все пыхтел и тряс телеграммой.

– Сорок пудов! Дурачье! Всех перебили, телегу увели… Сорок пудов золота!!!

– Софья Ильинична, сюда! – крикнула Роза.

Софье, которая пропустила всю эту сцену, припудривая нос в своей гримерке, показалось, что ее зовут на сцену. Не к месту она выбежала на площадку, выстрелила в воздух из бутафорского пистолета, объявила:

– О дикий, дикий Запад! Ты погибнешь от золотой лихорадки!

Растерянный, почти что плачущий Булыгин подошел и протянул Софье телеграмму.

– Гляди, Сонька, ограбили… обоз, сорок пудов! Какой там Дикий Запад, это – Дальний Восток.

Глава четвертая. Суламифь

Everett Collection / shutterstock.com

Лилии в китайской фарфоровой вазе источали привязчивый, гнилостный аромат. Три года назад, обманутая и брошенная другим мужчиной, Софья падала все ниже в бездну отчаяния. Она выступала с канканом в грязном варьете, принимала любезности от всякого сброда и, наверное, наложила бы на себя руки, если бы не случилось проезжать через Иркутск Булыгину, который в том месяце выиграл долгую тяжбу и получил хороший куш. Софья по первому его размягченному взгляду поняла, что сможет поймать его на крючок, и ей удалось разжечь в нем нешуточную страсть. Она позволила сопроводить себя в Петроград и, потомив пару месяцев, ответила на ухаживания немолодого и не особо любезного заводчика.

В ту ночь, восхищенный белизной ее кожи и стройностью нежного тела, он нес романтическую чушь, называл ее своей Суламифью, лилией долин. Себя он, видимо, считал мудрецом и пророком, и Софья охотно подыграла его тщеславию.

С тех пор романтика остыла, связь их превратилась в банальное сожительство третьесортной актриски с хамоватым купцом, но Булыгин сохранил привычку подносить ей белые лилии. Их запах пропитывал все вокруг и за это время так осточертел Софье, что она всякий раз была рада глотнуть дыма от крепкого табака папиросы, которую не выпускала изо рта мадам Роза.

Помогая Софье отцепить от волос ковбойскую шляпу и расшнуровать корсет, Роза ворчала с привычным возмущением. В зубах неизменная папироса в длинном мундштуке.

– Тиран! Деспот! Купчина! Как он смеет называть вас Сонькой! Это вас-то, экранную диву!

– Пусть, мне все равно.

По-своему поняв ее ответ, Роза пыхнула папироской.

– Не спорю, Леонтий Петрович шикарный мужчина. Богатый, вдовец – тре жоли[5]5
  Фр. tres jolie – очень красивый.


[Закрыть]! Но я бы не смогла терпеть такое обращение. Я, Сонечка, древняя феминистка.

Софья сбросила на пол юбки, перешагнула стройными ногами в парижских шелковых чулках.

– Ах, Роза Ивановна, не рвите мне сердце. Я и так всю жизнь свою растоптала – и ради чего?! Мечтала о любви, а попала в золотую клетку. Мечтала быть звездой экрана, затмить славой Веру Холодную – и вот играю в глупых водевилях! Господи, как хочется все это бросить!

Надев платье желтого шифона, Софья повернулась к Розе обнаженной спиной. Застегивая крючки на ее платье, Роза отложила горящую папироску на туалетный столик.

– Софочка, жалобные монологи показывают в Художественном театре, у Станиславского. А у нас немое кино. Поэтому молчите и думайте, как вам вытрясти побольше денег из этих жадных и глупых мужчин.

Она помогла Софье поправить прическу перед зеркалом и подала ей губную помаду.

– Пока вы молоды, красивы, трясите мужчин! Трясите их как грушу, а иногда можно и побить!

Роза изобразила боксера, колотя толстенькими кулачками невидимого соперника. Софья рассмеялась, задев рукой свою шкатулку с украшениями. Маленький серебряный медальон, который она снимала на время съемочной сцены, упал и случайно раскрылся.

Любопытная Роза тут же схватила хрупкую вещицу и уставилась на фотографию внутри медальона.

– А я все думала, чей портрет вы там скрываете? Неужели Леонтий Петрович? Или тайный амур? А тут такое милое дитя. Какой ангелочек!

Софья торопливо выхватила медальон у нее из рук.

– Милая Роза, не суйте свой толстый нос в мои дела. Идемте, Булыгин не любит ждать.

Софья положила медальон в бисерную сумочку, накинула шубку, отделанную мехом куницы. Отходчивая Роза решила не обижаться на замечание в свой адрес, с искренним восхищением всплеснула руками.

– Камелия, богиня, шарман абсолюман[6]6
  Фр. absolument charmant – просто обворожительна, совершенно очаровательна.


[Закрыть]!

– Идемте же, Роза Ивановна! В кои-то веки Булыгин приглашает в ресторан всю труппу.

Теперь, проезжая по неспокойным улицам Петрограда, Булыгин просил водителя поднимать складную крышу авто. Внутри было тепло, пахло духами и дорогой выделанной кожей, и тревоги, казалось, отступали, теряли беспокоящую силу.

Софья напевала романс.

 
Взгляд твоих черных очей
В сердце моем пробудил
Отблеск умчавшихся дней,
Отзвук угаснувших сил…
 

«Про какие это черные очи поет? – спохватился вдруг Булыгин. – Закрутила роман с режиссером? Да нет, мальчишка не посмеет, ест у меня из рук».

Оглядывая артистов в их порыжелых тонких пальтишках, нелепую толстуху Розу, кучерявого режиссера с вечно детской улыбкой на румяных губах, Булыгин вздыхал. Вот ведь легкий народ, живут как стрекоза в той басне. Порхают, шутят, поют, а животы подвело с голодухи. А он, Булыгин, хлопотливый муравей, все суетится, рыщет по земле, ищет и тащит поклажу, которую и вынести-то может с трудом.

 
Чем покорил ты меня?
Я пред тобою без слов.
Но чтобы жить для тебя,
Жизнь начала бы я вновь.
 

Софья напевала, глядя сквозь мутное стекло автомобиля, и Булыгин удивился странной рифме. Он ведь как раз думал о том, чтобы выйти из паев и окончательно расплеваться с компаньонами здесь, в Петрограде. Перестать выгадывать, обманывать, лебезить перед сильными мира сего. И новую жизнь начать в родных местах, на речке Бурее, где вся округа покорится его хозяйской воле.

В ресторане было людно, пальмы в кадках украшали фойе, веселыми огнями блистали витражные окна. Обедала богатая публика, в том числе много военных чинов с дамами порядочного общества.

Скрипач во фраке ходил между столами, извлекая жалобные звуки из своего инструмента.

Актеры расселись за столом, робко поглядывая вокруг. Официант принес шампанского.

– Хоть анекдот какой расскажите, – потребовал Булыгин, выбирая из меню чего-нибудь такого, чего еще не пробовал, но желал бы отведать. Все обрыдло, и не хотелось ничего.

Виктор Буримэ с готовностью взялся рассказывать анекдот.

– …Внутренний голос говорит ковбою: «Брось монету под куст!» Он бросает. «А теперь посмотри!» Смотрит – а под кустом лежит мешок золотых монет! Он обрадовался, схватил мешок и едет дальше. Подъехал к берегу моря. Внутренний голос ему говорит: «А теперь брось мешок в море с утеса». Ковбой думает: «Брошу. Наверное, выплывет десять мешков». Раз и бросил! А внутренний голос ему говорит: «А теперь посмотри, как булькнуло!»

Буримэ сам засмеялся своей шутке, Смирнов-Вилюйский поддержал товарища сдержанным смешком. Режиссер, озабоченный новостями, сочувственно обратился к Булыгину.

– Что же, Леонтий Петрович, деньжищи знатные!.. Или застраховано?

Булыгин сжал кулак.

– Где там, Мишель. Оказывается, чуть не месяц назад, в конце февраля, обоз не доехал. А мне сообщали, что все в порядке. Розыск послали, три трупа нашли. Чагин, проводник, раненый вышел к заимке, а обоза – как не было, пропал.

– Жаль, жаль. Такие деньжищи! – с неискренним сочувствием все повторял Купер.

Булыгин стукнул кулаком по столу.

– Я золото свое верну! Я его нутром чую. Как мой папаша говорил: «Мы, Булыгины, на реке Бурее стоим да свой суд вершим». Сам поеду, в тайгу пойду и верну.

Роза подняла стакан вина, лихо опрокинула. Сипловатым голосом обратилась к заводчику.

– Леонтий Петрович, а правду говорят, что у вас там, в Амурской губернии, медведи по дорогам ходят?

Булыгин скривился в усмешке.

– Врут, мадам Роза. Нет у нас дорог.

Артист Буримэ вдруг сложил руки в умоляющем жесте.

– Леонтий Петрович, поедемте в вашу губернию. В Петрограде голод будет, хлеба не купить.

Смирнов-Вилюйский присоединился к товарищу.

– Устали взятки платить, чтоб на фронт не отправили. А там и спляшем, и споем, и синема покажем!

И тут же, навертев салфетки на пальцы, артисты изобразили на столе кукольный канкан, сочинив на ходу куплеты:

 
Возьмите, возьмите, возьмите нас в Сибирь!
Мы бросим пить водку, мы будем пить кефир!
Концерты, антракты, ревю и бенефис!
Возьмите, возьмите, и мы споем на бис!
 

Софья посмотрела на Булыгина и улыбнулась своей медлительной улыбкой, полной соблазна.

– Возьмем их, Леонтий Петрович?

Булыгин вздохнул.

– Дорога-то неблизкая, господа. Транссибом до Иркутска, там я закупаю товар для фактории. Дальше – до Нарымской, на узкоколейку. А там уж на санях.

Лицо его вдруг осветилось мечтательной радостью.

– У нас лед – метра полтора, стоит до апреля. Помнишь, Соня? А Хабаровск, Амур-батюшка… Кедры могучие… Простор!

– И золотой песок под ногами хрустит, – добавил негромко Буримэ.

Булыгин нахмурился.

– И ничего не хрустит – добыть надо. Шахты копаю, на воде машины ставлю. Прииск мой на реке Быстрой, она же Бурея. На тунгусском наречии значит «большая река». А Умальта – «малая река», но есть в ней омуты, глубокие течения. Много там разных богатств.

Не успел Леонтий Петрович договорить, как в зал ресторана вдруг ворвался бородатый изможденный человек с горящими безумием запавшими глазами. В руках он держал большую икону в позолоченном окладе.

– Люди русские, падем на колени! Государь император отрекся от царского престола! Помолимся, православные, спасайте Россию! Покайтесь, нечестивые!..

Испуганные обыватели повскакивали с мест, молодой капитан выхватил револьвер, дамы завизжали. Седовласый швейцар, задыхаясь, наконец добежал от двери и схватил нарушителя спокойствия, вместе с метрдотелем они скрутили ему руки за спиной.

В этот момент Булыгин узнал безумца, это был владелец кондитерской фабрики, которую на днях выставили на торги по банкротству.

«Бежать, – подумал Леонтий. – Бежать из проклятого города».