Текст книги "Полынь скитаний"

Еще одно нападение

В этом же году Ритка пережила еще одно нападение. Как-то Апа послала ее за хлебом, и за девочкой увязался какой-то военный. Она ускорила шаг – и он ускорил. Побежала – и он побежал за ней.

Ритка уже знала, что такое насилие, и всеми силами старалась его избежать. Животным страхом чувствовала приближение насильника. Она забежала под мостик и спряталась в речке, которая оказалась неглубокой. Уже начиналась зима, вода покрылась тонким ледком, и девочка сразу провалилась по колено.

Она стояла в этой ледяной воде в рваных сапогах и рваных чулках, но от шока не чувствовала холода. Простояла там минут двадцать-тридцать. Военный потерял ее и ушел, а Ритка выбралась из речки и побежала к Апе.

Так она застудила ноги: они стали синие – абсолютно синие и опухшие. Апа добилась, чтобы вызвали лагерного врача, и пришедший доктор, молодой, но самоуверенный татарин, осмотрев больную, заявил о необходимости ампутировать Риткины ноги до колен. Девочке было уже все равно: ноги так болели, что она предпочла бы даже отрезать их, лишь бы избавиться от этой изнурительной ноющей боли.

Апа спасла любимую воспитанницу: тайком привела еще одного лекаря – маленького пожилого китайца с добрым морщинистым лицом, и он взялся лечить Ритку. Китаец мазал ее ноги какими-то жгуче пахнущими мазями, делал ванночки с загадочными китайскими настойками – и смог спасти девочку от ампутации.

Ледяная вода под мостом для Ритки имела два последствия. Первое: до конца жизни кровообращение в ее стройных длинных ножках оставалось нарушенным, вечно ледяные ступни были обречены постоянно мерзнуть, и она часто мучилась от ноющей боли ниже колен, которая усиливалась в сырую, дождливую погоду. Ритка была терпеливая – она все терпела.

Второе последствие оказалось необычным и странным: Ритка приобрела способность чувствовать любую угрозу – всей кожей, всем своим существом. В минуты опасности воздух наливался тяжестью, становился упругим, словно натянутым в струну, начинал тяжело вибрировать и даже чуть слышно гудеть, как гудят высоковольтные провода, – и тогда нужно было уходить, бежать, спасаться. Было совершенно очевидно, куда именно бежать: по мере удаления от угрозы воздух терял упругость, мягчал, становился спокойным и легким. Этот дар позднее спасет ей жизнь.

«Я заплатил за свои дела разбитым сердцем»

Как-то за Риткой пришла бабушка, и девочку отпустили с ней. Ритка с трудом узнала родного человека: Елизавета Павловна сильно постарела. Страшным ударом для нее стала утрата любимого мужа – с ним словно ушла часть ее души. Вторым ударом оказалось расставание с единственной оставшейся в живых дочерью, Верой Константиновной. Хорошо, что Елизавета Павловна не знала всей правды: Верочки давно не было среди живых, ее расстреляли темной синьцзянской ночью, и тело ее покоилось в безымянной, вырытой наспех яме.

Разлука с дочерью, отсутствие известий о ее судьбе, горькие ночные думы о внучках вкупе с суровым лагерным режимом и голодом сильно сказались на здоровье Елизаветы Павловны: постоянный кашель, озноб и потливость по ночам, сильная слабость и одышка – все свидетельствовало об остром туберкулезном процессе.

Бабушка с внучкой пришли на кладбище, и там было очень красиво, все в цветах, – Ритка никогда не видела такой красоты. Она спросила, уже с трудом вспоминая русские слова:

– Бабушка, кого хоронят?

– Твою сводную старшую сестру Калерию.

Калерия никогда не была ни в тюрьме, ни в каторжнике, жила в прекрасных условиях – и умерла в восемнадцать лет от тифа. А Ритка жила в аду кромешном – и выжила.

Предатель Полтавский позднее написал бабушке письмо. В нем было только несколько слов: «Я очень любил вашу дочь и заплатил за свои дела разбитым сердцем».

Что сказать на это? В 1908 году Николай Гумилев писал:

 
Разрушающий будет раздавлен,
Опрокинут обломками плит,
И, всевидящим Богом оставлен,
Он о муке своей возопит…
 

И вот мы снова в Урумчи у Родионовых

В лагере, как и в тюрьме, и в Кульдже, нашлись те, кто помнили дедушку Дубровина и ради его памяти решили спасти жену и внучек известного в этих краях доктора, более тридцати лет вызволявшего больных из цепких объятий смерти.

В один из теплых майских дней 1944 года бабушка снова выпросила у охранника Ритку, привела в маленькую комнатку в лагерном бараке и сказала ей и Лидочке:

– Сидите тише воды ниже травы!

Ритка спросила бабушку:

– Ты отведешь меня назад или мне можно будет побыть с вами?

– Потом все узнаешь, пока молчи, спать сегодня будешь здесь, с Лидочкой.

Девочки крепко уснули на низкой железной кровати. В три часа ночи бабушка разбудила их. Ритка проснулась быстро, завертела головой, как галчонок, стараясь понять, что происходит. Лидочка клевала носом, и бабушка обняла ее, крепко прижала к себе. Они медленно вышли из барака, тихо прошли мимо подкупленного охранника, который мельком глянул на беглянок – и отвернулся в сторону.

Недалеко от лагеря их ждал американский грузовик. Из грузовика выпрыгнул водитель, протянул бабушке хиджаб, спрятал девочек среди мешков с картошкой – и они поехали в Урумчи.

Женщины в хиджабах

Вот мы и вернулись к началу истории и выяснили, как оказалась в далеком Синьцзяне сероглазая, русоволосая русская девочка.

Мы оставили Ритку в семье Родионовых, где она как раз задумала побег, дабы не мешать спокойной жизни бабушки и Лидочки среди родственников.

Дома и тысячу дней прожить легко, выйдешь из дому – и час трудно

У Родионовых Ритка не подружилась ни с Нюшей, ни с Ксюшей: эти домашние девочки, растущие в довольстве и сытости, не имели с ней ничего общего и даже побаивались «дикарку». Толстый Лёня, получив свой «реприманд», тоже избегал обидчицу. Лидочка, тихая, замкнутая, большей частью молча сидела рядом с бабушкой или часами задумчиво перебирала игрушки сестер Родионовых. О чем она думала, Бог весть: нервная система малышки была сильно истощена, а здоровье основательно подорвано. Пройдет много лет, прежде чем загорится живой огонек в потухших глазках Лидочки.

Бабушка удивлялась, что малышка, которая в лагере не отходила от нее, пострадала так сильно по сравнению с живой и энергичной старшей сестрой. Но Елизавета Павловна видела Ритку совсем мало времени и не понимала пока, что все обстоит совсем иначе: совершенно здоровая на вид старшая травмирована психологически гораздо больше младшей.

Отсутствие подруг совсем не волновало Ритку – апатичная Лидочка и избалованные близняшки были ей неинтересны. По ночам она снова оказывалась рядом с черным мужчиной в черном чабане, круглой татарской шапке и с черным шарфом. Снова опускались коварные, ранние осенние сумерки, и черный вкрадчивым голосом звал из темноты:

– Кыз, бар монда!

Она пыталась бежать, но воздух вокруг странно уплотнялся, тяжелел, и все движения Ритки походили на слабое подергивание мухи в паутине. А черный раздувался, как паук, и протягивал руки, и она уже знала, что последует дальше: боль, кровь, страх, стыд. Она переживала все это почти каждую ночь. Просыпалась от собственного стона, сердце билось как сумасшедшее, и тяжело было дышать.

Ритка пыталась снова уснуть, но ощущение присутствия черного еще долго витало в воздухе, вокруг растекался запах его вонючего пота и отвратительной липкой жидкости, которая стекала тогда по ее дрожащим ногам вперемешку с кровью.

Засыпала снова и оказывалась под мостом, ступни сводило от ледяной воды, и черный тоже был здесь, медленно тянул к ней свои длинные паучьи руки, звал по-прежнему вкрадчивым голосом – и ожидание неминуемого было страшнее самой опасности. Она опять просыпалась, и ноги ломило уже наяву. «Сегодня будет дождь», – безучастно и устало думала Ритка.

Если удавалось уснуть и спать без снов – ночь оказывалась удачной для Ритки. Но очень часто после черного ей снилась мамочка – всегда в одном и том же красивом белом платье. Она пела колыбельную своим нежным тонким голосом, а потом на ее горле возникала и росла черная трещина. Ритка все пыталась сказать, предупредить об этой трещине, но мамочка продолжала петь и ничего не замечала, и тогда из трещины начинала литься алая кровь – она текла все сильнее и сильнее, белое платье становилось красным от крови, и это было страшно жутко, потому что Ритка ничего не могла поделать и ничем не могла помочь.

Она просыпалась, вцепившись руками в собственное горло, сердце выпрыгивало из груди, Ритка долго приходила в себя и никак не могла поверить, что рядом нет мамочки, истекающей кровью. Она никому не жаловалась на то, что с ней происходит, и даже не понимала что она не в порядке – сильно не в порядке.

Она была очень терпеливой, эта русская девочка-подросток, но, когда поднималась с постели по утрам, чувствовала одно и то же: внутри нее сидел большой, жгучий комок ненависти, и она должна была двигаться, действовать, вынашивать план побега, иначе этот комок ненависти просто взорвался бы и разорвал ее и всех окружающих на мелкие-мелкие части.

Ритка, как и в Кульдже, одна уходила из дома, осматривала окрестности, изучала, прикидывала. Но в Кульдже, пять лет назад, она была счастлива и с радостью мастерила из камушков запруды и арычки, жевала терпко-сладкие плоды джигиды, исцарапанными в кровь руками собирала на нитку бусы для Лидочки. Теперь ей казалось, что это все было не с ней, а с кем-то другим. Там, в Кульдже, жила совсем другая девочка.

Ритка шла по улицам Урумчи и часто встречала Рукию. Маленькая фарфоровая куколка улыбалась из-под навеса ларька, зеленые миндалевидные глазки блестели из подворотни, смотрели с совершенно чужого лица. Однажды, бросившись вдогонку подружке, Ритка схватилась за худенькое плечико девочки – незнакомка обернулась и оказалась маленькой сморщенной старушкой. Она остановилась, посмотрела пристально в глаза Ритке и зацокала языком, затрясла косматой седой головой, забормотала жалостливо незнакомые, непонятные слова.

Ритка отошла от старухи – прямо на деревянном тротуаре лежала маленькая тряпичная куколка – привет от Рукии. Ритка не стала поднимать эту куколку: вдруг, если она ее коснется, снова окажется в каторжнике?

Иногда она слышала за спиной вкрадчивую поступь и среди прохожих мелькал знакомый черный силуэт в чабане, но днем Ритка его совсем не боялась: знала, что черный не нападет на нее здесь, среди людей. Достаточно того, что он мучит ее по ночам! А если он все же подойдет к ней днем – она знала, что делать, не зря в кармане у нее приятно холодил ногу нож, стащенный с кухни. Иной раз она даже хотела столкнуться с черным лицом к лицу – и нож тоже очень хотел этого и нетерпеливо подпрыгивал в кармане. Скулы сводило от ненависти – ей казалось, что если этот клубок ненависти выпрыгнет, выкатится, отделится от ее тела, то он запросто уничтожит все живое в радиусе километра.

Бабушка, постаревшая, больная, не могла запретить старшей внучке уходить из дома: Ритка совсем выбилась из-под контроля. «Дикарка» (иначе тетя Люба не именовала свою двоюродную племянницу) основательно готовилась к побегу. Стоял теплый май, и впереди было целое лето, но потом наступят холода, и нужно было взять с собой что-то теплое.

Для начала следовало найти место в доме, где хранятся теплые вещи. Кладовку она обнаружила быстро. Там оказалось столько одежды, что одеть можно было весь каторжник. Сначала хотела позаимствовать шубку Нюши или Ксюши, но потом отчего-то передумала. Если бы кто-то заговорил с ней о муках совести – она рассмеялась бы в ответ: тот, кто собирается стать наемным убийцей, вряд ли будет мучиться от угрызений совести.

Но взять чужую шубку – это как-то все равно не по ней. Неприятно, как, например, наблюдать за поваром Юнем, поливающим кипятком живую крысу. Обойдемся без шубы. Отдельно, не на вешалках, а в мешках, лежали старые вещи. Рита вытащила из одного мешка поношенное пальто – похоже, оно принадлежало Лёне, и носил его толстячок не слишком бережно. Сейчас оно ему, конечно, мало, зато ей будет в самый раз. Примерила – точно как на нее сшито. Если надвинуть на глаза старый картуз – сойдет за мальчишку, а это ей очень даже подходит.

Покопавшись в старых вещах, Ритка нашла еще штаны, пару рубах – и довольная спрятала свою добычу под одним из мешков. Бежать решила перед рассветом.

Теперь нужно было решить вопрос пропитания и денег. С харчами получилось легко: наведавшись пару раз вечером на кухню, Ритка собрала себе довольствия, если прикидывать по нормам каторжника, так на целый месяц. С деньгами было сложнее. Она решила позаимствовать красивую расписную шкатулку из гостиной и несколько серебряных ложек – их можно будет продать. А поедет она очень просто – спрятавшись где-нибудь в таких же мешках с картошкой, в каких прятались они с Лидочкой по дороге в Урумчи.

Город мечты

Каждый день Ритка выходила на разведку. Транспортная станция оказалась недалеко, и там толпилось множество народу: все они пытались достать билеты легальным или нелегальным способом. Ритке было совершенно ясно: нужно ехать в другой город. Она стала потихоньку вызнавать, куда пытается добраться большинство из возбужденных путников.

Молоденькая татарочка с сыном лет восьми, уставшая от многочасового ожидания, охотно разговорилась с Риткой, прекрасно владеющей татарским, и рассказала, что ее русский муж покупает билеты, и им очень нужно попасть в Шанхай.

– А что вы будете там делать?

– О, там можно делать все что угодно! Это город мечты!

Старый Шанхай

Тут татарочка прикусила губу и, перейдя на шепот, боязливо спросила:

– А ваши родители – кто? Случайно, не красные?

Ритка гордо ответила:

– Мой дедушка – самый лучший врач, а папа – белый офицер!

Татарочка успокоилась и поделилась:

– В Шанхае мы обратимся в иностранную контору, нас поставят на учет как беженцев, и после этого (тут она перешла на шепот) китайцы и Советы больше не будут иметь над нами власти. Мой муж – тоже белый офицер, и ему опасно здесь жить… Когда ставят на учет как беженцев, можно получить документы и свободно ехать в Гонконг, а потом в любую страну.

Слова «Гонконг», «иностранная контора», «документы» звучали музыкой для Ритки. Она несколько раз повторила про себя эти слова, чтобы получше запомнить, потом спросила еще:

– А трудно доехать до Шанхая?

– Очень трудно! Но люди едут: кто на бричках, кто на грузовиках, кто на поезде… Я слышала, что в центральном Китае приходится идти пешком по пескам – там, где рыщут голодные шакалы. Некоторые красят волосы, лицо, чтобы выглядеть как китайцы… Опасная, очень опасная жизнь сейчас настала! Вы даже не представляете, милая барышня, какая опасная!

Ритка вздохнула: уж она-то точно представляла…

– А здесь, вы знаете, коммунисты уже везде: в школах, в учреждениях, и они мудрят и мудрят! В школе сначала дали задание ловить мышей – они-де истребляют урожай, и детишкам велели приносить мышиные хвосты в доказательство, что они принимают участие в борьбе с грызунами. Правда, Петенька?!

Насупленный Петенька слегка кивнул головой – он явно не одобрял разговор матери с незнакомкой.

– А потом велели убивать птичек и приносить в школу их трупики.

– Птички-то чем помешали?!

– Сказали: тоже враги урожая. Вредители. Это такое нынче популярное слово: вредители. И что вы думаете?! На следующий год птичек стало так мало, что все деревья в городе оголились! Оказалось, птички – никакие не вредители, а, наоборот, очень полезны: они питаются червями, которые поедают листья деревьев! Катастрофа! Что вы думаете? Кто-то принес извинения за эту катастрофу?! Ничего подобного! Просто перестали требовать трупики пташек… Нужно уезжать отсюда, срочно уезжать… А вы куда едете?

– Я? Да тоже в Шанхай…

Голые ноги – не обутые, им бояться нечего!

Но убежать Ритка не успела. В тот же день, когда она ходила на разведку на транспортную станцию, к Родионовым пришла старая подруга бабушки, Лилия Александровна, – высокая седая дама преклонных лет, богато одетая, с царственной осанкой. Она была женой высокопоставленного чекиста, но хотела помочь подруге и имела возможность это сделать. Ее муж тоже хорошо знал семью Дубровиных, познакомившись с ними еще до начала своей чекистской карьеры. Помог ли он чем-то или просто не препятствовал своей жене – это осталось тайной как для Ритки, так и для самой Елизаветы Павловны.

Лилия Александровна принесла бабушке деньги, и они долго шептались в бабушкиной комнате, а тетя Люба ходила поджав губы, недовольно поглядывая в сторону гостьи. Лидочка не обращала внимания на беседу бабушки с подругой – мало ли о чем говорят две старые женщины, но Ритка прислушивалась и не находила себе места: чувствовала всей кожей, что идут большие перемены. От предчувствия бил озноб и щемило сердце.

Предчувствия не обманули – поздно вечером бабушка шепнула Ритке и Лидочке:

– Милые мои, сегодня ночью за нами приедет американский грузовик. Спите вполуха, и, как только я к вам подойду и начну будить, сразу же тихо вставайте и будьте готовы быстро идти за мной. Ни о чем не спрашивайте и не издавайте ни звука – просто бесшумно идите за мной.

Лидочка захныкала:

– А мамочка? Мы уедем, а как же найдет нас мамочка?

– Она спросит у тети Любы и найдет нас, не плачь, детка.

Ритка не спрашивала о мамочке – она знала, что больше никогда не увидит матери, чувствовала это всем сердцем. Она спросила:

– А что мы возьмем с собой?

– Ничего, деточка, не возьмем – нам не разрешили брать с собой никаких вещей. Дай Бог самим выбраться – не до вещей уж тут. Одежду я вам сейчас приготовлю, все, что потеплее, наденете на себя.

Ритка возражать не стала, но сама подумала: «Не разрешили брать вещей? Что же мы, дураки, что ли, без припасов ехать?! Их дело разрешать или не разрешать, а наше дело приготовиться как следует! Апа говорила: “Голые ноги – не обутые, им бояться нечего!”»

Насмерть перепуганная Лидочка свернулась калачиком на постели, заснула, на маленьком личике – гримаса страдания и страх грядущих перемен. Ритка сбегала тайком в кладовку, достала приготовленный мешок, немного подумав, сунула туда еще одно старое пальто для Лидочки, тихонько, через зимний сад, вышла на улицу и в наступающей темноте спрятала мешок в овражек на обочине дороги. Вернулась, долго не могла уснуть от возбуждения, потом провалилась в крепкий сон и почти сразу проснулась от легкого прикосновения бабушки.

Темной ночью к дому подъехал грузовик. На цыпочках беглянки вышли через задние двери из дома, послужившего им кратким приютом. Родионовы спали, и не было ни прощаний, ни объятий, ни напутствий. Похоже, бабушка даже не сказала сестре о предстоящем побеге. Почему? Ритка не знала. Может, бабушка не вполне доверяла Родионовым? Может, боялась расспросов или даже доноса? Может, не хотела подставлять Лилию Александровну?

Ритка успела захватить из овражка спрятанный мешок, пристроила его под одеждой. Водитель, пожилой русский военный, помог девочкам и бабушке залезть в кузов, залез сам, накрыл беглянок брезентом. На Риткин мешок под одеждой хмыкнул, но ничего не сказал. У бабушки, кроме маленькой сумочки в руках, ничего больше не было.

Ехали недолго и скоро оказались на летном поле. Ритка дрожала от ощущения сильной опасности, но опасность эта была не рядом, а далеко и с каждой минутой становилась все дальше. Беглянок посадили в аэроплан. Ритка чувствовала себя словно во сне или в сказке – будто не с ними происходят эти странные ночные события, будто это не реальность, а морок. Аэроплан между тем побежал по летной полосе, взлетел, и от страшного напряжения у Ритки затряслись руки и ноги.

Они полетели в Ланьчжоу, а потом в Шанхай – так далеко, куда дикий гусь не залетал, – в тот самый город, куда собиралась Ритка добираться на перекладных.

Они покинули Урумчи вовремя. Очень скоро Гражданская война, которая полыхала в Китае, докатилась до Синьцзяна. Гоминьдановцы[46]46
  Гоминьдан – консервативная политическая партия Китая. Был основан в 1894 году как Общество возрождения Китая, вел вооруженную борьбу с китайскими коммунистами за право управления страной вплоть до поражения в Гражданской войне в 1949 году, когда власть в стране полностью взяли в руки коммунисты, и гоминьдановскому правительству пришлось бежать на Тайвань.


[Закрыть] убивали русских эмигрантов, подозревая в них агентов Советской армии. Некоторых подвергали страшным пыткам: заливали рты и глаза расплавленным оловом, разрезали тела на части. В числе убитых была Лилия Александровна, организатор побега Елизаветы Павловны с внучками в Шанхай.

Желтый Вавилон, или Париж Дальнего Востока

Пытаясь вспомнить о ночном перелете позднее, Ритка поняла, что в памяти почти ничего не удержалось от переживаемого шока. Она пришла в себя, пожалуй, только в самом Шанхае, когда бабушка, пустив в ход деньги Лилии Александровны, сняла в недорогой гостинице маленький номер, представлявший собой чердак со скошенным потолком.

Однако даже такой номер они не смогли бы долго снимать, и бабушка, озабоченная, суровая, бродила кругами по чердаку, вынашивая планы дальнейшей жизни. В Шанхае Елизавета Павловна почувствовала себя гораздо лучше: туберкулез затаился, отступил, дав своей жертве небольшую передышку.

Лидочка лежала на кровати, бледная, тихая. Ритка не отходила от окна – с высоты их чердачной комнаты открывался захватывающий вид на огромный город. Шанхай просто поразил девочку, показался ей необыкновенным и полным тайн. Он действительно был таким, этот странный и загадочный город, почти полностью возведенный на сваях: чтобы построить здесь обычные здания, в болотистую почву забивали шестиметровые стволы – по пять-шесть стволов, один на другой.

Как только ни называли Шанхай: «Париж Востока» и «Желтый Вавилон», «самый крупный порт на Дальнем Востоке» и «город небоскребов». Портовый Шанхай с его иностранными концессиями и филиалами всемирно известных фирм казался многим землей обетованной. Здесь мгновенно появлялись новейшие мировые изобретения: электричество, трамвай, автомобиль и современная система канализации. Тут осуществлялась половина импорта и экспорта всей страны. А еще в Шанхае процветали курение опиума, проституция и азартные игры.

Деловой центр старого Шанхая

Называли Шанхай также «раем для авантюристов»: в этом городе не существовало ни паспортного режима, ни официальных строгостей. Ты мог, подобно Дубровиным, приехать и поселиться в гостинице, назвав себя каким угодно именем, хоть графом Монте-Кристо, – и это никого не волновало, по крайней мере, пока ты платил деньги за свой номер.

Эрнест фон Гессе-Вартег, австрийский писатель и путешественник, писал в своей книге «Китай и китайцы», переведенной на русский язык и изданной в Санкт-Петербурге в 1900 году: «Шанхай называют Парижем Дальнего Востока, и он действительно таков. В сравнении с Шанхаем все остальные оевропеившиеся города Восточной Азии: Сингапур, Гонконг… – отступают на задний план. Многие из них красивее, обширнее, приятнее, но ни один из них не ведет такой огромной сухопутной и морской торговли, не отличается таким развитым, свободолюбивым и добродушно-веселым населением… люди, переселившиеся в эту болотистую нездоровую низменность при устье Янцзы, сумели устроиться в этом европейско-китайском Вавилоне поразительно хорошо – приятно и целесообразно».

Несколько миллионов человек искали в Шанхае свое счастье: работали, любили, спали в небоскребах и роскошных отелях, в лодках и лачугах. Рано утром множество джонок разворачивали паруса, банковские служащие торопились на работу, миссионеры шли на проповедь, а в ночных клубах в это время только опускали жалюзи.

Как превратился рыбацкий поселок Шанхай в международный город? Истоки этого превращения крылись в двух так называемых Опиумных войнах в девятнадцатом веке. Китайцы, как представители единственного государства древности, дожившего до наших дней, столетиями были уверены в своем превосходстве над всеми остальными нациями. Еще бы, ведь именно в Китае изобрели бумагу и книгопечатанье, компас и порох, фарфор и шелк. Китайцы считали свою страну центром мира и не интересовались ни европейской наукой, ни искусством, ни техникой, другими словами, никакими достижениями белых.

В 1793 году они решительно отклонили настойчивые просьбы английского посланника разрешить ему проживать в Пекине и впустить в Китай европейских христиан-миссионеров. Император Цяньлун ответил англичанину довольно надменно: «Великая слава нашей династии проникла во все страны Поднебесной, и повелители всех стран свидетельствуют почтение нам. У нас есть все, что нам надо. Для нас нет ценности в вещах странных и премудрых, и нет нам пользы в промыслах вашей страны. Наши же изделия весьма необходимы европейским странам. Различие между китайцами и иноземными варварами существенно, и прошение о допуске миссионеров для распространения своего учения является безрассудным».

Уверенность в незыблемости своего превосходства в конце концов привела Китай к огромному отставанию во всем, начиная от устройства быта и заканчивая армией. Так постаревший и погрузневший ветеран, одержавший ранее многочисленные победы, продолжает уповать на собственную былую мощь и давно затупившийся меч и, к своему удивлению, оказывается сражен молниеносным нападением молодого воина, владеющего новым смертоносным оружием.

В результате Опиумных войн одержавшие победу англичане заставили китайцев выращивать на своих полях индийский опиум (китайцы называли его «заморская грязь»), а сами стали ввозить из Ланкашира хлопчатобумажные и шерстяные ткани. Для этих целей англичанам был нужен открытый порт: они и другие иностранцы превратили китайский рыбацкий поселок в крупнейший международный порт на глубокой и широкой реке Хуанпу, южном притоке Великой реки Янцзы, третьей по протяженности и полноводности реки в мире. В Шанхайский порт могли заходить и двигаться вдоль его низких берегов суда глубокой осадки со всего мира, что они и стали делать.

Англия, Франция, США, Россия получили в этом городе право экстерриториальности, то есть хотя их граждане и жили в Китае, но не подчинялись китайским властям и китайским законам. У них была своя администрация, налоги и гарнизоны для охраны. Шанхай успешно поделили на три части: Шанхайский международный сеттльмент, состоящий из английской и американской концессий, Французскую концессию и Старый город, где жили большей частью китайцы.

Иностранцы обосновались в Шанхае очень даже комфортно, имели многочисленные привилегии и получали повышенную зарплату от своих банков и фирм: как же, ведь живут на краю света, а за это полагается надбавка. Англичане в Шанхае получали в два раза больше, чем на родине, а расходовали в два раза меньше, к тому же они не платили налоги в китайскую казну. Иностранцы имели здесь многочисленную дешевую китайскую прислугу, которая работала за гроши, иногда просто за еду, большие квартиры, а некоторые – и дома с садом. Они являлись членами аристократических клубов, занимались гольфом, теннисом и верховой ездой. В общем, с этого «края света» их было калачом не выманить.

Шанхайское кафе

Обычаи в иностранных концессиях напоминали обычаи родных стран. Так, в Международном сеттльменте встречались публичные дома, но не было стриптиза, поскольку это американское изобретение не коснулось англичан, а Международный сеттльмент был преимущественно английской колонией.

В последние годы китайцы стали протестовать против засилья иностранцев и даже требовать изгнания белых из Китая. Но пока было непонятно, как решить сей вопрос кардинально: без иностранных банков не будет кредитов, без инженеров, технических специалистов, бухгалтеров, юристов и управляющих остановятся китайские фабрики и заводы, без иностранцев не будет и экспорта.

Так что пока альтернативы «большеносым» и «мохнатым» белым варварам в Китае не предвиделось. Вообще по поводу внешности следует заметить, что европейцы, с точки зрения китайцев, крайне некрасивы: уродливы их крупные носы и большие глаза – красивы едва выделяющиеся азиатские носы и узкие глаза.

Китайцы особенно не различали национальностей европейцев: просто не любили всех белых. Да и было за что. Город представлял из себя полуколонию: многие годы коренному населению Шанхая запрещено было посещать европейские парки, ходить в клубы, рестораны и кафе. Часовые на границах концессий беспрепятственно пропускали белых, но задерживали желтых: искали хунхузов. У входа в парк на набережной реки Хуанпу висело объявление: «Вход с собаками и китайцам воспрещен, кроме нянек с детьми». Отдельный вход для европейцев и отдельный для китайцев был и в общественном транспорте.

Михаил Николаев, живший в Шанхае в тридцатые годы двадцатого века, свидетельствовал: «Китайский народ тогда был придавлен иностранщиной, чувствовал себя некомфортно и даже бесправно в своей собственной стране. Китайцы не могли обратиться в суд с жалобой на иностранца – последнего судили по законам того иностранного государства, гражданином которого он был. Так, дело англичанина рассматривалось в Британском суде, немца – в немецком, француза – во французском»; «Бесправность китайцев можно проиллюстрировать одним примером. В 1930-е годы в Шанхае существовало множество стадионов и спортивных площадок. Китайская футбольная команда могла играть на поле “Це-цяо” и на “Каннидроме”, но никогда – на “Рэйс-корте”. На самом деле китайские футболисты были прекрасными игроками, имели две большие известные команды. Так, на “Каннидроме” они зачастую брали чемпионат Шанхая и всего Китая. Было такое правило: “Рэйс-корт” – только для иностранцев. А когда они выезжали за рубеж – играли в Европе, в Америке – показывали блестящие результаты, их ценили, но, возвратившись на родину, они вновь превращались в “людей второго сорта”».

Неприхотливые, трудолюбивые, дружелюбные китайцы многое вытерпели со стороны иностранцев безропотно, но гнев зрел в народе.

Александр Вертинский писал о том, как в китайских городах:

 
…Терпеливо торгуют евреи, снуют англичане спеша,
Итальянцы и немцы и разные белые люди —
Покорители мира, купцы и ловцы барыша.
Но в расщелинах глаз, но в покорной улыбке Китая
Дремлют тихие змеи и молнии дальних зарниц,
И когда-нибудь грянет гроза, и застонет земля, сотрясая
Вековое безмолвье забытых ненужных гробниц.
 

Никому из живущих в Шанхае белых не приходило в голову учить китайский язык. Исключениями были, пожалуй, несколько английских специалистов высшего звена и дипломатов, успешно владевших китайским, но они были слишком малочисленны, чтобы делать погоду, а все остальные, даже прожив много лет в Китае, совершенно не владели языком этой страны.

Александр Вертинский

Китайских слуг, даже пожилых людей, называли исключительно «боями» и различали по номеру: бой первый, второй, третий… В английских конторах на дверях туалетов красовались надписи: «Только для иностранцев». Китайцев и японцев не принимали в английские клубы.

Французы в этом отношении вели себя не так чопорно: они спокойно женились на китаянках или вьетнамках, и их жен принимали во французских клубах без ограничений. Добросердечные русские также относились к китайцам более дружелюбно, чем англичане.