Текст книги "Танец дыма"

Сцена

Сижу на подоконнике – это центр зала, отсюда видно всех. Сегодня за свой билет я плачу около тысячи рублей. Я готова ко всему. Болтать ногами не болтаю, но по состоянию близка к этому – мне спокойно.

Смотрю вниз: обалденный пол, весь в мозаике мелкой. Белое и чёрное, среди пустоты виднеются аскетичные кресты. Достаточно положить что-нибудь на этот пол и сфотографировать или уйти – он сам всё сделает, всю модную работу. Такие полы говорят о самодостаточности одного отдельно взятого предмета, неодушевлённого. Он может быть так здорово сделан, что в итоге у него появляется своя жизнь.

Я хотела одно время сделать у себя дома зону с эклектичным полом, разноцветной плиткой, но потом отказалась от этой идеи – заживёт своей жизнью, и что я делать с ним буду? Мой дом, в конце концов, не призван быть сценой, я его не призывала для подобной цели.

В общем, не мозаика, а загляденье! Так я и смотрела вниз добрых десять минут – успела насладиться крестами и пропустить через себя концепцию (идея: иногда нужно говорить себе нет). Дальше: столы и много зелени, даже пальмы есть. Неоновые лампы.

Что с людьми? Актёры подобрались ещё те: сплошные тренды в одном зале. Не важно, идут они им или нет, главное надеты.

Первыми появляются: дама лет тридцати с ребёнком и мужем. Дама маленькая, худенькая, я вижу кости. Длинные нарощенные волосы, большие глаза с глубокими впадинами. Если я сейчас уйду и пройдёт некоторое время, то я смогу вспомнить только её запястья, они выглядывают из всего тела – основной признак её жизни. Малютка садится ко мне спиной, я не вижу ни наряда, ни черт лица, да и она из массовки – не важна. Пока что у неё драмы никакой. Справа садится муж. Высоченный, лысый, голова украшена повязкой кремового цвета, на нём тяжёлая кожаная куртка с шипами, странный платок на петельке укороченных джинсов.

Итак, трое. Слева – она, в середине что-то общее, что сидит ко мне спиной, справа – он.

Запястья, спина, лысина. Много тела, актёры подчёркивают свою принадлежность к человеческому роду. Сделали заказ. Ждут. Он не выходит ни эмоционально, ни физически за пределы экрана. Девочка только дрыгает ногами и порой посматривает на маму, большего она не может сделать. Пока и левая и правая её части являются её серединой, малютка состоит не из себя, потому ей не нужно выражать себя хоть как-то, и хорошо.

Вот женщина с запястьями. Она скучает, с грустью смотрит на других, чьи ноги касаются крестов. Она сравнивает остальных дам с собой, кого-то признает красивой и потому останавливает взгляд дольше обычного, но потом переходит на следующих, и так без остановки. Будто смотрит и пытается найти хоть где-то островок радости. Неужели только у неё так? Вот я вижу, как левая сторона девочки уже задаётся вопросом и переосмысливает свой выбор, и вижу правую, которой всё равно. Она надела свою повязку – и балдеет.

Я стала той девочкой, моя спина ничем не защищена. Да нет, я не права была: тут зарождение огромной драмы. Единственное, что может утешить боль, так это сухие запястья левой её части и любознательные глаза, готовые искать и верить.

Дальше по крестам идёт пара моделей. Он и она. За руки не держатся – понять не могу, вместе они или нет. Девушка очень худая, распущенные волосы закрывают щёки. Она смотрит на всех с некой робостью, тоже как прибита чем-то, – зато он парит. Кожа хранит на себе приятный загар, одет безукоризненно, волосы потрясающие, но лицо тоже странное. Пройдёт время, и я вспомню только – какого (подходящего к залу) цвета было его тело.

Он оставляет свою даму ненадолго, проходит через весь ресторан с гордо поднятой головой. По пути обращает внимание на каждую: когда девушка нравится, поправляет волосы, будто невзначай. Прошёл – ушёл, вернулся – сел. Я балдею от цвета его кожи. Пара явно вышла показать себя и на других посмотреть. Попеременно молодые люди выходили поговорить по телефону, наверное, решали рабочие моменты. Но в общем эта картина выглядела унылой.

В глубине зала спрятались четыре девушки. У одной из них день рождения. Кудри, вспышки, ненормальный хохот и только вино на донышке. Девушки похожи на тех, что танцуют в витринах, зазывая прохожих внутрь клуба. Под столом расположился их крест.

Чувствую на себе чей-то взгляд. И точно, бармен откуда-то смотрит. Низенький, похож на рыбку. Он поглаживает бороду и робко обращается ко мне.

Эх, дорогой, я сегодня никак не могу стать твоим другом. Да, ты правильно чувствуешь, я из твоей команды, но не сегодня. Сегодня я хочу молчать и обдумывать значение крестов в жизни актёров. Не смотри на меня так, получай заказы и делай свою работу. Ты молодец. Сердце защемило – вспомнилось многое, что я оставила где-то. Но я так устала, я хотела в театр и пришла туда. Всё. Вы, гражданин, для меня актёр сегодня.

Вроде отвернулся. Каждый бармен для меня – проводник в глубь себя. С разными открываешь разные двери. Эти люди приводят мне других людей, и вместе мы говорим о жизни.

Рыбка напротив – мне никто и будет никем, я наелась жизни. Извини. Глаза вновь попали под силу пола. Сплошной гипноз.

На днях я зашла в ещё один любимый мной бар под закрытие. Меня бесплатно напоили лимончелло и накормили банановым тортом. Другая стойка: два бармена, четверо официантов, рядом сидит повар, он уже не в кителе. Лет сорок.

Почувствовал моё состояние.

– Как вы?

Я уплетала торт.

– Вкусный, очень, – как ребёнок смотрела на оставшийся кусочек, жалко было доедать.

– Да нет, я в общем.

Я посмотрела прямо ему в глаза.

– Мне грустно. Душой устала, – я тяжело вздохнула и всё же решилась доесть торт.

– Я учился на пантомима. Это моя первая профессия, – он отпил немного воды. – И я как никто знаю, что такое грусть. Вы её знаете, и хорошо. Цените, пребывайте в ней, когда едете в автобусе или сидите дома, но рядом с людьми оставьте её, – повар со знанием дела мотнул головой. И я поверила ему.

– Торт, правда, вкусный? Он успел к вечеру заморозиться.

– Правда. Очень.

Я доела и допила всё. Сидела в любви за стойкой другого места, где мне было тепло. Я даже не знала, как могла отблагодарить эту прекрасную команду за доброту. Наверное, вовремя уйти, а потом ещё раз прийти. А когда же я останусь?

Пантомим грустно поплёлся домой. Да, в автобусе я праздновала свою грусть. Может, я в своей жизни часто смотрела на грустных людей и потому хорошо запомнила состояние и решила перенести его на себя, ведь всё это личное, интровертное, маленькое и беззащитное.

Маленькое слово, что звучит довольно просто: семья. Мне не хватает тепла, и я ищу его там, где люди проще всего идут на контакт, там, где они работают почти постоянно. Вместе легко обсуждать события, произошедшие в мире, праздники, что наступили вдруг…

Потом рождается момент очередного предела. Почему вдруг решаешь всё испортить – потому что не получаешь того, что даёт тебе обыкновенная семья: любовь без условий. Обыкновенная. Привязывая себя к ней, ты не убиваешь себя (ведь и так давно привязан, с рождения), ты отдыхаешь и чувствуешь безопасность.

Как бы мне ни казалось, я не там, где хочу быть.

Порой хочется снять комнату в бутик-отеле на одну ночь и представить себя гостем города. Лечь под огромное тёплое одеяло, включить телевизор на какой-нибудь банальной программе (как это было по вечерам после учёбы в своей семье), заказать в номер кучу вкусной еды и отключить телефон, чтобы никто не знал, где ты. Ты на пороге принятия важного решения, ты пытаешься начать что-то, в конце концов занята поеданием тыквенного супа и просмотром федеральных новостей, ты там, где никто ничего о тебе не знает, и кажется, скоро найдёшь новую семью.

Но ты не бронируешь номер и не смотришь телевизор, продолжаешь вариться в котле своей гадости, так как однажды добавила в него испорченный ингредиент.

Ты звонишь маме. И вы говорите, говорите. А потом ложишься спать, чтобы отдохнуть и немного не думать обо всём, что успело состояться.

Сцена. Актёр не знает, когда выходить. Он смотрит вперёд, где ярко горят софиты, и мнётся, не понимая, что происходит и когда стоит сделать шаг.

Актёр прячется в портьере бархатной, закрывает ей лицо, и он совсем один.

Да простите его.

Из жизни композиторов

Человек существует в пределах своего тела (потому мы и называем сие человеком) определённое количество времени, а всё как один день. По сути, один день и не больше. У кого-то он закончится в девять утра, у кого-то – ближе к полуночи. Закон, по которому что-то вдруг обрывается, мне неизвестен. Потому я не знаю, к какому часу относиться с ненавистью или, наоборот, неистовой радостью, пока что мне всё нравится.

Жизнь заканчивается у всех.

Люди – носители определённой профессии. Допустим, композиторы. Их мысль существует дольше реального времени, дольше дня, тоже по каким-то неизвестным мне причинам. И самое интересное, когда эта мысль вдруг начинает вкрапляться, как нельзя кстати, в существование других, ныне живущих. Это неожиданно порой, и очень свежо, и правильно, и даже эффектно.

Удовольствие – быть не мешающим никому наблюдателем, приглашённым кем-то, чтобы не подсмотреть, но увидеть и, может быть, дать увиденному жизнь в образе или обычной мысли, которая потом, с течением времени, так же понадобится человеку, как когда-то замеченное мной. Значение корня никто не узнаёт, да и зачем его узнавать?

Тот, кто получает эту мысль, он и корень, и его продолжение, и всё остальное, так как только он существует в периметре намеченного дня и в периметре своей головы.

У пианистки возникло окно в расписании. Учится в консерватории (люди, никак не связанные с миром музыки, но претендующие на звание «знаю всё», почему-то называют её консервой). Как много мне встречалось инженеров, дизайнеров, докторов, которые с потрясающим всё естество выражением лица произносили громко: «Консерва».

Мне хочется убежать, когда я слышу такое, или плюнуть куда-нибудь, или разбить бокал, сделать нечто яростное и быстрое, чтобы рассеять энергию (порезать об острый край, ударить твёрдой землёй и т. д.), вдруг скомкавшуюся в крови. Шла, шла и внезапно приняла новый облик, отвратительный.

Так вот, пианистка была подобна мне, ну естественно – обе учились и учимся в заведении, которое сравнивают с жестяной банкой.

Конса – это правильно, никак иначе, стоит запомнить.

Пианистка спустилась на первый этаж, прошла по кишке (узкий коридор, где нет окон и дверей) и оказалась у банковского терминала.

Её план – снять деньги и погулять по Новой Голландии. Может, купить кофе, а может, подарить себе дорогую книгу, что попала на полки в качестве настоящего творения прямиком из Англии. Кто знает, что получится, когда она придёт в парк?

Пара часов – и дальше браться за работу.

Классов для индивидуальных занятий, как всегда, в такое время не было, и девушка решила не ждать в длинной очереди звёздного часа, который, очевидно, был ей недоступен в тот день. Ну хорошо.

– Операция выполняется. Подождите, – раздаётся из автомата.

– Да пожалуйста – сегодня я к тебе не требовательна.

Бумажка выплюнулась.

То было время, когда Николай Андреевич[3]3
  Памятник Н. А. Римскому-Корсакову на Театральной площади.


[Закрыть], точнее, его памятник утопал в сирени. Михаил Иванович[4]4
  Памятник М. И. Глинке на Театральной площади.


[Закрыть], по другую сторону старого здания, был лишён этой возможности, но кажется, не унывал особо. Его выражение лица, удивительно, всегда носило оттенок некоторого презрения. Почему-то так. Будто:

– Ну начал я, а зачем начал…

Вот вам корень, суровый. Я больше люблю плавать в волнах аромата сирени вместе с Римским-Корсаковым. На этом берегу самой хочется цвести, и потом не видно этих нескончаемых рабочих лесов, что уже порядком успели надоесть всем, кто населяет наше учебное заведение.

В тот день девушка не пошла здороваться с Николаем Андреевичем, она предпочла направить стопы прямиком в Голландию.

А там газоны сплошные, царство зелёного цвета. Зелёное настроение. Девушка долго искала, куда сесть, – хотелось тени, хотелось больше пустого пространства, но погода располагала к мамам с детьми.

«Ладно, – подумала она. – Пойду куплю книгу и потом по возвращении, может, что изменится».

На втором этаже Бутылки девушка взяла впервые в руки книгу, которую лучше было не брать: откровенно дорогая и жутко интересная. «Английские пабы».

Что автор, что его герои – черти одной табакерки.

Девушка как представила себе, что можно увидеть в этой книге, как много раз можно будет сидеть в лучших пабах Лондона с кем хочешь, так и не смогла устоять перед покупкой.

Теперь эта тяжёлая книга с красным корешком была в её распоряжении. На ходу пианистка принялась знакомиться с иллюстрациями. Её всегда занимало подолгу рассматривать каждую деталь, запечатлённую кистью ли, фотоаппаратом. Каждый раз она видела что-то новое.

Вот очередная стойка. Всё в тёмно-коричневых тонах, и много камня. Откуда-то вылез сиреневый цвет. Каждый из этих пабов имеет многовековую историю (алкогольную дорогу), историю талантливых пьяниц, просто хороших людей, наконец, сообществ, образованных спонтанно, стихийно. В каждом баре по-своему украшены потолки, по-своему стоят бутылки (или висят кверху низом, подобие кранов), есть свой шахматный стол.

Много тайн было подарено и бережно хранилось «корнями» в этих заведениях, где говорят в основном на английском. Казалось, девушка стала говорить на английском и его понимать. Теперь, такие чистые и голые, кажется, невинные, они раскрылись перед глазами и затянули прямо к центру – к бару. Голый паб, который на самом деле является донельзя залитым сплетнями, взглядами, энергией самых разных корней.

Прийти бы как-нибудь в одно из этих мест, наполнить его пространство собой. Это происходит быстро – походи стабильно месяца четыре, и станешь своим. Вглубь, к центру тёмно-коричневого, откуда, как прожилки в мясе, отходит сиреневый цвет! Спрятаться. Познакомиться с собой. Быть тускло освещенной лампами нового паба, глазами новых людей. Новых – потому тусклых. Вдоволь изучить металлические барельефы монахов, что висят не так далеко от тебя, дать им имя, впустить новый «корень» в своё уравнение, сделать его ещё более сложным.

Девушка приблизилась к тому же газону, спрятанному в тени. Там, на небольшом детском одеяле, лежала женщина, прикрывавшая лицо оранжевой панамкой, на вид – лет сорок, она толкала ногой туда-сюда коляску, где пытался забыться ребёнок. Из коляски выглядывали два пряника-пяточки. Два огромных багета качало два пряничка. Все были в полузабытьи, в основном от усталости. Чуть поодаль сидела упитанная девочка в розовой кепке. Её живот вываливался на ноги, но девочка продолжала уплетать шоколадное мороженое в стаканчике. Наша героиня подумала: «Чьё же это мороженое?»

Так вот ведь.

В тени растущего по близости клёна, в свою очередь, поедала такое же лакомство упитанная женщина. Обе белокурые, беспечные. Девочка поглядывала изредка на мою героиню, она не могла понять, кто перед ней стоит: не ест мороженое, не лежит на газоне, пришла одна и не её возраста. Вроде в руках держит книгу, но это не гарант спокойствия душ, ох не гарант. Малышка даже в свои шесть это хорошо понимала или чувствовала. Недлинные косы расплелись, от неё за многие метры отдавало шоколадом (интересно, а лет через двадцать чем от неё будет отдавать?). От них обеих. Но в общем пахло не то чтобы счастьем, а именно замороженным шоколадом в стакане.

Место было свободно только на камнях.

Там сидела одиноко барышня. Японка.

Героиня слышала, как люди, проходящие мимо девушки, бросали в никуда:

– Отморозит всё!

Платье немного приподнялось на ветру, и девушка из консы увидела до боли знакомый клавир. Это был Бизе и его «Кармен».

Так жил французский композитор в Новой Голландии в какой-то весенний вторник. Ещё один «корень».

Наша героиня не огорчилась за Бизе, она посмотрела на книгу в своих руках и смекнула – почему бы нет? Села рядом с японкой, подложив под себя английские пабы, – хорошо. А всё равно жизнь вокруг интереснее любой книги.

Тут не огорчаться надо, а благодарить за идею.

Теперь люди обсуждали двух странных девушек – отморозят всё.

Девушки переглянулись. Походит, понравились друг другу. Да, в пабе они подружились бы.

Через час японка ушла, чуть позже – наша героиня, по всей видимости, в сторону Николая и его сирени (на самом деле конского каштана).

Носители Визе и барной стойки, два неизвестных корня, которые на первый взгляд могут себе всё отморозить.

Вот случай с другим персонажем.

На четвёртом этаже консы заклинило дверь. Ни в какую она не хотела открываться. И вот мучились несколько дней, мучились, пока всё же не решили – пора звать местного рабочего и устранять проблему уж больно хороший инструмент там стоял.

Одно из крыльев четвёртого этажа известно не только плохими замками, но и балетными классами. Там обитают красивые балерины, прямо в коридорах растягиваются, оттачивают не в полную силу одно и то же движение. Наушники, сила в теле – и постоянный танец, так проходит большая часть их суток. Худые до невероятности. Я всегда видела, как балерины пьют кофе и воду, но никогда – как они едят. Общими занятиями у нас, инструменталистов и балетного класса, были иностранные языки. По большей части балерины учат французский, и я вместе с ними.

Каждое утро в класс приходит старенькая концертмейстер читать по нотам вальсы Шопена. Всё время.

Балерины в сборе. Начинают танцевать. Дверь открыта – музыка слышна прекрасно. Оттуда исходит мощный поток света.

Мой герой сидит в это время смирно на диванчике как раз между балетным классом и классом, где заклинило дверь. В глазах тоска. Ждёт своих занятий. Педагога не видно, приходится витать в мыслях. Он достаёт из огромного рюкзака очередную папку с нотами: там на тридцати страницах покоится соната Бетховена для скрипки и фортепиано. Мой герой хочет перед «смертью» повторить неудобные места. Как все студенты, он верит в чудеса, верит, что эти минуты принесут толк, и он как заиграет, когда придёт время (минут через десять!). Просмотреть ноты, наиграть на них же пальцами, услышать сонату.

В коридоре появляется вдруг небольшая фигура неизвестного мужчины, в его руках инструменты. Он тяжело ходит, переваливается с ноги на ногу – детское заболевание даёт о себе знать. В консерватории жарко – он вытирает пот со лба, на ходу откуда-то поднимает деревянный стул, еле держащийся на ногах, и громко ставит напротив класса с испорченным замком.

Мужчина порывисто кидает инструменты на диван рядом с моим наблюдателем. Он смотрит выжидательно, мол, что непонятно? Ты здесь лишний.

– Уходите. Я работать буду.

Наблюдатель осмотрелся, тяжело вздохнул, негде было сидеть. Он всё же решился на дерзость – остаться на диване, сесть аккуратно на другом его краю.

Музыка звучала всё так же салонно.

Рабочий уселся. Стул под ним танцевал.

Его это вывело из себя, он поднялся, достал пару гвоздиков и тут же вкрутил их в сиденье. Добротно. Он резко кивнул – одной проблемой меньше.

Сначала работал с петлями. Что-то вкручивал и выкручивал старательно. Даже губу поджал – видно, не получалось. Тужился, краснел, кряхтел, а всё без толку – шурупы падали с грохотом на пол.

– Раз, два, три. Раз, два, три.

Мужчина подстроился автоматически под ритм работы в балетном классе. Весь его плечевой аппарат двигался в характере вальса.

– Нет! Не так! – доносилось из открытой двери. – Выше. Рабочий слушал и внимал – его плечи поднимались.

– Ещё!

– Зараза! Не хочет!

Концертмейстер остановилась. Наш наблюдатель чувствовал, как она поправила очки. Все двигались в общем танце, хоть и не видели друг друга, и думали многие о своём в этот момент. О балеринах, стоит отметить, вообще речи не идёт, только о гранях этого занятия.

И вновь сначала. Шопен закружился.

Дверь поддалась. И её он наказал.

– Килограммов семьдесят, – воскликнул рабочий в воздух.

Он радовался как ребёнок, что всё-таки удалось оторвать эту дверь от класса.

– Раз, два, три.

Шопен помог рабочему разобраться со злосчастным замком? Команды балетмейстера привели его к подобному положению – держать в руках семьдесят килограммов дерева?

Корень, заключённый в трёхдольный размер, по-разному влиял на человека, оформлял разные его действия, но заметен этот фон был только некоторым.

Очевидно, Шопен оказался нужнее рабочему, чем балеринам. Мужчина, чтобы открыть дверь, должен был зарядиться танцем, энергией настойчивого голоса, твердящего команды.

Только при чём тут мой наблюдатель? И корнем чего является он?

Девушка с пабами, парень с нотами. Их день был украшен описанными мной встречами, кажется бессмысленными. А на самом деле – это игра предыдущих и последующих дней, которые, если повезёт, можно будет разглядеть в палитре тусклых оттенков, так как всё будет казаться новым. Опять.