Текст книги "Полынь скитаний"

Жить в соседах – быть в беседах

Татары в Кульдже считались богатыми, они строили дома с окнами, а уйгуры – сплошь без окон, вместо них пробивали отверстие в потолке и ставили деревянную решетку – панджару. В большой комнате делали две панджары, в маленькой – одну, причем отсутствие окон объясняли защитой от воров.

В гостиной соседей-уйгуров Елизавета Павловна, к своему удивлению, не увидела никакой мебели, кроме низкого маленького столика на возвышенной половине комнаты. За этим столиком хозяева обычно ели, сидя на полу, покрытом мягким шерстяным войлоком, серым с белыми узорами. Возвышенная часть считалась теплой и чистой: поднимаясь туда, снимали обувь. В общем, жили уйгуры на полу, подобно кочевникам.

В комнатах без окон всегда стоял полумрак, освещались они масляным светильником: в миску наливали льняное масло, скручивали фитилек и опускали в это масло. Светильник коптил и издавал неприятный запах, которым пропитывалась вся одежда и белье.

Уйгуры в национальных костюмах

Для русских такой дом был слишком темным, подобно чулану. Дубровины привыкли к светлым комнатам, большим окнам, чтобы любоваться из них закатом и восходом, чтобы в стекло стучали душистые ветви сирени, чтобы распахнуть после грозы ставни – и дом наполнился свежим воздухом. В отличие от русских, уйгуры свое жилье не белили, считая, что известь вредна.

В каждом уйгурском доме стояла печь для выпечки хлеба – тандыр. Зимой продукты хранили в леднике, летом коптили, сушили. Мясо часто резали кусочками, жарили и складывали в горшки, заливая сверху салом, – такое мясо могло храниться какое-то время. Из горшка брали понемногу и варили обед.

Уйгуры очень любили байховый чай, но пили его не так, как русские, а с молоком и солью, из широких и глубоких чашек, накрошив туда предварительно уйгурских лепешек. Называли этот чай «атканчай». Если в доме имелась такая роскошь, как сливочное масло, то с удовольствием добавляли и его в сей сытный напиток. Иногда вместо масла лили в чашку сметану и посыпали все семенами кунжута. Получался почти суп, и Елизавета Павловна, когда ее в первый раз угостили таким чаем, ждала ложку, но заметив, что ложками никто не пользуется, принялась пить, как все, через край чашки. Оставшуюся на дне заварку, прежде чем выбросить, долго жевали.

Когда подали горячий плов с бараниной и курдючным жиром, Елизавета Павловна уже не ждала столовых приборов, а ела его, как и хозяева – тремя пальцами, сложенными вместе.

В дни праздников соседи-уйгуры устраивали пиршество – мяшряп. Спиртного они не употребляли и даже не пробовали. Играли на двухструнном щипковом дутаре и длинном струнном тамбуре, пели, танцевали, выходя на середину комнаты по двое. Танцевали всегда долго, поскольку не тратили энергию на прыжки, приседания или топанье ногами, а кружились мелкой плавной поступью.

На мяшряпе не только веселились, но и беседовали, старшие наставляли младших, поэтому невежу уйгуры называли «мәшрәп көрмигән»[33]33
  Не видевший мяшряпа (уйгур.).


[Закрыть]. Кроме того, это был и круг верных друзей, готовых разделить радость и поддержать в скорби.

Дунгане – китайские мусульмане, – жившие в Кульдже, по наблюдениям Елизаветы Павловны, были крупнее, крепче и мускулистее китайцев, с мужественной осанкой и слегка выпученными глазами, и, в отличие от китайцев, они никогда не уродовали женщинам ноги. Разговаривали дунгане по-китайски, жилье тоже строили на китайский лад. Главным в доме был мангал, который топили каменным углем, напротив него в потолке пробивали большое отверстие. Обед обычно начинали с чая, заканчивали супом, очень любили лапшу.

Дунгане не отдавали своих дочерей за неверных. Интересно, что при этом они сами часто женились на китаянках, но детей воспитывали в исламе. Дубровины заметили, что соседи-дунгане отличались строгостью семейных нравов и совершали в строго определенное время намаз.

Дунгане отличались храбростью и решительностью, но вместе с тем вспыльчивостью и склонностью к ссорам – даже разговаривая между собой, они размахивали руками, то и дело вскакивали с места, жилы на шее и висках у них вздувались. Настроение у них менялось очень быстро: только что они говорили мирно и громко смеялись, и вот уже хватались за ножи, которые носили с собой с раннего детства. Китайцы называли дунган злыми.

Мужчины и женщины у дунган одевались одинаково: распашная куртка с застежкой на правом боку и широкие штаны. Одежда отличалась цветом: старухи носили белую, молодые женщины красную, украшенную вышивкой, мужчины голубую. Сами шили матерчатую обувь – белые чувяки.

Дунгане

Жившие в Кульдже русские казаки отличались трудолюбием, верностью православной вере, аккуратностью и чистоплотностью. У них в доме не было ни одной грязной вещи: даже черенки кочерги, сковородника, лопаты для посадки хлеба в печь были чисто выскоблены.

Как-то бабушка с Риткой зашли в один казачий дом. Девочка, ровесница Риты, нянчила грудного младенца. Ритка глянула на светленькую, чистую, прямо сияющую чистотой девочку, на белоснежный чепчик и распашонку ребенка – и засмущалась своих исцарапанных рук, пыльных ног. Правда, нужно отметить, что новая знакомая никогда не сидела в тюрьме, подобно Ритке, и в отличие от нее была совсем домашним ребенком.

Со всеми соседями, даже с воинственными дунганами, Дубровины умели сохранять мир.

Елизавета Павловна начала шить соседям на заказ, чтобы прокормить семью. Был у них и другой источник дохода: из разговора мамочки и бабушки Ритка узнала, что их взял под свое покровительство некий Судабаев. Он был коммунистом, но хорошо знал дедушку Дубровина и из уважения к нему принял на себя заботу о его семье, поддерживал их деньгами и продуктами. Вот и еще раз твоя доброта, милый дедушка, помогла твоим близким…

Риткина радость

Ритка хорошо запомнила Кульджу: сонные улицы, полные высоких пирамидальных тополей и карагача[34]34
  Карагач – мелколистный вяз.


[Закрыть]. Это дерево непростое. Ханы Средней Азии и иранские шахи любили отдыхать на диванах из карагача: он приносит в дом тонкий и терпкий аромат, который успокаивает и расслабляет хозяина жилища.

Неповторимым ароматом наполняли окрестности также заросли невысоких колючих кустов джигиды с воздушным облаком узких серебристых листьев и душистых цветов – самых душистых в мире. Лидочка после тюрьмы не отходила от Веры Константиновны, жалась к ней испуганно, мешая материнским домашним заботам, – у малышки развился невроз.

Ритка же, напротив, как дикий зверек, не могла насытиться волей и солнцем, сбегала от матери и бабушки и не спеша, наслаждаясь свободой передвижения, исследовала окрестности, запоминала все тропинки и дорожки на случай опасности, жевала терпко-сладкие, мучнистые плоды-костянки джигиды, исцарапанными в кровь руками собирала на нитку бусы для Лидочки.

Был бы жив дед Дубровин, он рассказал бы внучке, как лечил свежими листьями джигиды – лоха узколистного – гнойные раны, как прописывал отвар при тяжелой лихорадке и воспалении желудка. Многое мог бы поведать Ритке дед – искусный лекарь и травник, но тело его покоилось в общей могиле, вырытой наспех чекистами, а душа – в небесных селениях, где не нужны ни отвары, ни примочки, ибо там несть болезнь, ни печаль, ни воздыхание, но жизнь бесконечная.

Ветер разносил аромат джигиды на несколько километров, а вокруг и без того чудесно пахло белой акацией, яблоками, персиками. В садах Кульджи, самого влажного района засушливого Синьцзяна, росло множество цветов: розы, пионы, георгины, а кусты душистой сирени были высокими как деревья. Соловьи заливались всю ночь, Ритка просыпалась, слушала искусные трели и снова засыпала, сердце билось медленно, ровно, дышалось сладко.

Как-то Ритка заснула в мякиннике[35]35
  Мякинник – сарай, помещение, в котором хранится мякина – отброс, получающийся при молотьбе хозяйственных растений. Мякина состоит из мелких, легкоопадающих частей колосовых и бобовых растений, вроде обломков колосьев, цветочных колосков, стручьев, обрывков, стеблей и прочего.


[Закрыть] рядом со старой водяной мельницей и мирно спала, зарывшись по горло в мякину. Мать и бабушка искали ее и даже пробегали мимо мельницы, но не разглядели среди светлой мякины маленькую русую головку. А малышка выспалась и спокойно отправилась домой.

Будь это обычное, мирное время – не видать бы Ритке такой свободы. Сидела бы девочка дома возле матери и бабушки, училась шить да вышивать. Но время на ее долю выпало совершенно необычное: тюремное заключение, гибель мужчин семьи, потеря родного дома – все это сильно изменило и мамочку, и бабушку.

Вера Константиновна из тюрьмы вышла совершенно больная. От пережитого стресса ее волосы не только поседели, но и начали обильно выпадать: стоило ей провести расческой по редким седым прядям, как все они оставались на расческе. Бабушка состригла дочери оставшиеся волосы, и Верочка каждый раз пугалась, проводя исхудавшей до прозрачности рукой по седому ежику вместо густой и пышной прически.

Иногда молодая женщина забывалась и начинала петь, но из перерезанного горла вылетал лишь хрип, который приводил Верочку в угнетенное состояние духа. Очень тосковала она и по мужу, часто вспоминала их совместные мечты о русском Харбине и таежной Барге.

Бабушка Елизавета Павловна тоже ослабла и часто покашливала – этот кашель был ранним предвестником туберкулеза. Сильная слабость не позволяла ей заняться воспитанием своевольной старшей внучки вплотную, и она покорилась, только ворчала на Ритку, называя ее бродяжкой. И малышка вдоволь бродила по окрестностям.

В огородах Кульджи вызревали самые сладкие овощи и фрукты, которые досыта кормили своих трудолюбивых хозяев. Вокруг казармы росли урючные деревья, стучали в окна своими ветвями с желтыми тяжелыми абрикосами. Плоды сыпались на траву, на дорожки, манили красным румянцем, их собирали для сушки, варенья, пастилы. Те, что не успевали собрать, сохли, но даже такие, сухие, они прекрасно подходили для компота. Местные называли их сладкокостным урюком. Осыпавшиеся плоды часто поднимали только ради того, чтобы разбить косточку и закусить сладким ядром.

Ритка ела вдоволь, липкий сладкий сок тек по подбородку, жмурилась на солнышке от удовольствия, набивала полные карманы спелыми ворсистыми абрикосами, довольная, несла запасы мамочке. В карманах они мялись, мама смеялась: готовое варенье.

Бабушка собирала яблоки с диких яблонь, растущих вокруг, резала, сушила, толкла в ступе – получалась яблочная мука. Она хорошо хранилась, а в случае необходимости заливалась кипятком – вот и вкусное яблочное повидло готово. Бабушка накладывала к чаю тарелочку повидла, стряпала с ним сладкие пирожки. Абрикосы и яблоки в Кульдже и ее окрестностях почти никогда не были червивыми.

У одного из жителей казармы коротал жизнь старый пес Кузя, тощий, со свалявшейся шерстью, но удивительно живучий. Его хозяин, крайне худой и больной русский беженец, не кормил свою собаку – да и питался ли он сам чем-нибудь? Но Кузя находил выход: гонялся за мышами, водяными змеями, лопал все, что можно было прожевать, и выглядел вполне счастливым и довольным и в жару, и в стужу.

От одной из собачьих болезней погибли собаки обитателей соседних кирпичных домов: роскошный сеттер и важный, покрытый глубокими складками кожи шарпей, а тощий Кузя оставался живее всех живых. Ритка смотрела на жилистого Кузю, переводила взгляд на свои тонкие грязные ручонки, и ей казалось, что они очень похожи. И в ней на самом деле действовала упругая жизненная сила, воля к жизни, что выводила ее целой и невредимой из страшных передряг.

На улицах весь день напролет, в любое время года, дымились очаги маленьких татарских, китайских и уйгурских харчевен – особенно много татарских, поскольку здесь жило много татар.

В харчевнях часто использовали хибачи[36]36
  Хибач – маленькая печка.


[Закрыть]. Их разжигали сначала хворостом, затем подкидывали брикеты из угольной пыли и глины, которые делали сами и долго просушивали на солнце. На хибачах можно безбоязненно готовить на улице, но в дом их заносить опасно: нужно ждать, когда синий огонек внутри погаснет, иначе угоришь в два счета. Хибачи изготавливали, используя большие железные банки из-под печенья или любой другой подручный материал. Главным было устроить топку, колосник и поддувало.

Здесь же располагались чайханы, ларьки, между которыми бегали большие черные свиньи и огромное количество бездомных запаршивленных собак. Вечно голодную Ритку тянуло к харчевням с особой силой. Маленькая чумазая девочка с запыленными босыми ножками быстро сновала по ближайшим к казарме улочкам, рассматривала прилавки, изучала, запоминала.

Иногда удавалось стянуть не дикое, а покупное яблоко – и она с жадностью впивалась в сочную мякоть. Ей нравились ароматные «ватные» яблоки, с очень сладкой мякотью, напоминавшей вату, еще нравились «банановые» – потверже, но тоже сладкие и сочные. Продавали также необыкновенно вкусные, с крупинками, как засахаренный мед, груши, тающие во рту. Попробуешь – никогда в жизни не забудешь.

Девочка с удивлением рассматривала то, что никогда не готовили у Дубровиных дома: вареных жуков, лягушек, маленьких «рисовых» птичек, у которых откусывали головы и ловко высасывали мозг, бычьи хвосты, тушеные в соевом соусе, и прочие деликатесы.

Торговали на улице лепешками. Мужчины с плоскими корзинами на голове громко кричали: «Горячий гиджа![37]37
  Гиджа – пышная лепешка с толстыми краями.


[Закрыть]», «Сдобный патыр![38]38
  Патыр – светло-коричневая лепешка с глянцевитой поверхностью, приготовленная на крепком мясном бульоне, с луком, с бараньими выжарками, посыпанная маком и кунжутом.


[Закрыть]»

Уличный торговец

Ритка принюхивалась, прикидывала, как подобраться поближе к лакомству. Один раз ей отдали лепешку, упавшую в пыль, – горячую, нежную, мягкую. Ей очень хотелось откусить кусочек, но она донесла патыр до казармы и, радостная, поделила лепешку на всех домашних.

Мальчишки предлагали купить халву, дунгане расхваливали свой жаренный в масле горох, арбузные семечки, высоченный продавец медленно катил тележку, а в тележке – печень, сердце, легкое, требуха. Отдельно красовалась голова барашка с удивленными глазами.

Старики-дунгане продавали густой белый кисель из гороховой муки. К киселю полагались тертый чеснок, красный и черный перец, уксус, разные соусы. Весной и летом в этих краях свирепствовали многочисленные инфекции, и дунгане специально готовили блюдо с чесноком для защиты от болезней.

Седой дунганин глянул мельком на светловолосую девочку, положил на тарелку немного киселя, приправы, протянул Ритке, подал палочки. Она осторожно отправила кусочек в рот: кисель был холодный, скользкий. Проглотила – съедобный, но невкусный.

Старик радостно покивал головой, и девочка пошла дальше. Тут угостят, там подберешь упавшее, а где-то можно и попробовать – глядишь, и наешься…

Летом в Кульдже часто бушевали короткие синьцзянские грозы. Ритка любила грозу, любила, когда ливень шел сплошной стеной, заранее чувствовала его приход, обычно успевала укрыться и наблюдать из укрытия за сильными струями.

За короткий промежуток времени с неба лилось так много воды, что она стекала бурлящими ручьями по склонам гор, захватывая с собой большие и маленькие камни, с грохотом летящие вниз. Этот грохот вместе с невероятным громом и неистовыми молниями производил страшный шум. Менялся даже вид рек, в них появлялись новые камни, порой величиной с дом, а старые камни меняли место или пропадали совсем. Но такая гроза всегда быстро заканчивалась, мутные, пенные лужи покрывались крупными пузырями, часто в небе вставала радуга, и Ритка чувствовала себя счастливой. Она шлепала загорелыми босыми ногами по теплой песчаной воде, вдыхала тонкий аромат джигиды и радовалась жизни.

«Мадам, вы можете лететь, но ваша мать и дочери останутся здесь»

Счастье для Ритки представлялось возвращением папы и дедушки, мирной и свободной жизнью рядом с родными людьми, возможностью вот так бродить по окрестностям, собирать терпко-сладкие ягоды, слушать пение птиц и вдыхать полной грудью запах свежей зелени.

Но прошло несколько месяцев, и в Кульдже стало неспокойно: город заняли красные. По ночам шли аресты, арестованных расстреливали без суда и следствия: русских беженцев из Советской России продолжали истреблять.

Как-то раз, когда Ритка вернулась домой с очередной прогулки, в их комнате были слышны чужие голоса. Девочка напряглась, подкралась медленно, осторожно заглянула в щелку. Рядом с мамочкой за столом сидели гости: мужчина и женщина – красивая, с длинными черными волосами, в светлом чесучовом костюме, выгодно оттенявшем ее яркую внешность. Они спокойно разговаривали, но странный холодок наполнил душу Ритки: сердечко почуяло недоброе.

Девочка зашла в комнату, красивая женщина улыбнулась ей, закивала маленькой изящной головкой, длинные пряди змеями заструились по плечам, Ритка не поверила улыбке – совсем не поверила. Воздух налился тяжестью, и она бросилась к мамочке, обняла, прижалась крепко, пытаясь защитить, уберечь ее от этой змеиной женщины, от чужаков, явившихся в их новое пристанище. Яблоки посыпались из подола, покатились по земляному полу, поворачиваясь то красным, то зеленым боком.

Вера Константиновна с трудом оторвала от себя маленькие цепкие руки:

– Доченька, у нас гости. Нужно поздороваться. Скажи: “Bonjour! Comment ça va?”[39]39
  Здравствуйте! Как дела? (фр.).


[Закрыть]

Но Ритка хмуро, исподлобья смотрела на чужаков и здороваться с ними не желала. Мама поднялась со старого колченогого стула. Ее поношенный длинный жакет с карманами и юбка до пола на фоне дорогого костюма незнакомки казались слишком бедными, но они прекрасно сидели на маминой изящной фигурке, а чудесное доброе лицо и большие серые глаза делали ее настоящей красавицей.

Правда, у мамочки вместо густых пшеничных локонов теперь были коротко стриженные седые волосы, но они не старили, а, наоборот, оттеняли ее молодое, нежное личико. Она торопливо надела темную-серую шляпку, а поверх нее накинула тоже серый газовый шарфик, на пару тонов светлее, завязала его у подбородка – и преобразилась, стала выглядеть как самая модная дама, куда там черноволосой!

Ритка, с одной стороны, была рада, что ее мама такая красавица, а с другой – совсем не хотела отпускать ее с незнакомыми людьми и снова крепко вцепилась в мамочкину одежду. Вера Константиновна мягко сказала:

– Доченька, бабушка с Лидочкой в магазине, они скоро вернутся. Я поеду с господами на прием, они могут устроить обращение с просьбами о розыске наших папы и дедушки. Слышишь? Скажешь бабушке, что я уехала на прием. Отпусти мой жакет, доченька, ты уже большая, веди себя прилично. Скажи господам: “Au revoir! Bon voyage!”[40]40
  До свидания! Счастливого пути! (фр.).


[Закрыть]

Ритка угрюмо повторила: “Au revoir! Bon voyage!”– и нехотя отпустила маму.

Вера Константиновна ушла с чужаками, а Ритка забилась в угол. Она сама не знала почему, но ей было ужасно страшно, словно приближалось что-то непоправимое. Позднее оказалось, что интуиция ее не подвела.

Через полчаса вернулись бабушка с Лидочкой, за ними вошел, почти вбежал Судабаев. Он принес известие, что к Дубровиным засланы убийцы: мужчина и молодая черноволосая женщина. Бабушка схватилась за сердце, Лидочка громко заревела, Ритка ринулась к двери – на помощь мамочке. Но дверь открылась сама – на пороге стояла мама. На ней не было ни ее любимой темно-серой шляпки, ни газового шарфика, а длинная юбка оказалась разорвана в нескольких местах.

Она рассказала, как опять чудом спаслась. По пути трашпанка[41]41
  Трашпанка – самодельный грузовичок.


[Закрыть], на которой они поехали, остановилась, и черноволосая дама вышла. Она даже не сочла нужным попрощаться с Верой Константиновной, словно та была уже не личностью, а никем – просто телом, которое пока еще двигается, но скоро перестанет подавать признаки жизни. И догадливая Верочка почувствовала это.

Проехали немного, затем снова остановились, теперь в безлюдном месте, и Вера Константиновна увидела, как ее провожатый достал бутылку водки, отвернулся от пассажирки и стал пить водку прямо из горлышка: видимо, на трезвую голову ему неприятно было убивать красивую молодую женщину.

Верочка тихо выскользнула из трашпанки, спустилась, почти скатилась в небольшой овраг, быстро пробежала метров пятьдесят, теряя шляпку и шарфик, цепляясь длинной юбкой за колючие растения, а затем, увидев другую трашпанку, снова поднялась на дорогу. Из последних сил она помахала рукой и, когда грузовичок остановился, попросила водителя подвезти ее. Жалкий вид и слезы на глазах Веры Константиновны тронули сердце мужчины, и он привез ее к казарме.

Дни шли. Мамочка не оставляла своего намерения разыскать дедушку и папу, каким-то образом ей удалось выхлопотать разрешение поехать в Урумчи. Бедная Вера Константиновна не знала, что дорогих ее сердцу людей нельзя найти уже не только среди живых, но даже среди мертвых: их бренные останки покоились в огромной братской могиле. Эти поиски приблизили ее собственный мученический конец.

Ритка помнила, как они все вместе быстро шли, почти бежали к большому аэроплану. Она крепко держалась за бабушкину руку, а мамочка несла Лидочку на руках. У Ритки замирало сердце: она предвкушала, как поднимутся они на этой странной машине в небо и полетят над облаками.

В этот момент к ним подошли два чекиста в кожаных куртках. Они были вежливы, но непреклонны:

– Мадам, вы можете лететь, но ваша мать и дочери останутся здесь.

Так их оставили заложниками. Это был последний раз, когда Ритка видела мамочку. Вера Константиновна разделила участь мужа и отца – чекисты так просто не отказывались от своих намерений.

С годами облик мамы становился все менее определенным, и Ритка уже смутно помнила, какими именно были мамины глаза, волосы. Хорошо помнила только мамочкину прохладную ладонь на своей пышущей жаром голове в страшной тюрьме.

Много позднее Рита узнала, что их благодетеля Судабаева расстреляли за помощь царистам. Так их называли тогда – царисты.

Вскоре пришли и за пока еще живыми Дубровиными. Бабушка, Ритка и Лидочка оказались в лагере. Вместе они были недолго: Лидочку, маленькую и хрупкую, оставили с бабушкой, а рослую Ритку отправили в лагерный детский воспитательный дом. Каторжник – так они его называли.