Текст книги "Танец дыма"

На веранде

Маша засмотрелась на гору жимолости в ковшике мятного цвета. Девушка, её бабушка и брат бабушки спрятались в тени большого деревянного дома. Площадка (четыре на четыре), круглый стол, несколько стульев – приятная зона отдыха. По левую руку от внучки сидела Маргарита Ивановна, по правую – Леонид Иванович, обоим было около восьмидесяти.

На ягоде остались следы от пальцев – такая тонкая кожица у жимолости, казалось, горка приобрела металлический блеск. Во всём была виновата роса, не успела исчезнуть к полудню. Жимолость – ягода горькая, её не многие могут без сахара есть. Все ждали старшую внучку, которая (как было слышно через открытое окно) нервно пыталась отыскать коробку с фруктозой. Шкафы громко открывались и тут же захлопывались. Послышался топот ног. И точно, из дома выбежала сестра. Лера поставила в центре сахарницу, в неё была воткнута чайная ложка.

– Дорогуша, а ты чай ещё принеси! – попросил Леонид Иванович. – Мне врачи сказали, нужно зелёный пить. И мёд захвати. Он ароматный такой, в отличие от белой дряни.

Он не знал, где стояла сахарница. Леонид Иванович не так давно ослеп на два глаза. Рядом с его стулом лежала пластиковая трость. Но он любил мёд и непременно хотел отведать его вприкуску с зелёным чаем.

Лера тут же скрылась за углом дома. И вновь послышался топот, и вновь стали открываться громко двери кухонного шкафа.

Младшая же сестра потянулась за ложкой. Первая, вторая, третья – нечего жалеть. Эту горечь нужно сдобрить как следует, чтобы приятной стала, как будто жимолость припорошило снегом. Холодная ягода.

– Бабушка, ты будешь?

– А? – казалось, мысли пожилой дамы были далеко.

Маша подвинула ковш и знаком показала: ешь.

– Нет, я не буду. Я для тебя её собирала. Под кустом всё утро ползала, – бабушка сухо рассмеялась, следом подтянулся затяжной приступ кашля. – Знаешь, ты никогда не говоришь со мной о ребятах. Почему?

Девушка вновь устремила взгляд внутрь ковша. Она невнятно водила ложкой по ягоде, будто гладила её.

– Потому что не о чем тут говорить.

– Ну уж… Меня-то не обманешь, – бабушка тяжело вздохнула, послышался хрип.

– Ягоды очень вкусные.

– Это я и без тебя знаю, – по всей видимости, бабушка была настроена решительно.

– На самом деле я переживаю последствия. – Маша задумалась, хотелось подобрать правильное слово для описания своего состояния. – Вспышки. И мне бы не хотелось много говорить о ней, так как я пытаюсь всё забыть.

Вернулась Лера, она села напротив сестры. Тут же на столе оказался мёд в горшке и две чашки чая. Она не могла сидеть на месте спокойно. За спиной росла прекрасная роза. Девушка обернулась, потянула руку и сорвала бутон, лепестки тут же осыпались на ладони.

– На, – Лера протянула розу деду.

А Леонид Иванович взял да и съел все лепестки. Девушки переглянулись.

– Это же цветы, дед! Выплюни!

– Вот, ничего не видит, – сетовала старушка.

Дед вместо того чтобы послушаться, попросил ещё. То ли из злости на самого себя, то ли из детского упрямства он дожевал лепестки до конца, а потом всё же наклонился к земле и выплюнул их.

– Ты мне рот заткнуть хотела.

– Ты чего, Лёня? Всерьёз говоришь такое? – бабушка удивилась.

– А зачем она мне подсовывает розу, если знает, что я слепой и не могу отличить ягоду от цветка? Мне показалось, это жимолость была.

– Ох, Лёня. Пей свой чай и молчи, – бабушка рассерженно махнула рукой. – Машенька, наведи деда на чашку. А ты осторожно пей, там кипяток.

Дама поправила белую панамку, что успела за час прохлаждения на веранде съехать набок, и села поглубже в плетёный стул. Она скрестила руки на груди, так как в обычном состоянии кисти сильно дрожали.

– Я не хотела, – с досадой вырвалось из старшей внучки.

– Выплюнь и разотри. Мы, старики, несносные, – бабушка властно посмотрела вдаль.

Повеяло приятным ветром, что проходил, как через сито, между берёзами и соснами и появлялся, опьянённый свободой и своей целостностью, на равнине.

– Так и?.. – Маргарита Ивановна обернулась посмотреть на Машеньку.

– Я не знаю, что сказать, – девушка поставила ковш. – Или не могу говорить об этом. Не мучай меня.

– Посмотри, чашка на краю стоит. Поправь её, деточка, а то дед ошпарится и материться начнёт, – Маргарита Ивановна старалась говорить на громкости, недоступной ушам брата.

– Почему ты стараешься забыть того человека?

Маша не отзывалась.

– Социальный статус? Обидел тебя? Что-то ещё?

– Знаю – не нужна, скажем так.

– Он тебе об этом сказал?

Девушка медлила.

– Эта порочная связь, бабуля. Знаешь почему? Я постоянно ощущаю нечто мистическое, тёмное такое, когда рядом с ним. Мне стыдно, но я ничего не могу поделать.

Маргарита Ивановна обернулась.

– От чего?

– От того, что скучаю, представляю, как обнимаю при встрече, слышу его тембр голоса. Вот здесь слышу, – девушка показала внутрь уха так, будто навела дуло пистолета. – Однажды опустила курок, и пуля прилетела внутрь, а в пуле яд, который парализует всё, что не касается того человека. По венам течёт яд, который безостановочно выплёвывается из пули.

Никто не перебивал Машу. Не хотелось.

– Бывает так, что я чувствую телом металл этот. Болят глазные яблоки, голова кружится, нет сил идти.

– Он попал к тебе через уши?

– Он? – девушка будто очнулась. – Никогда об этом не думала.

– Мне ваш дед подставил пистолет к глазам. Вы видели его фотографии в молодости. Красивый какой был. И хорошо, что старости не узнал, и меня в ней тоже.

– Не сравнивай. У тебя любовь была, а у меня что? Маргарита Ивановна всем корпусом развернулась к внучке.

– А почему ты боишься назвать то, что чувствуешь любовью?

– Каренина любила? Бабушка утвердительно кивнула.

– Любила. Она могла любить только так, как могла. Многие называют это страстью. Мы все всё путаем и сами путаемся, но лучше тебя никто не расскажет, что есть твоя собственная, если хочешь, оригинальная, система чувствований. Ты живёшь в себе и помнишь себя с малолетства.

Старшая продолжала внимательно следить за чаепитием деда.

– Боюсь, в случае признания факта любви я признаю своё поражение.

– В чём? Что это за битва?

– Я доказываю себе, что…

– Ну?

– Моё сердце может любить иначе.

– Конечно, если суждено, то другого человека оно полюбит иначе, но этого ты уже полюбила.

Маша продолжала смотреть в ковш.

– Знаешь, ты, конечно, знаешь, что я ужасно боюсь летать, – она тяжело вздохнула. – Не так давно у меня был рейс в Лиссабон. И в салоне я оказалась совершенно истасканной душой. Я себе надоела, – Маша бросила взгляд на бабушку, та выглядела чрезвычайно спокойной и участливой, это приободрило девушку. – Мы тяжело взлетали, такая турбулентность была. Никогда до этого ничего подобного со мной не приключалось. Так вот, знаешь что?

– Тебе не было страшно?

Как много понимания в этих словах.

– Да, совсем. Весь взлёт был таким. Всё, что я ощущала своим телом, я ощущала в те дни, когда дуло пистолета находилось чрезвычайно близко к моим ушам и порой стреляло всё в одно место, напоминая об уже состоявшейся ране. Я смотрела по сторонам, пассажиры в основном выглядели обеспокоенными. Родители приводили в чувство детей, развлекали их игрушками, кормили грудью совсем маленьких. Одиночки силились уснуть, кто-то – забыться в книге, только чтобы время пробежало быстрее и удалило их способность бояться.

– А ты?

– Я получала удовольствие от каждой секунды. Я улыбалась, потому что, – она испуганно посмотрела на Маргариту Ивановну, – я почти вчера ещё по-настоящему любила.

Старшая сестра пошла на кухню мыть посуду. Дед, казалось, уснул, сидя в кресле.

– Вот так бывает интересно, правда? – бабушка продолжала с теплом смотреть на внучку. – Можешь никому не говорить, но себе врать – это преступление. Достойный человек, недостойный. Он подарил спокойный полёт, и ты видела других людей вокруг и всё понимала, и сейчас стала плакать, так хорошо. Милая, он жизнь тебе подарил. Ты ведь её увидела?

– Каждый раз, когда я падала в очередную воздушную яму, я представляла какую-то из встреч. Летела дальше, улетала от него. Совсем иное направление (никогда он не приедет в Лиссабон), и понимала с каждым новым метром высоты, что разницы между пребыванием в воздухе или на земле нет, есть разница в пребывании без него и с ним. С ним мне страшно. А без него, но с осознанием его существования в каких-то ушедших днях, мне многое по силам. Я стала отвлекать разговорами соседей, маму и дочку. Мы быстро познакомились и весь полёт приятно общались, делили ужин, помогали друг другу взаимным теплом. Просто так.

– А с ним отчего страшно?

– Оттого, что порой, когда он курит и поворачивается в профиль, его уставший взгляд, постаревший лет на десять, кажется своим. Я вижу и свои десять лет и думаю – они реальные, они могут быть. А потом он посмотрит на меня так, как смотрит на лицо знакомое и приятное – и всё рушится. Я в погоне за тем, чтобы убедить себя в собственном одиночестве и требовании других идеалов, загнала девушку молодую в тупик, – она показала на себя. – А если бы признала вовремя это, то есть случившуюся тихо любовь, то не позволила бы себе устать душой.

– Ты говорила сейчас о любви. Своей.

– Ну да.

– Что-то произошло?

– Нет, ничего.

– Почему ты не говорила об этом раньше?

Маша встала из-за стола.

– Не любила, – она грустно улыбнулась.

– Потому я и вопросов таких не задавала. Машенька…

Внучка застыла.

– Я не знаю, что он за человек. Но я до сих пор боюсь летать и никогда, наверное, не сяду в самолёт вновь и не окажусь в Лиссабоне. Правильно или нет – никто не скажет. Думаешь – ягода, а это роза. Слепец доверяет знакомой руке, а не зная, что делать, совершив ошибку, то есть испугавшись, становится совсем слепым, и начинает ругать любимых и есть лепестки, вместо того чтобы выплюнуть часть, а частью наслаждаться, вдыхать аромат. Что перед тобой: ягода или роза? Тебе пистолетом внутрь пулю дали.

Маша задумалась.

– Ягода. Только я ничего делать с ней не буду, потому что она раздавлена моими же ногами. Ходила – натоптала. Но это ягода.

– Может, скоро вишня зацветёт? Подождём?

– Подождём.

– Ты ведь не будешь больше топтать ягоды на земле?

– Незачем.

Маша взяла ковш и направилась вслед за сестрой на кухню. Маргарита Ивановна разбудила брата и вместе под руку они пошли гулять по поляне.

На веранде стоит стол и четыре стула. На полу пара ягод и лепестки.

Займите эти места и подумайте, как их сюда принесло.

Июль

Мельбурн

Пэм, Мелисса и Катрин – создания, появившиеся передо мной в вагоне очередного поезда. Лето – пора путешествий, так что встречать там людей простительно, мне кажется.

Вагон-ресторан. Сидим за соседними столиками и даже не пытаемся вести общую беседу. Меня часто путают с кавказской женщиной, а тут вдруг взять да и подумать об англосаксонских корнях! Никто ни о чём не думал. Точнее, думали, но о своём, и пока друг для друга нас не существовало.

Да, я ехала одна, и мне было скучно, да, я прислушивалась к иностранной речи, так как хотелось практиковаться в языке, пусть и подобным образом. В общем, делала вид, что чрезвычайно увлечена просторами центральной части страны. Я не то чтобы судорожно, но достаточно торопливо искала предлог, чтобы заговорить и сделать это приятно для обеих сторон (без стыда и навязчивости). Додумалась.

– Не могли бы вы присмотреть за моими вещами, пожалуйста? – мне казалось, я звучала очень даже по-австралийски.

Тщетно, никто и бровью не повёл.

Я не отчаялась. Впереди три скучных часа, что прикажете делать?

Пришлось повторить просьбу, и на этот раз громче. Никак. Хотя я ставила на бабульку, что смотрелась моложе и активнее подружек. По закону подлости обычно так и бывает, когда начинаешь о чём-то много думать, тебе кажется, что ты сроднилась с мыслью. Теперь взыграл принцип. Мне надо выйти – точка. Прямо захотелось.

Встала, наклонилась и чуть не крича на весь вагон выбросила из себя заготовку.

Ха. Сработало – троица испугалась. Они не поняли вначале, что мне нужно, лишь на половине монолога до старушек дошло, о чём идёт речь. Мне кивнули – можешь удалиться. Так-то лучше. Гордо я прошла в начало другого вагона и заказала себе немного еды. Интереснее вести беседу не на голодный желудок. Почему-то я была уверена, что мой потрясающий акцент и желание бабулек окунуться в культуру России сделают своё дело, и мы начнём болтать.

Так и произошло.

Я вернулась.

– Вы пробовали грибной суп? Обалденный, – сказала старшая. Седая мадам в теле, очки почти на макушке. Одета скромно – в чёрное.

– А что такое этот борщ? – подключилась другая. – Там овощи?

– Там всё, попробуйте.

Начало было положено, а потом мы перешли (не как полагается, для меня это было удивлением), на табуированные темы: религия, политика и возраст каждой из нас. Ну кошмар, а тем не менее все вчетвером кайфанули.

– Я из Египта, – Катрин отличалась потрясающими родными зубами. Маленькая, просто крошка, на ногах болтались сабо на высоченной платформе, женщину украшали смуглая кожа и какое-то непрекращающееся желание всё узнать, всему удивиться. Вот какая египтянка! – Но уже тридцать лет живу в Австралии.

Дальше бабульки углубляются в рассуждения о собственных садиках (я вновь теряю свой блеск). Нет, цветы они любят и ухаживать за ними вроде как тоже, но это утомляет, и они вполне рады оказаться на другом континенте.

– А помнишь (здесь идёт название определённого вида)…

– Как тебе вообще удалось их поднять?

– А те, что цветут у Руби… загляденье. Потом вдруг все смотрят на меня.

– Нет, цветы не выращиваю, – я имела, однако, испуганный вид. Страшно стало, что австралийки потеряют интерес к моей персоне и сильно уйдут мыслями в Мельбурн без меня. В это же время до моего слуха дошли следующие слова:

– И самое ужасное, что выбесило: Таня взяла и выложила всё своё богатство на стол и подрыгала им, – один толстосум показал жестами другому, буквально на пальцах, вчерашнюю роскошь на столе – Я ей потом сказал: Ты что творишь, а?

Сиденья в следующем ряду. У второго всё это время сидела рядом семья: жена и две маленькие дочки. Рассказчик отвлёкся от яркой картины в огнях Пальмиры – всё же мы были ближе к Москве, нежели к Петербургу, и искры оголённой роскоши теряли свой магнетизм (боже, я боялась представить в собственной голове эти картины).

– Поля, выглядишь – шик. Нет, ну сегодня прямо особенно, – добавил он, когда очевидно комплимент пришёлся не по вкусу жене друга, по разным причинам. Если бы я сидела на одном ряду, я бы узнала каким, но я вращалась в другой теме – в садиках, и меня это вполне устраивало. Но я догадывалась, всему виной последнее блюдо от Тани.

Наверное, бабули думали: о, та семья говорит о садиках.

Ага, по Бальзаку и его этюдам о нравах.

– Я поражаюсь Пэм, – египтянка выглядела чрезвычайно радостной. Она всегда улыбается, всегда легко идёт на контакт. Мой герой.

И дальше минут десять, не утрирую, мы бросаем в воздух комплименты. Никто не остаётся в обиде, даже я, хотя меня знали несколько минут – так бы всегда и со всеми.

– Я очень верю в Бога, – египтянка, очевидно, оказалась душой компании. – Ортодоксальная ветвь, молюсь, не двадцать четыре на семь, и всё же. Благодарю много.

– А вы, Пэм?

– Когда-то. Немного. В общем, случалось и такое.

– То есть?

– Брат плохим коммунистом был, – и как захохочет…

– Мне кажется, это актуально для бедных стран, – египетская тесьма появилась в нашем общем тканом ковре. На самом деле ковёр тот был испещрён североафриканскими узорами. Так получилось: то ли темперамент, то ли солнце в глазах или знание о небе в звёздах, которое Мелисса не забыла взять с собой тридцать лет назад во время переезда из Египта в Австралию, не знаю. Хотя сидела в одном ряду. На чью стену мы повесим совместное творчество? – Но в Австралии мне очень хорошо, есть своя коммуна, я не чувствую себя одинокой. И знаете, – она как будто проснулась, – вы были бы удивлены настроениям в нашей стране, касающимся политической ситуации у вас, – это звучало загадочно. Никто точно не знал, о чём мы, но хорошо догадывались, и потому разговор стал интимнее и вместе с тем грустнее. Мы были все же разными, вот о чём шла речь. Наверное, лучше не поднимать тему политики. Просто грустно и нестильно. Есть мы и вы в понимании огромного количества людей, и это больше нас четверых, вместе взятых.

– А вообще, у вас такие воспитанные молодые люди, – Пэм звучала бодро.

– При том что не очень образованные, ты поняла, Пэм, о ком я, – Пэм свернулась клубочком в сиденье.

– Да, тот парень в отеле, который просто так помогал всем выносить из фойе чемоданы.

– Ага.

– Лапочка!

Интересно, подумала я, в какой же момент он показал свою необразованность? Когда запнулся о поребрик и не смог ругнуться по-английски, хотя все того ждали?

– Дорогуша, я оставлю вам свой адрес, приезжайте ко мне в гости. А вообще – переезжайте в Австралию, там хорошо. Вы не останетесь одни.

Пэм принялась копошиться в своей сумке.

– Ручки нет.

Я предложила свою. На клочке бумаги, вырванном из какого-то рабочего плана, бабуля набросала крупным почерком место, где меня будут ждать в скором времени.

– Спасибо, это очень мило с вашей стороны.

– Да ну бросьте. Лучше подумайте всерьёз о поездке в Мельбурн и дальнейшем переезде.

Вдруг раздалась реплика Катрин, единственная за весь вечер:

– А это не пригород Москвы случайно?

Да, мимо нас мелькали некрасивые высотки, самые обычные, разбросанные как попало. Я знала, предстояло ехать ещё час, но подтвердила:

– Да, скоро будем на месте.

– Тогда нам срочно нужно выдвигаться в свой вагон и собирать вещи.

Каждая пожелала мне хорошего дня, египтянка даже тепло обняла и бросила напоследок:

– Приезжайте к нам.

Так следующий час я провела в одиночестве. Ко мне подходили работники поезда, предлагали газеты и кофе, пытались говорить на английском.

– Всё хорошо, – отвечала я улыбаясь.

Никто не понимал, почему из меня выходит русская речь. И я не понимала до поры до времени, а именно до тех пор, пока не пришлось возвращаться как-то вечером обратно в любимый Петербург.

Волшебное время суток для поездки. Я наблюдала четыре часа за тем, как солнце потихоньку скользило вниз, и надвигалась темнота. Видела низменности, сменяющие одна другую, в них сидели плотно почти чёрные деревянные домики. Дерево от дождей стало гнить и хиреть, крыши почти везде поехали вбок, либо просели в каком-то месте, ближе к середине, за оконными рамами порой можно было разглядеть занавеску из дешёвого белого кружева – очевидно, шестидесятилетней давности, она досталась просто так (не в дар) от предыдущего поколения, ещё реже появлялись грядки с цветами, никаких животных, почти нет людей, всё молчит и очень много тумана. Он, как будто в подтверждение остановки жизни на этой земле, прикрывал избушки, убаюкивая и вместе с тем произнося только ему одному понятную молитву, или мне казалось только.

Как много людей проезжает туда-сюда и бросает взгляды на деревни! Не от того ли дома стали гнить? Слишком тяжела грусть в глазах живых – падает на домишки, как хочет. А как много мыслей распыляется на эти избы, так много сожалений, почти всегда. И не о них эти сожаления, а о том, что осталось до и ожидает после. Сожаление не может родиться без людей, их вмешательства в твою жизнь. А вот насколько полезно сожаление в жизни человека – хороший вопрос.

Мельбурн: садики, жара, коммуна. Все вместе и такие улыбчивые. На дне сумки валяется клочок с адресом, я достала его и вгляделась в буквы – латиница. Потом прислушалась к голосам в вагоне – сплошной португальский, такой громкий и тоже весёлый.

А потом бросила взгляд на деревню. Опять и очередную.

Говорят, в Петербурге сейчас очень холодно и идут дожди.

Мне так нравится пелена тумана. Так нравится эта лёгкая накидка, что передаёт собственный внутренний монолог. Моё творчество, которое я вожу с собой, как та египтянка – африканское солнце.

Я могу рассказать свою историю. Она другая – о лёгкой накидке в низменностях рядом с редкими болотами, она про занавески в кружевах и спокойное молчание.

Я еду в Петербург среди бразильцев. Но главное, в Петербург, потому что иначе быть не может.

Просто так достались в наследство занавески из белого кружева и память о молитве тумана, что я понесу через всю жизнь. И так получилось, я это люблю.

Мне вниз и наверх

Утро. Июнь. Очень холодно. Приходится одеваться по-осеннему, ноги украшены ещё не зажившими ранами (знаю, со временем они превратятся в шрамы), стоило долго гулять вдоль берега Финского залива в кожаных ботинках. Я утопала в песке, камнях, лодыжки неоднократно подворачивались. Помню, подошла к самому краю и посмотрела вдаль, как Александр Сергеевич на одной известной иллюстрации, я даже ногу поставила на его манер, а ля Пушкин (ударение на второй слог), представила себя со стороны – ну точно, настоящая копия, только в капюшоне с длинными пепельными волосами.

Меня буквально сносило шквалистым ветром. Чайки летели на месте, и я находилась с ними в одной точке. Ветер нещадно отдирал всю дурь с моего черепа и уносил её далеко-далеко, к станции метро «Беговая» (мне было физически больно, и особенно в месте, где теперь красовалась молодая не успевшая загрубеть кожа, и почему-то мне виделось, что внутренняя часть черепа окаймлена кожей – индивидуальная странность или осознанное нежелание воспринимать законы анатомии, не знаю), можно было заметить лёгкие следы крови. Жаль, когда я подойду к дури вновь, она прилипнет ко мне, подумала я тогда (или всё же побегу за ней, правда, не судорожно, как за шляпкой, что улетела не по моей воле, а ведь она моя собственность и я привыкла её носить). Был ли в этом смысл, в момент когда я пронизывалась ветром? В подобный дикий миг ничто не важно.

Я ощущала себя подземным жителем, тёмным и грязным, и странным, который вдруг решил погулять где-то там, наверху. Все бары, люди самые разные, все наполнено какими-то ненужными отношениями, занятными, но краткими разговорами, непонятными движениями, когда здесь перед тобой по воде могут бежать пенистые гребешки, один за другим, и страшные куски дерева прибивать просто так к берегу. Чайки в небе, утки на воде.

Берег усыпан людьми, многие загорают на домашних полотенцах, рядом с петербуржцами отдыхают стаканы и книги, открытые на первых страницах, устроенные обложкой вверх. Некоторые играют в волейбол, некоторые позируют для фотографий. Детишки подбегают к воде и с осторожным восторгом наклоняются потрогать залив руками. А вода холоднющая! Тут же сорванцы бегут обратно – утята плывут по берегу, но заливаются они бешеным смехом. Вот думаешь, отчего мне улыбаться, я не хочу и не готова, я мню себя Пушкиным, ногу вон как поставила, а потом обращаю внимание на мелких и всё, создаю на лице нечто радостное. Один – ноль в вашу пользу, снимаю капюшон.

Потом я шла вдоль берега. На полпути поняла, что ботинкам моим конец. Чуть позже уже в метро, когда все нормальные люди торопились по своим воскресным делам к кому-то, я убедилась в своём предположении – всё в пыли от песка. Нежная чёрная кожа ботинок загрубела, а вместе с ней и внутренняя кожа моего черепа.

Я шла к берегу, и всё было как: нежные ботинки и грубая голова, уходила – грубая обувь и такая лёгкая голова, а ближе к дому и она вернулась в прежнее состояние. Так что же, отныне мне всё время стоять на краю и пронизывать своё тело ветром, чтобы дурь унесло, наконец, дальше «Беговой»? Ведь однажды я к этому привыкну и мне будет мало ощущений шквала холодного воздуха, мне понадобится человек и его странности, которые замесятся в тесте с моими, и мы испечём пирог, не важно, будут его есть или нет. Но тесто мы точно замесим.

А так с тобой за руку идёт голод, он хочет берег, твои ботинки, другого человека, «Беговую», тебя. Голод крепко держит руку и сдавливает её порой.

Когда я дошла до противоположного конца берега, успела посмотреть на маяк и обратить внимание на кучу детских праздников, что отмечались в форме красочных пикников в тени берёзовых аллей. Эти картинки на самом деле будто из журналов вышли иностранных, годов 90-х, где всё пропитано уютом и теплом. Мне захотелось посидеть немного в местном заведении, выпить колы. Прямо на берегу расположился ночной клуб, двери которого были закрыты, кроме одной, на первый взгляд неприметной. Я зашла, в двух залах не было никого из посетителей, на сцене возился с огромными колонками парень в кепке, по его полотенцу в кармане шорт я поняла – бармен, по совместительству диджей, когда не его смена. Он так и не обратил на меня внимания. За стойкой сидели два повара, в белом и чёрном кителях – гости из Средней Азии, они были также увлечены своей беседой.

Я осмотрелась: высокие потолки, рояль, пианино, сотни высоких стульев, и всё сделано с акцентом на сцену. Я прошла в уборную, там на стенах фотографии с изображением женщин лёгкого поведения, все радостные, улыбаются мне. Я вернулась.

– Вам помочь? – парень с полотенцем прошёл к длинной стойке.

– Колы можно?

Он недоверчиво посмотрел на меня, немного подумал, а потом кивнул, наверное, решил – никому не помешает.

Я села в своей огромной толстовке на высокий стул, так и не снимая капюшон. Ботинки сияли пылью местного песка – ну да, точно никому не помешаю, ничей покой не нарушу.

Кола оказалась передо мной.

Бармен вышел на летнюю террасу расставить стулья в центре, он закурил, никуда не торопился – смотрел на залив, вдыхал свежий воздух, тут же курил и спокойно расставлял стулья, засранец. Он классно жил. В моих глазах тоже отражалась вода и небо, что были вставлены в рамы панорамных окон клуба.

Картина «Он расставлял стулья».

Я пила колу и любовалась видом, меня никто не гнал. Я решила вернуться домой через «Новокрестовскую».

Тяжело вздохнула, встала. Парень всё продолжал что-то делать на террасе, я махнула ему рукой – он в ответ. О боже, а понимаю ли я до конца, что всегда так и будет? Я не должна привязываться к одному месту, потому что могу дружить со всеми?

Наверное, даже в пустыне я могла бы найти свой бар и выпить там колы.

Полтора километра параллельно ЗСД. Ветер дует так, что становится смешно до истерики – вот и всё, сейчас ты окажешься внизу в заливе, и оттого становится весело. Чтобы ощущения были незабываемыми, по всей видимости, я решаю по дороге съесть мороженое. Так что странная девочка в капюшоне отрывалась как могла.

Вот стадион, пустой и неинтересный. Потом станция и мои выделяющиеся на общем фоне прилежности ботинки. Затем я прихожу домой и обнаруживаю кровь на внутренней стороне кожи. Ирония.

Лучшее в этой прогулке – смесь нескольких моментов. Первый – ощущение ветра (я подошла к краю), второй – села в капюшоне выпить колы в закрытом клубе, третий – нездоровое желание, чтобы снесло с моста вместе с мороженым и опрокинуло в залив.

Итог моментов – шрамы, и так будет всю жизнь.

Через несколько дней рано утром в июне я села на стул в своей квартире и подумала, как бы мне соединить два состояния в одно и понять, что ничего из меня не выходит, а существует, и, будучи в одном месте, я пребываю в тысяче других, но при этом открываю новое и не боюсь, не жалею, по-своему понимая значение привязанности и нашла, совершенно случайно.

Я смотрела вниз долго и наконец решила спуститься, купить выпечку на завтрак. Когда я оказалась у входа в заведение, я с искренним удивлением отметила, что двери булочной заскрипят никак не раньше семи тридцати. Пришлось стоять ранним холодным утром рядом с дверьми, ждать, пока их откроют. Естественно, мне, как и многим другим, пришла в голову мысль – посмотреть на свои окна с нового ракурса, сравнить с соседними, порадоваться, что они чистые. Нашла нужные рамы без проблем. Я смотрела и думала: надо же, только что была там, а сейчас я здесь, стою, переминаюсь с ноги на ногу, нелепо шмыгаю носом и ещё чувствую, что глаза мои не успели отойти от сна. Выглянуло солнце, я подставила к нему лицо и зажмурилась от удовольствия, тепло. Представляю себя гостьей курорта в Альпах, где умудряются в холодную погоду сгореть. Я принимаю солнечные ванны и жду минуту, когда можно будет купить ватрушки с творогом.

Потом возвращаюсь домой. Открываю пакет и вдыхаю сладкий аромат, устраиваюсь на стуле рядом с подоконником, ставлю на него тарелку с лакомствами и невольно бросаю взгляд вниз: надо же, вот только что я была там, и как случайный прохожий, что угрюмо спешит куда-то, я могла наблюдать за квартирой, словом, тем, где я только что была. Что изменилось? Благодаря предыдущей остановке я могла в нынешней наслаждаться ватрушками, ни чем иным, только ими.

По сути одно и то же, просто разные детали. Зачем соединять два состояния, если они и так работают друг на друга? Мне вниз и наверх, наверх и вниз. Другими словами, мне нужен только день, а остальное будет повторяться, хочу я этого или нет. Всё и так уже слито в один чан, залив.

Этим же утром я отправилась в парк. Надела предупредительно удобную обувь, тёплую куртку, взяла из Мака небольшой перекус и смело подошла к краю берега. Ни ветра, ни волн – сплошной штиль, будто я приехала совсем в другое место. Да нет, я помню камни, песок и небоскрёб рядом. Я привезла на берег сотню других парков, тысячи заведений, знакомства с разными людьми.

Достаточно мысли – и всё.

В общем, мне не страшно.