Текст книги "Танец дыма"

Второй этаж
(Предлагаю подумать по вертикали)

Во Франции вторым этажом называется по факту третий. Второй для них – это первый, а первый имеет своё особое название, которое пишется так: le rez de chaussee. To есть, если поиграть со своим воображением, можно прийти к выводу – всё начинается со второго этажа, в этом есть свой смысл, le rez… (для нас первый) равен лишь основе, некоей базе.

Человек, стоя наверху и устремив взгляд вниз, думает: у меня есть город. Хм, не знаю. Это здание держит тебя на своих плечах, ты у него есть, как ни крути, точнее, это взаимное обогащение, только зданию всё равно, а тебе – нет. Мысль человека защищает тебя как может, в пределах здания. Выше мы бесполезны. Так почему бы не послушаться и не искать предела? Любой предел – это конец перед началом, откровенно новым, раз тому предшествовал предел, и кто знает, не поглотит ли тебя новое и не придёшь ли ты в системе абсолютно нового к очередному пределу? А смысл есть в начале?

Смысл есть в начальной стадии отношений, когда перспективы не существует, а значит, и предела, причём ты сам так решил? В этом есть своя эстетика не без доли грусти, как в поле: ты ходишь по нему, гуляешь, ощущаешь носом мёд, который взрывается в тебе, и обнимаешь траву и всё остальное, но это не твой предел, он не может быть твоим пределом, мысль не человеческая, нечему тебя защищать, у тебя нет его, и даже иллюзии такой создаться не может.

Здорово, когда ты начинаешь что-то, понимая наличие его предела, за это хочется бороться. Я захожу в здание, понимаю, что там, наверху есть какой-то последний этаж и меня впереди ждёт так много, но я знаю, он есть. А вот я, скажем, на Елагином острове – и что? Я не понимаю, где предел, куда подниматься, обезуметь можно. Мне нравится город, нравится отказывать разным домам, любить их и с ними прощаться, я никогда не дохожу до предела.

В моём ощущении мира любой предел отбирает значимость всего остального, что ему предшествовало, а я ведь жить с этим хочу, мне не стыдно в этом признаться.

Le rez de chaussee – основа моего предела. Я выбираю её сама. Каков последний уровень, где существует такая основа? Может, самый обычный, страшный или просто неприметный, а может, там есть купол.

Я выбираю свою базу, на самом деле не глубину, но основу, начало. Я часто ухожу оттуда, часто со многим не соглашаюсь. Скучно. И вот основа меняется. Всё хожу, выбираю, стараюсь смотреть не без любви, и французский опыт в названиях этажей перерастает в личного помощника по обретению себя. Хочется задать откровенный вопрос: эта основа помогает тебе захотеть следующий этаж? Так много воли кипело в пространстве этой базы, почти только твоей, индивидуальной, что в итоге она исчезла по гуманным причинам, чтобы дать тебе продолжение жизни. Моя воля или её предел, а именно внезапное отсутствие – это гарант моей жизни, поиска, новой основы. В таком случае невозможно врать себе, всё как на ладони, на моей – моя воля, а вместе с ней новые люди, желание, перспектива предела, что интуитивно я чувствую и уже люблю.

Я ухожу. Ты можешь уйти. Мы можем ждать друг друга, думать порой друг о друге, но это привычка теперь. И знаешь почему? Моя воля выпрыгнула на ладонь, предстала предо мной и будто сказала очень чётко и громко, я услышала:

– Меня слишком много было в твоей основе, я истощилась. Давай отдохнём?

Жалко её.

– Давай.

– Сдохла почти.

– А всё к тому шло.

– Мне мало всего существующего на этом уровне, понимаешь?

– Понимаю.

– Позволь мне уйти.

– Уходи.

И закрываю ладонь, сжимаю в кулак. Я так часто ухожу, пусть она уходит, свободно, громко, значит, так надо. Предел воли перечеркнул предел отношений, и отныне не хочется идти дальше. Мы все уходим.

У каждого этажа также есть свой предел, он маленький в сравнении с самым последним, но порой он бывает непреодолимым. Перспектива есть, но воля всё поменяла. Где заканчивается воля, начинается скука. Происходит что-то, ощущение следующих этапов остаётся, но тебе так всё равно… Да, они есть. Протекают, издают свои звуки, передают особые запахи – этого мало.

Рассеялась воля, пошла отдыхать, и мне вдруг так легко стало. Когда она уходит сама и я это понимаю, мне не о чем жалеть и вдруг хочется поднять голову.

Конец мая, жара, много медуницы. Аромат острый, своей сладостью режет сознание пополам – подобие очередного лекарства, которое преподносит не воля, но случай. Я гуляла мимо травы, где расползлась медуница, и я почувствовала её, улыбнулась ей. Конечно, это значительнее попыток собственной воли что-либо решить. Она это тоже знает.

Медуница сплошная, в воздухе клочьями летает пух от тополей. Да, уже. И летят самолёты один за другим, оставляя после себя в небе белые полосы. Человеческая мысль, которая забралась очень высоко, но, для того чтобы существовать, ей нужно быть в постоянном движении. Самолёт не может остановиться, не должен.

Вот летит пух, украшая собой полосы в небе. Они рассеиваются потихоньку, а аромат медуницы, напротив, становится сильнее и просится пойти погулять, побыть вместе с тобой.

Рвёшь цветы, подносишь к лицу, гладишь щёки мелкими лепестками и думаешь: как хорошо, что воля ушла, иначе бы я всего этого не заметила, ведь нужно без причины баловать свои глаза, и нос, и ноги, чтобы ощущать свободу.

Я стою у входа в концертный зал, он расположен на втором этаже. На мне платье в пол светло-жёлтого цвета, на плечи накинуто укороченное пальто с высоким воротом. Короткая стрижка даёт голове дышать, а серьгам спокойно болтаться на ветру.

В руках держу планшет с программой. Через полчаса мне предстоит вести концерт классической музыки. Традиция – встречать гостей на улице, каждому улыбаться, с каждым хоть секунду да обменяться взглядом. Для меня это важно, эти люди – семья на весь вечер.

Замедленное.

Ветер колышет подол платья. Туристам нравится картинка перед входом в зал, они нелепо улыбаются, кто-то хочет сфотографироваться, многие кидают подобное:

– Вы красивы.

Я улыбаюсь. Мне важно превратиться в ветер, который способен обнять каждого слушателя и мягко подвести ко входу.

Скоро на втором этаже я буду ответственна за третий.

А пока моя задача – вселить надежду проходящим, что эта база способна сделать их счастливее, подарить силу для роста воли.

Я надела платье светло-жёлтое, навесила крупные серьги, стою одна у входа лицом на Невский проспект и думаю о том, как летом, когда я отпустила свою волю, я вдохнула медуницу и увидела по-настоящему пух.

А ещё я думала о том, счастливы ли люди в пределах своих основ и что их там держит.

Le rez de chaussee…

Парк 300-летия
(Две линии, ведущие к горизонту)

– Привет, можно?

В столовой консерватории сидела скромно, листая странички в своём дневнике, одна моя хорошая приятельница, пианистка.

– Привет, как ты?

Ко мне за барную стойку подошла официантка, моя добрая знакомая.

Первая встреча состоялась в будний день, совпало окно между парами. Перед нами лежали подносы с тарелками супа.

Вторая встреча произошла ночью, часа в три. Поздно, темно. Перед нами стояло два стакана с обычной водой.

– Конечно можно! Поздравляю тебя с выходом книги! Это огромный шаг в твоей жизни. Как чувствуешь себя? – пианистка закрыла свой роман и аккуратно отложила его на край стола.

– Я как всегда: жду, когда сдохну, ничего нового. Но видишь, всё никак не получается, – она с сожалением махнула рукой и посмотрела в окно напротив.

Пианистка высокая, худая. Самое прекрасное в ней – глаза и манера говорить. В глаза хочется войти, с манерой – подружиться. Светло-синяя радужка. Мягкие, сдержанные, круглые движения, руки чертят круг, в пределе его пространства девушка и живёт. Пространство пустое, по всей видимости, наполненное не концепцией или человеком, а психоанализом и постоянными требованиями к себе. Глаза не живут с тобой, они только соглашаются с тем, что ты несёшь в себе, но глубоко нутром не входят в это новое, нет, скоро пройдут мимо.

Официантка маленькая, худая, тёмные волосы. Самое поразительное в ней – глаза и манера тосковать. В радужке болото ужаса, скорби, убийства, крови, блуда – всего, что она взяла ковшом из собственного воображения и всевозможных кинолент. Она облилась. Неожиданно, сама представить не могла, жидкость засохла насовсем. Это нечто обладает особой способностью: притягивать всё схожее, оно липнет, наслаивается, делает тяжёлым. Мой друг был тяжёлым, не поднять.

– Да, спасибо. Шаг – ничего себе. Но и ничего такого, – я наигранно посмеялась, не без тени усталости. Взялась за ложку и принялась ею активно работать.

– О чём она?

Я отвлеклась от тарелки, пока что любые вопросы, касавшиеся моей книги, были для меня в новинку, и я хотела на них отвечать тут же и распространенно.

– О внутренней свободе, которую мои герои открывают в Петербурге в самое разное время с разными людьми, – я метрично постукивала ложкой по столу.

Девушка напротив не притрагивалась к еде, она внимательно продолжала слушать. Я недоверчиво посмотрела на неё: что, правда, интересно? Молчание. Ну хорошо, тогда продолжу. Я вновь вдохнула и нырнула глубже прежнего.

– Это непрекращающийся диалог с абсолютом. Называй как хочешь или как будет удобно (в зависимости от того, с кем сидишь). Мне отвечают редко и кратко, но этого достаточно. Так много в голове нужно вылить в рамки хотя бы слова, а лучше в рамки осознанного и нормального действия, – цезура. Я вновь опустила ложку в суп и с ощущением некоторого прозрения подытожила, – об этом пишу.

Пианистка понимающе кивала, а потом начала свой рассказ, за который я её благодарю.

– Ну что ты такое говоришь? Сдохнуть!

– А зачем жить? С каждым днём всё хуже и хуже, и вот уже месяц такое состояние. Я больше того тебе скажу: через месяц я покончу с этим.

В зале никого не было. Я оглянулась на всякий пожарный – и правда никого. Хотя лучше был бы – я разделила бы свой страх с другим живущим человеком.

– Почему не сейчас? – я отпила немного.

Она с полнейшим безразличием пожала плечами, посмотрела куда-то (глаза всё силились найти что-то стоящее рядом в конце-то концов), потом вновь на меня, её лицо не покидали вопросы: отчего всё так гадко? Зачем есть нечто, называющееся мной?

В радужке тягучая жидкость почти чёрного цвета, скорее, тёмно-синего и что-то там переливается медленно. Застывает.

– Через месяц, – проигнорировала официантка мой вопрос.

Она присела на маленький стул. Ей восемнадцать. На теле сосредоточено много чёрной, также застывшей, нет, выжженной на коже краски, как узоры, необязательно украшающие, скорее кричащие о наличии вопроса в лице и неспособности его правильно вдохнуть, затянуться им, чтобы тело привыкло, так как всё это не похоже на неё, в этом мало души – оно не хочет, оно против.

– И как же покончишь?

– Нажрусь кое-чем и потихоньку сдохну. Тихо.

– Где?

– Парк 300-летия. Я люблю его очень, – она внимательно рассматривала свои накладные ногти, недавно сделанные, длинные такие, под цвет радужки тяжёлой, и порой (забывшись, потерявшись в одном углу своей головы, мозга, сердца, разбери там) чесала щёку.

– Почему ты говоришь об этом мне? – я поправила платье, колено случайно оголилось.

– Без понятия. Просто так.

Показались гости, официантка понесла всё с тем же безразличием и тупым ножом в глазах карту меню в другой зал – я проводила её взглядом.

Потом она вернулась и сказала ещё кое-что, нечто важное.

Я в рамках первой встречи была уставшей: только что закончилось занятие по специальности. Мне нужно было выучить наизусть двадцать семь страниц текста, подготовить три презентации своей книги, подтянуть ученицу к грядущему отчётному концерту. Голова могла чем-то болеть, она и болела.

Я в рамках второй встречи была не просто уставшей, а опустошённой: концерт ученицы состоялся неплохо, презентации оставили след в моём сердце и сердцах тех, кто болел за меня, и, наконец, почти все страницы отпечатались в моей памяти.

Все вынули из меня требования моего образа жизни.

Я не случайно встречалась с людьми, говорила с ними, отдыхала, а на самом деле оказывалась в разных мирах, непохожих, странных, но имеющих место быть. На это стоит обратить внимание в первую очередь, и не забывать, даже когда к тому всё будет располагать, и не углубляться в анализ, нет, позволить этому двигаться, – словом, хорошо вдыхать и выдыхать, просто.

Жили в одном городе. Девушки не знали и вряд ли когда-нибудь узнают о факте существования друг друга. В процессе жизни их знакомство в реальном времени никому не было нужно. Только мне. Я решила их показать себе одновременно. Параллельные линии. Я искусственно беру и пытаюсь их столкнуть, наивная! Их конец мне неизвестен, он лежит в глубине горизонта, к которому я тоже иду в пределах своих крепких стен. Без понятия, откуда линии берут начало – не при мне всё случилось. Я шла по своей линии и просто в какой-то момент повернула голову налево, потом направо – и заметила двух интересных девушек, их высоты совпали с моей. Мы шли и разговаривали о том о сём. Я прихожу в восторг от наличия таких путей, лежащих параллельно моему какое-то время.

Обожаю природу.

Вот я прихожу в парк 300-летия. Мне он нравится. Он нравится. Это значит, я хочу его ещё, я приду завтра, наберусь сил и приду. Когда он мне надоест, я буду любить воспоминание о нём, проживающее во мне в другом месте, пусть и театре. Потом я пойму, что как-то могу относиться к театру и от этого начну получать удовольствие.

Любить – значит хотеть ещё, наверное…

О, мне нужен суп в обед и, когда горло пересыхает, глоток воды. Мне нужен абсолют в горизонте, нужно оборачиваться и видеть другие линии, кричать им, но это я!

Вдох.

Смотрю далеко в середину горизонта. Одна точка, куда и идут все линии, одна говорит о жизни, другая – о смерти, начале пути, его продолжении и насильственном конце. И я, та, что слушает и пропускает через себя и жизнь, и продолжение, и возможность смерти.

Официантка не умрёт. Ей нравится парк 300-летия. Это много, и я ненадолго успокоилась. Потом подумала: так это для меня много, а для моей доброй приятельницы почти ничего, просто красиво. Она руководствуется мыслью – а почему бы не там (как говорил наш общий знакомый: «Не стоит искать во всех поступках вселенский смысл. Захотелось – сделали»), почему бы не там, можно и в другом месте, но почему бы нет…

Я живо представила её шаг – нормальная скорость, обычная прогулка. Одета как всегда – английский подросток, накрашена. На ней маникюр, которым девушка осталась недовольна. Две недели её бесили ногти, глаза, одежда. Спокойно подходит к привычной остановке, не привлекает внимания. Рюкзак, который купила в торговом центре, кошелёк в виде кошечки, она хвасталась мне не так давно прекрасной и милой безделушкой. Кошелёк открывается, а там нечто, это нечто попадает без промедления и дрожи в руках (не потому, что она готовилась к этому или отрабатывала движения, а потому что нечто оказалось в кошельке и в голове жил один вопрос – почему бы нет?) внутрь. Много. Садимся и ждём, я рядом с ней. Устраиваюсь поудобнее и жру шоколадный торт – сегодня мой день рождения. Прямо на льду – теперь можно. И раньше можно было, но теперь точно.

Дело к вечеру идёт. Поверхность воды стала тёмно-серой, грязные комья снега кажутся красивыми. Ох, темнеет. Там, далеко, заканчивается оранжевый закат – занавес затягивает пылесос темноты. Мне холодно. Хватит врать – ты сидишь на высоком стуле и жрёшь торт, это официантка сидит на льду. Слева жестяной труп корабля, его оставили, он зубами вошёл в застывшую воду. И о чём думает? Вспоминает кого-нибудь? Нет, ей всё равно. Мы не сказать, что любуемся закатом, мы видим горизонт. Ну вот линия. Она сожрала нечто, я ем торт, молчим, потому что ей не хочется говорить, а мне нечего сказать. Что, банально петь о красоте мира вокруг и брызгать волшебными надеждами на будущее? Плевать она хотела на перспективу, если это не горизонт в парке. Живёт настоящим моментом, как вы все учите, и в голове созрел вопрос – почему бы нет?

Я, как сторонний наблюдатель, констатирую: в её жизни произошло что-то больное. Я много раз спрашивала что, и без ответа. Она молчала, продолжая рассекать ночные волны своим тупым ножом просто так, вне жизни и цели.

Мне говорили: она привлекает к себе внимание, эгоистка. Жалеет себя, ни о ком больше не думает, ей нравится своё отчаяние.

Я говорила: вы эгоисты и так далее. Рядом с нами пока ещё есть потенциальная суицидница, а мы закрываем на это глаза и продолжаем приходить к ней за креветками и другим дерьмом. Она будет выносить. Да, всё исправно, но сколько? Как долго?

– Я нормально отношусь к сербскому кино и уже привыкла смотреть всякую дрянь. Я понимаю и фермеров, и свиней, и прочее.

– Ты конченая, – говорит мой сосед-программист.

– В этом есть свой смысл.

Нож режет пустоту. Не видно ничего, он же скоро упадёт, а больше нечем шевелить.

– А давай купим билеты в Грузию и рванём вместе, – предложила я. Она смотрела на меня как на горизонт в парке.

– Не отпустят. Я не хочу.

Мучается, не понимает, ослепла. Мы, оказывается, можем потерять возможность видеть других. Щенок, над которым издевались.

При встрече и прощании на неопределённый срок (я не знаю, когда будет следующая её смена) мы целуем друг друга в уголок губ. Выльется жало. От неё приятно пахнет, вовсе не суицидом, это ваниль. Её яд не выливается за пределы собственного тела, он разлагает её внутри.

– Что я могу тебе подарить?

– Всё что угодно, – с радостью отвечаю я.

– Мои органы. Правда, они гнилые, но сколько-то денег выручишь.

Я не выдержала, скомкала салфетку и кинула её – идиотка восемнадцати лет. Меня это бесит, не пугает, а именно бесит. Пошла ты в жопу.

Нет, я так не сказала, я продолжила наворачивать торт. Шоколадный.

– Просто жёсткие шутки, ты привыкнешь, – отозвалась администратор.

Это не жёстко, это аромат ванили на дне залива Финского в парке 300-летия. Если вдохнуть его в воде, задохнёшься – тогда два аромата потухнут на дне.

– Ты можешь не сдыхать хотя бы пару месяцев? Я буду писать о тебе рассказы, они ведь нравятся?

Девушка мило улыбнулась, чуть заметно кивнула в ответ и ушла в подсобку.

Я закрыла лицо руками – который раз я ощущала себя совершенно беспомощной. Сколько я напишу таких рассказов? Готова ли я всю жизнь о ней писать, только чтобы официантка делала себе маникюр и отказывалась от Грузии, только чтобы её реакция существовала не как воспоминание, а как жизнь?

Почему бы и нет?

Вот какой вопрос я, считающая себя не суицидницей, задаю себе каждый день.

Тварь.

Возвращаюсь к пианистке, нашей встрече, произошедшей раньше разговора о парке.

– Ты молодец, что доводишь до конца начатое, – сказала девушка. – Для меня это тоже важно.

– А кем ты видишь себя по окончании консы?

Она задумалась на минуту, от всего её существа веяло спокойствием. Обычно такими энергетически наполненными являются люди, проводящие много времени за погружением в мантры, самые разные, я не ошиблась. На многие вопросы в этой девушке уже несколько лет жили ответы, устраивающие её своей логикой и силой. Благодаря какому знанию: реальному или интуитивному? Если дело во втором, то заслуга ли это тех плеч, что стоят за ней, то есть её рода?

– Музыкантом-профессионалом, способным самостоятельно читать нотный текст, делать это правильно, в своём стиле. Любое дело – это ответственность. Педагог например. Я заложу в детей что-нибудь странное, и потом они с этим багажом пойдут через жизнь – и пойдут ли? Мне повезло с учителями, но я не уверена, что кому-то непременно повезёт со мной, я не знаю себя. Знаешь, делаю такие робкие шаги, но мне нравится сам процесс. Ничего не жду, но может случиться всякое.

Смотрю внимательно на пианистку.

Ты держишь расстояние вокруг себя. Оно помогает тебе. И видимо, плечи крепкие там, позади, – я не знаю.

Когда я доела суп, я откланялась, поблагодарив пианистку искренно за приятную беседу.

Когда я доела торт и допила воду в стакане, я дождалась такси и скрылась в своей ночи. Подруга была в подсобке, я не дождалась её.

Рассказы о свободе.

А умею ли я понимать её? Научите меня говорить на языке жизни так, чтобы предложения были длинными, распространёнными, полными красивых деталей.

Прочтут ли другие книгу? Надо ли?

Я ведь, несмотря на все рассказы, встаю в конце любого принятия пищи и ухожу.

Молоко

Я шприц.

Каждый день через иглу (мои шесть чувств) в меня вкачивается жидкость. Некоторое время эта жидкость содержится внутри, пока я не понимаю, что готова проколоть человека напротив и сделать свою инъекцию. Так поступают все. Обычно непонятно, кто является рукой, работающей со шприцем, усердно сжимающей его и разжимающей, пока по каким-нибудь причинам инструмент не сломается и его не выбросят.

Иглы нужно менять, чтобы не заразиться.

Шприцы нужно тоже менять, и их меняют, слишком часто.

Мне нравится, когда в тело проходит остриё человека, чьи губы не так давно оставляли печать на моей коже, потому и оставляли – понравилась игла и содержимое шприца.

Печать, как допуск в клуб. Запястье хранит краску ещё пару дней после вечера, то же с касанием нежной кожи.

Сирень за городом благоухает в сумерках, прошёл летний дождь. И всё пахнет водой, оставшейся на бархатной поверхности листьев и травы. Ветер живёт, и вместе с ним начинает кричать природа.

Я слышу вдалеке гудок поезда. Меня не очень-то волнуют пассажиры, их моцион и прочее, меня волнует красота звука, спрятавшегося за лесом как признак активной человеческой жизни, как напоминание о собственной, и призыв об этом вспомнить.

И вновь затяжка сиренью. Вода подарила цвету аромат и образ, а мне – возможность относиться к этому существу по-особенному.

Сумерки сменяет вечер. Я всё курю, всё не могу отвести взгляд от фиолетового нечто рядом. Села на холодную землю, подняла глаза, остановилась в месте, где верх цвета соприкасается с небом и создаёт неповторимые очертания.

Из неба растёт сирень, оттуда смотрит на меня и что-то прощает, грустит. Шелест, сиплый голос, уставший, но любящий, сдержанный такой.

Я хочу курить тебя. Не притронусь к жизни, только буду вдыхать терпкость, источаемую поверхностью твоих рук. Встану рядом и буду дышать твоим днём, твоим вечером и ожиданием фиолетовой ночи. Приближаю руку к листьям, но не касаюсь тебя, глажу воздух и продолжаю курить.

Ещё гудок. А мне всё равно – тут же сирень раскрывается! Я создаю её образ в своём существе, я поливаю свою нежность ароматом цвета, так глубоко проникло – это жидкость, особенная, я оставлю её на потом.

Это потом случается вдруг, и откуда-то появляется игла, и я делаю укол, сейчас хочу до конца. Я очаровываю его, отдаю нежность сирени и тайну того гудка. Я делюсь холодом земли и очертаниями фиолетового неба, рассказываю о приближении моей руки к руке сирени, о её жизни, отдаю ему тишину лета, что провела за городом, и окружаю здоровым дымом, что рождался тогда в моих лёгких.

Смотрит в мои глаза.

– Они у тебя красивые.

Я молчу. Сейчас они отражение сирени. В моих огромных зрачках цветёт фиолетовый букет, и можно увидеть ночь среди деревьев. Я долго смотрю на него не моргая, так же как и тогда на руки кустарника, не глажу, а просто сижу рядом, ощущая терпкость внутренней жидкости шприца напротив.

Позволь мне вколоть в тебя сирень.

Я вижу ту ночь, я живу тем временем: твоя жидкость заставила моё существо захотеть пережить соприкосновение с цветом. Что было дальше? Я коснулась носом кисти, и на мне остался след сирени.

Это не единственное, чем мне хотелось делиться тогда.

Ночью, часа в два, я принимала ванну в темноте. Открывала глаза и пыталась что-то увидеть – ничего, только ощущение воды и себя, полуреальной. Пила холодное молоко в тишине, и капли падали вниз. Я представляла, как бы это выглядело, если бы свет был включён: оно бы медленно, как дым, расползалось в воде и становилось тёплым. Молоко стало водой. Белое проникло в прозрачное и исчезло в нём. Почти. Я захотела, чтобы капли упали вниз, мне нужен был дым. Но я не видела процесс, только представляла. Когда тело находится в воде, оно не понимает, где начинается молоко, а где основная жидкость – ему всё равно.

У тебя внутри всё смешалось, и постороннему трудно понять, где в тебе вода, он знакомится уже со смесью.

– Глаза красивые.

А они ничего не видят сейчас. Мои глаза передают тебе ощущение той темноты в ванной и нескольких капель молока, упавших в воду. Я передаю тебе то медленное растворение одной жидкости в другой. Не вижу тебя, как тогда никого не видела. Красивые лишь только потому что тот момент им понравился своей тонкостью. Намёк на молоко блуждал в пространстве ванной. Я хочу с тобой поделиться им, переливаю тебе ту жидкость, наполняю тем днём.

Так представь, мои глаза – это сирень, обрызганная каплями молока, что спрятались в воде. Я ничего не вижу перед собой, но мои чувства запомнили многое, и это многое похоже на тебя.

Июль