Текст книги "Полынь скитаний"

Каму нара харашо, каму низа пылоха

Оказалось, в этом доме таких ванных комнат было несколько – для хозяев и гостей, – и бабушка с Лидочкой, чистые, разрумянившиеся, уже ждали Ритку в столовой, большой, со стеклянными дверями и камином. От накрытого стола тянуло такими запахами, что голова закружилась.

Бабушка и Лидочка тоже переоделись. Бабушка утонула в шелковом розовом халате своей младшей сестры. У Лидочки головка безвольно свешивалась: она успела незаметно стащить что-то со стола, проглотила, почти не жуя, и, оглушенная непривычной пищей, тяжелой дорогой и многочисленными впечатлениями последних суток, отключилась – даже накрытый стол не вдохновлял больше ее маленький больной желудок. Хорошо, что у нее, Ритки, сестра, а не брат: сестру хоть немного жалко, а брата она бы ненавидела.

Прислушалась к себе – все тихо, опасности пока никакой не предвидится. Осмотрелась: народу прибавилось. Этот толстый, важный, должно быть, дядя – муж чирикающей тетушки. А нарядные девочки-близнецы, по всей видимости, Нюша и Ксюша. Мальчишка лет тринадцати, такой же крупный и толстый, как дядька, видимо, брат близняшек (бабушка уже рассказывала внучкам о семье двоюродной сестры, по мужу Родионовой).

Ритка оценила расстановку сил. Да, они с Лидой и бабушкой, даже тщательно отмытые и наряженные в чужую одежду, в этом чудесном доме похожи на кучку булыжников в сверкающей витрине ювелирного магазина. В лагере шутили на пиджине: «Каму нара харашо, каму низа пылоха»[4]4
  Кто на нарах – хорошо, кто под нарами – плохо (пиджин).


[Закрыть]. Ритка очень ясно чувствовала: они с бабушкой – самый-самый «низа».

Тетка назвала по имени всех своих. Дядя Миша – начальник, только Ритка не поняла какой, тетка слишком быстро прочирикала незнакомое слово. Анна, или по-домашнему Нюша, сидит рядом и смотрит на нее, Ритку, внимательно, ласково. Красивая девочка: большие голубые глаза, длинные черные ресницы, пышные белокурые волосы. Ксюша – вылитая Нюша, но, если присмотреться, то заметишь отличия: Ксюша полнее, надменнее, глаза не такие большие, или это она просто смотрит так, прищурившись?

Толстый мальчишка – Лёня, глянул на Ритку, скривился и отвернулся. Покорчи мне рожи, толстяк! Ей захотелось вмазать этому Лёне прямо в лоб, аж правая рука зачесалась. Она вообще терпеть не могла весь мужской род, а тут еще этот свиненок рожи ей корчить вздумал… Погоди, ты у меня покривляешься…

Вообще все Родионовы, кроме Нюши, смотрели настороженно. Правильно смотрели – она, Ритка, тоже бы напряглась: не слишком ли много желающих на наше добро зарится?! Да еще и одежду чужую позаимствовали…

Посмотрела на стол и мысленно ахнула. В лагере кормили так, что и с голоду не помрешь, и сыт не будешь. Суп – вода и горсть риса или лапши. Каша – горсть крупы на воде. Баланда, она и есть баланда. Жрать хотелось постоянно. Апа знала, на кого можно положиться, – всегда отправляла свою Ритату (так она звала Ритку) на поиски съедобного. Это могли быть ягоды с дикорастущих кустарников, ворованные яблоки из местных садов, выпрошенное молоко (Апа всегда знала, у кого можно попросить молока для самых маленьких).

Ритка тоже пила молоко, хоть и не самая маленькая. Кто добывает, тот имеет право на свою долю! Пила с жадностью – и чувствовала, как с этой драгоценной, самой вкусной на свете жидкостью в ее худое тело вливается сила жизни, как наливаются мышцы и хочется бежать далеко-далеко или плыть по реке. Она росла крепкой и здоровой – ни разу не болела после тюрьмы в Куре, только вот ноги у нее сильно испортились после моста – это да.

Ест из чашки, а глядит в котел

Если вы думаете, что после крысиных кулинарных ухищрений повара Юня Ритка решила отказаться от мясных блюд – вы сильно ошибаетесь. У тех, кто привык в лагере к червячкам в супе, аппетит так просто не отобьешь! Ритка с вожделением смотрела на накрытый стол – а на столе у Родионовых чего только не было! Все это не просто разложено в тарелки, но искусно украшено.

Правда, совершенно непонятно, какие именно блюда приготовил да-ши-фу – великих дел мастер Юнь (к поварам в Китае отношение самое почтительное, даже если это просто слуга), а повар Юнь приготовил первым делом блюда из риса.

Так готовить рис, как готовят его китайцы, русские не умеют. Рис для китайцев как хлеб для русских. Нужно разбираться во всех сортах, каждый сорт готовить по-особенному, варить только на пару – так, чтобы отдельные зерна не слипались. Порцию риса повар Юнь доставал руками из огромного сита, висящего над котлом, раскладывал на блюде, уминал руками в виде яйца, посыпал тростниковым сахаром. А то еще заворачивал искусно сваренный рис со всеми приправами в лепешки из теста, опускал в кипящее масло и быстро доставал тающие во рту нежнейшие пампушки.

В общем, рассказывать долго, а проглотила Ритка свою пампушку мгновенно. Нюша показала ей на чашечку с соей – одновременно и соль, и приправу, но у Ритки и без приправы еда хорошо пошла. Глаза разбегались, и она не знала, что отправить в рот первым. Вспомнила, как Апа говорила: «Ест из чашки, а глядит в котел», – но продолжала лихорадочно пихать в рот все, что удавалось достать. Заметила, как поджала перламутровые губки тетка, да пускай поджимает!

А на столе красовалось много других пампушек и лепешек – сладких и соленых, с тмином и маком, а также рыба и шарики из креветок, лапша и тофу, жареные бобы и зелень: стебли гороха, салат, сельдерей, листья горчицы. В нескольких вазочках лежали совершенно непонятные продукты, Ритка проглотила содержимое одной из вазочек: безумно вкусно! На десерт полагалась, конечно, знаменитая медовая синьцзянская дыня-хамигуа с ярко-оранжевой мякотью и кожурой. Ее Ритка ела уже медленно.

Ритка не была невеждой в том, что касалось китайской кухни. Ха! Она могла бы дать фору по своим знаниям любому янжэнь[5]5
  Янжэнь (кит.) – иностранец, чужеземец, чаще европейской внешности.


[Закрыть]. Правда, ее знания были чисто теоретические – из рассказов Апы. С самым жадным любопытством они с Рукией слушали, когда Апа мечтательно вспоминала о еде. Их наставница явно видала лучшие времена и жила когда-то в богатом доме. Ритка узнала от нее, что для китайцев еда – это не просто быстро перекусить, а очень важное занятие. Церемония.

На одно русское слово «тушить» у китайцев приходится полдюжины понятий, каждое из которых отличается по значению, а одно из китайских приветствий звучит так: «Ни чифаньла ма?»[6]6
  Вы покушали? (кит.).


[Закрыть] А уж если китайцу хочется поговорить, он обязательно спросит, что именно вы съели сегодня и когда снова собираетесь кушать: ведь это так приятно – говорить о еде! Ритка была согласна в этом с китайцами на все сто!

У русских – что? Варить, тушить, жарить. Съел – и порядок. У китайцев имеет значение не только вкус, но и ощущения от еды: упругая рыба, сваренная на пару, хрустящие шарики из креветок, жаренные во фритюре, мягкий желеобразный тофу, рассыпчатый рис. Хорошо, когда есть еда со всеми вкусами: соленая и сладкая, горькая и острая, кислая и пряная. Блюда китайцы ставят на стол не хаотически, а обдуманно, подбирая их по цвету. Никаких резких контрастов: цвета сочетаются так, чтобы глазу было приятно! Продукты нарезаются искусно зернышками и соломкой, в виде колосьев пшеницы и лепестков хризантемы, из них складывают фигуры птиц, рыб, драконов и даже целые пейзажи. Красотища!

А чай?! Зеленый чай из провинции Чжэцзян, чай улун, занимающий промежуточное положение между зеленым и красным, красный чай, желтый чай янтарного цвета, секрет изготовления которого когда-то тщательно оберегался от иностранцев, чай пуэр из провинции Юньнань и белый чай, что проясняет ум и прогоняет внутренний жар. А китайские чайные дома и чайные церемонии?!

Русские считают по головам, китайцы – по ртам, даже слово «население» в Китае означает «людские рты». Про еду придумано множество поговорок, например: «Вонючие утиные яйца сами себя хвалят»; «Пожертвуйте сливой ради персика» – совет уступить в малом, чтобы получить большее; о завистнике говорят: «уксус съел»; про того, кто обманул кого-то, скажут: «съел его тофу», да много чего…

Одним словом, теоретически в китайской еде Ритка хорошо подкована (здоровья тебе, Апа!), а вот практика ей давалась с трудом. Что из этих продуктов тофу? Где креветки? Она просто глотала все подряд, почти не жуя, что совсем не в китайских традициях отношения к еде. Наелась, но продолжала лопать, пока совсем не осоловела и голова не стала клониться набок, как у бедной Лидочки.

Но и тут не позволила себе отключиться: стала думать, как спрятать под одеждой и унести хоть что-то из снеди. К счастью, в платье были карманы, и Ритка незаметно для окружающих одну за другой спрятала там две лепешки. Еще бы чего-нибудь стащить… Ладно – она это сделает после обеда. Совершит еще одну «экскурсию» на кухню – похвалит великих дел мастера Юня, а заодно позаимствует что-нибудь из съестных припасов впрок. Когда их погонят поганой метлой из этого особняка (а случится это скоро, зуб даю) – у них будут припасы на первое время.

И курица улетела, и яйца разбились

После обеда бабушка и Лидочка отправились вздремнуть, причем Лидочку дядя Миша отнес в приготовленную для них гостевую комнату на руках. Ритке предложили для отдыха кушетку в спальне девочек, и конечно, она не легла спать: Нюша и Ксюша хоть и молчали вежливо, но рассматривали ее с таким неутомимым любопытством, что она почувствовала себя зверьком в клетке.

Знакомство закончилось, не успев начаться. В комнату заглянул Лёня и громко предложил:

– Ну что, новоявленная родственница, поведай нам свою биографию!

Нюша возразила:

– Маргарита устала с дороги, невежливо ее расспрашивать, когда ей нужно отдохнуть.

Ксюша заметила:

– Так она все равно не спит! Нам же хочется пообщаться с сестрой! Маргарита, не будете ли вы так любезны поделиться с нами: как вы добрались до Урумчи? Как вам понравился наш город, наш скромный домик? А у вас там, в Кульдже, большой дом?

Ритка угрюмо молчала. Как они добрались? В трясущемся кузове грузовика, среди грязных мешков с картошкой. На пригорках и ухабах подлетали вверх и опускались вниз, стукаясь с размаху о дно кузова, – хорошо, картошка смягчала удары. При каждой остановке затаивали дыхание, ожидали грубого окрика и боялись, что один из патрулей обнаружит их и вернет в лагерь, где будут долго бить, а может, убьют совсем.

Дом в Кульдже у них действительно был большой: обнесенный стеной лагерь на пять тысяч пленников со своими бараками, отделениями и разными режимами – от строжайшего для мужчин до более мягкого для инвалидов и стариков, и даже с некоторой свободой выхода для детей – бежать им все равно некуда, а в лагере хоть кормили.

Лёня скорчил ехидную рожу:

– Невежливо молчать и игнорировать вопросы, барышня! Впрочем, возможно, вам есть что скрывать… Только тайное быстро становится явным, так же как сворованные вами лепешки уже украсили жиром карманы бедного платья, тоже, кстати, снятого с чужого плеча!

У Ритки потемнело в глазах. Она молча встала, быстро подошла к братцу. Какая противная рожа, еще за обедом хотелось дать в лоб…

– Ой, барышня, вы, кажется, хотите мне сделать реприманд[7]7
  Реприманд (от фр. réprimande) – выговор, упрек, укор.


[Закрыть], барышня, – насмешливо протянул толстяк.

И он тут же действительно получил свой «реприманд». Натренированным в лагерных драках движением Ритка резко ударила его в нос.

Когда-то давно, когда она ударила так в первый раз, – вывихнула большой палец, и охающая Апа ставила ей этот палец на место. Рукия тогда плакала вместо Ритки, а сама пострадавшая, вцепившись зубами в другую руку, молчала. Зато теперь она знала, как бить правильно, и предусмотрительно убрала большой палец: он должен быть не внутри кулака, а снаружи – тогда все пройдет классно.

В нос бить очень хорошо, гораздо лучше, чем в подбородок. Во-первых, самой не так больно: хрящик носа мягкий. Во-вторых, каким бы хладнокровным ни был обидчик, после точного удара у него тут же потечет кровь, а из глаз хлынут слезы. Слезные каналы расположены рядом – хочешь не хочешь, а заплачешь. Потеряешь лицо.

Ударила вполсилы: обида несмертельная, чего уж там. И лепешки зря в карман засунула, нужно было потерпеть и потом с кухни стащить. Еще и платье чужое испортила. Но все равно с силой удара перестаралась: не учла непривычно сытный обед, прибавивший энергии в и так не хилые руки.

Лёня закричал от боли, из носа обильно потекла кровь, из глаз брызнули слезы. Ксюша неожиданно злорадно захихикала, а Нюша печально сказала:

– А вы, оказывается, злая, Маргарита!

На крик сына тут же явился дядя Миша. Лёня не мог вымолвить ни слова, алая кровь обильно текла по подбородку, капала на белую рубашку. Ксюша перестала хихикать и пожаловалась отцу:

– Папа, а Маргарита – бешеная! Она Лёнечке нос сломала! Он ее никак не обидел, только заметил, что она утащила со стола лепешки и испортила жиром все платье! А она его ударила! Кулаком, с размаху – как хулиганка!

Дядька так смешно захлопал глазами, что Ритка фыркнула от смеха.

– Что ты себе позволяешь, Маргарита?! Подойди, пожалуйста, ко мне!

Но Ритка скользнула мимо толстяка за дверь. Дядя Миша тяжело потопал следом. Ха, разве угнаться ему за ней?! Вихрем пронеслась по коридору и выскочила из особняка на улицу. Огляделась. Далеко убегать она пока не станет, от такого стола убегать – надо круглым дураком быть, но и схватить себя, скажем, за ухо или даже за локоть, чтобы читать нравоучения, – этого она тоже не допустит.

На другой стороне пыльной желтой дороги росло высокое дерево, и Ритка мгновенно, почище любой обезьяны, – и набитый под завязку живот не помешал – вскарабкалась на недосягаемую для дядьки высоту.

Дядя Миша, тяжело дыша, пересек дорогу, подобрался к дереву и, задрав голову, с трудом переводя дыхание, начал воспитательный процесс, а его племянница насмешливо посматривала вниз и от полноты чувств громко насвистывала любимую лагерную песню:

 
Сонца ю-ла и мию-ла,
Чега фанза бу шанго,
Караула сыпи-ла ю-ла,
Мая фангули акыно.
 

Ритка очень любила эту песенку и еще при первой встрече спела ее бабушке и Лидочке, но они оказались не в состоянии оценить душевности песни и исполнительницы и удивленно захлопали глазами. Ритка попыталась перевести:

 
Солнце всходит и заходит.
Этот дом нехороший.
Караул уснул,
Я сломал окно.
 

Но с переводом песенка утратила свою душевность, или Ритка просто была плохим переводчиком…

Возможно, все закончилось бы не так плохо, если бы как раз в этот день и час у соседей не вырвался из конюшни полуторагодовалый бык, приведенный с дальнего пастбища для первого в его жизни покрытия коров. Пока его еще только собирались доставить к этим самым коровам, но он уже изрядно мандражировал и, с легкостью выбравшись из отдельного загона, отправился прогуляться и выпустить пар. Увидев пляшущую прямо перед его носом на дороге толстую фигуру, бык отчего-то занервничал еще сильнее и, набирая скорость, раздувая ноздри, ринулся в атаку.

С дикими воплями дядя Миша потрусил через дорогу в дом, где на крыльце, привлеченные его криками, уже застыли его домочадцы, а также бедная пунцовая от стыда за внучку бабушка. Огромный темно-коричневый бык с треугольным белым пятном на широком лбу нервно покопался у дерева, от расстройства наделал пару дымящихся горок и был со всеми необходимыми предосторожностями благополучно эвакуирован подбежавшими соседями.

В довершение истории, спускаясь с дерева, Ритка зацепилась карманом за ветку и выронила одну из заначенных за обедом пампушек прямо в бычью лепешку – так что реализации ее добыча уже не подлежала. А вернувшись в особняк, беглянка выслушала понурив голову теперь уже настоящий реприманд – от бабушки. Вот так не слишком удачно сложился ее первый день на свободе. Как сказала бы по этому поводу Апа: «И курица улетела, и яйца разбились».

Погонщики мулов

Но самое худшее случилось в самом конце этого долгого дня, который так манил предвкушением счастья, но принес только разочарование. Это случилось, когда уже видели сладкие сны Ксюша и Нюша, обиженно посапывал больным носом Лёня, тихо хныкала во сне от ноющей боли в животе бедная Лидочка и громко храпел дядя Миша. Ритка, с трудом превозмогая нахлынувшую дрему, жестко, до боли, растирая слипающиеся глаза, отправилась на разведку – и вовремя: она подслушала разговор бабушки с младшей сестрой. Голос бабушки был почти не слышен, тихий, мягкий, просительный, зато голос тетки, уже не чирикающий, а скорее каркающий, был слышен хорошо:

– Лиза, ты меня, конечно, прости, но твоя старшая внучка – это просто какое-то чудовище. И я ее в своем доме оставить просто не могу. Хочешь обижайся, хочешь нет – она за один день сломала нос Лёнечке и довела почти до инфаркта Михаила. Это не ребенок, это зверь! Думаешь, в лагере ее чекисты добру научили?! Я почти уверена, что она, ну ты понимаешь, что она… – тетка замялась, потом выпалила: – Она и невинность наверняка потеряла! Ты видела, как она смотрит?! У меня мурашки по коже от ее взгляда! А у меня девочки растут!

Тихий голос бабушки. Ритка напряглась, сжалась в комок. Зверь? Да, она зверь! И будет зверем! Перебивая робкие возражения бабушки, снова послышался напористый теткин голос:

– Ее нужно отдать! Как куда отдать?! Ну, я не знаю… В детский дом… В услужение… Не проси, Лиза! Я мать и должна защищать в первую очередь своих собственных детей! Ты же видишь, ей сломали всю психику, она же совершенно больная! Взгляни на вещи здраво: Рита была в исправительной колонии – и ее «исправили» на всю жизнь! Мне очень-очень жаль открывать тебе глаза на реальность, но она, скорее всего, никогда не станет нормальным человеком! Вы с Лидочкой можете остаться в нашем доме, но, к сожалению, Маргариту я приютить у себя никак не могу! Ну, не плачь, Лиза! Что ты бормочешь? Уйдете втроем?! Будь благоразумна, сестра… Я ведь не призываю тебя отправить ее обратно в лагерь. Детский дом – очень хорошо, там заботятся о детях. А если девочка вдруг хоть немножко перевоспитается, возможно, мы возьмем ее обратно…

Ритка больше не стала слушать, на цыпочках вернулась в маленькую комнату, отведенную им с Лидочкой, залезла в кровать. Она уже забыла, что такое кровать, одеяло, подушка, и сейчас ей впору бы наслаждаться жизнью: сытной едой, чистотой тела, покоем сна, но, видимо, у судьбы имелись на нее другие планы. Ритка решила: «Уйду. Подкормлюсь несколько дней, сделаю припасы и уйду. Нельзя допустить, чтобы бабушка с Лидкой оказались на улице из-за меня».

Она не будет плакать по этому поводу – она железная и бесстрашная и легко сумеет прокормить себя. Она станет наемным убийцей, будет убивать и получать за это деньги. Несмотря на потрясение, усталость взяла свое, и девочка заснула тяжелым сном. Во сне Ритка стонала, а подушка ее постепенно становилась мокрой. Она плакала во сне – и не знала об этом.

Есть судьба – встретишься, нет судьбы – разминешься

Где же искать начало этой повести? Как случилось, что родилась в Урумчи сероглазая и русоволосая Ритка? Нет, не понять ее жизни, если не узнать о ее родных: дедушке и бабушке, матери и отце. Судьбы наши во многом зависят от жизни наших предков, так дерево растет себе ввысь, питаясь от корней, выбрасывая все новые побеги.

Давайте совершим путешествие в прошлое и окунемся в жизнь провинции Синьцзян и ее столицы Урумчи в начале двадцатого века. Вы скажете, что это сложно. Но не сложнее, чем оказалось такое путешествие для доктора Дубровина.

Мог ли предугадать молодой русский дворянин, военный врач Константин Петрович Дубровин, что надолго задержится в Синьцзяне? Когда начальство в 1904 году отправило его потрудиться в первой русской миссии в Урумчи, поездка казалась ему просто небольшим приключением, возможностью увидеть далекий и таинственный Китай – единственное государство древности, дожившее до наших дней. Юная супруга Дубровина, Елизавета Павловна, урожденная Голицына, тоненькая, светловолосая, тоже была настроена на недолгое романтическое путешествие.

Огромная провинция Синьцзян много веков называлась Уйгурстаном. Китайцы, завоевавшие Уйгурстан в восемнадцатом веке, стали называть провинцию Синьцзяном, то есть Новой границей. Приехав в Урумчи, Дубровины обнаружили, что здесь живут не только китайцы, но и уйгуры, дунгане, монголы, казахи, киргизы, татары, узбеки, таджики. Молодой врач начал лечить всех больных с одинаковым усердием, невзирая на национальность и толщину кошелька.

В те годы русского посольства в Урумчи не было, работала только небольшая миссия, и первое время семья врача жила при миссии. Дубровины соорудили в одном из домиков настоящий больничный комплекс: приемное отделение, стационар на пять коек и аптеку. Во дворе выкопали колодец, а на заднем дворе поставили дощатый туалет, приготовили бочку для грязных бинтов, повязок и прочих больничных отходов, которые обычно заливались хлорной известью, а потом вывозились и закапывались или сжигались.

В аптеке главной драгоценностью были аптекарские весы. Здесь же хранился запас медикаментов, регулярно пополняемый из России.

Елизавета Павловна помогала мужу во всех его лечебных делах. В этой очаровательной юной помощнице прекрасно сочетались достоинство и благородство ее знатного дворянского рода, который веками служил царю и Отечеству, и трудолюбие, выносливость и стойкость в тяжелых испытаниях, что свойственны простым русским женщинам. Она записывала пациентов, подавала лекарства, ухаживала за больными, не гнушалась сменить грязное белье страдающим кровавой дизентерией.

Скоро нашлась и помощница-китаянка, которая стала прибирать в стационаре, носить воду, готовить для больных и семьи доктора. На закрытой веранде устроили склад: здесь хранились казенное белье, матрасы, корыта для стирки и стиральные доски.

Елизавета Павловна быстро научилась топить печь. Длинными зимними вечерами при свете керосиновых ламп доктор изучал свои медицинские книги, вел истории болезней, а его супруга шила, штопала или вязала. В юности она брала уроки кройки и шитья для развлечения, а теперь ей это пригодилось в дальних краях: она полностью обшивала свою маленькую пока семью. Время от времени, чтобы отдохнуть от работы, Константин Петрович читал супруге что-нибудь из художественной литературы, и это сильно скрашивало их семейный быт и утешало обоих.

Когда керосин заканчивался, зажигали чирик[8]8
  Чирик – пузырек с постным маслом и фитилем из бинта.


[Закрыть]. Чирик нещадно коптил, жизнь шла своим чередом. Из окон домика видны были захватывающие дух снежные пики Тянь-Шаня. Чистейший воздух пьянил без вина, родниковая сладкая вода дарила здоровье и силы.

Постепенно Дубровины полюбили Синьцзян, а местные полюбили Дубровиных: самоотверженного, благородного врача и его добрую, внимательную к больным супругу. Спустя десятилетия эта искренняя любовь сохранила жизнь Елизавете Павловне и ее внучкам.