Текст книги "Полынь скитаний"

В каторжнике

Ритка хорошо запомнила, как она впервые переступила порог каторжника. В тюрьме было тяжело, очень тяжело, но там рядом были мамочка и сестренка. Здесь семилетняя Ритка оказалась одна – совсем одна.

Первое впечатление было ужасным – на миг ей показалось, что она снова в тюрьме в Куре: здесь не было ни кроватей, ни постельного белья, дети спали на полу, на соломе, грязные, одетые в рваные лохмотья. От вшей их брили наголо, но, кроме вшей, здесь обитало огромное количество блох. С ними пытались бороться, разбрасывая вокруг полынь, но это не помогало, да, по правде сказать, мало кого беспокоили вопросы гигиены маленьких жителей каторжника.

Воспитательница с Риткой стояли посреди большой спальни. Вокруг слышался стон, скрежет зубов, храп, монотонный плач, безнадежное, слабое хныканье.

– Отбой! Ма-алчать! – прокричала воспитательница, и на миг воцарилась тишина, которая тут же снова сменилась какофонией жалобных звуков.

– Ложись! – воспитательница толкнула Ритку, и она присела, но тут же вскочила от пинка – ее сильно и очень больно пнули в лодыжку не желавшие делиться местом на полу.

– Я сказала – ложись! – последовал новый толчок, но и новая попытка Ритки найти себе место закончилась ожесточенными пинками – лежащие дети пинали ее изо всех сил. Какое-то время Ритка просто металась из стороны в сторону, не зная, что делать: сильные толчки сверху и пинки ногами снизу привели ее в полное замешательство.

Воспитательница, крепко сбитая татарка Лейсан, с длинными, по-мужски жилистыми руками, уже била Ритку по голове, а она все еще не могла никуда пристроиться.

Наконец из угла раздался тоненький голосок:

– Бирегә, кыз, бар монда![42]42
  Сюда, девочка, иди сюда! (татар.).


[Закрыть]

Звали приветливо, по-доброму, и Ритка, недолго думая, ринулась на голос и через несколько секунд уже лежала на охапке соломы рядом со своей спасительницей, татарочкой Рукией. Рукия погладила Ритку по голове и прошептала:

– Түгел плачь, кыз бала, әйдә, йокларга![43]43
  Не плачь, девочка, давай спать! (татар.).


[Закрыть]

– Я и не плачу, – отозвалась Ритка.

Так она обрела себе подругу. Рукия оказалась старше Ритки на два года – в таком возрасте это большая разница. Выглядели девочки тоже совсем по-разному: высокая сероглазая русская отличалась крепким сложением и выносливостью, унаследованными от отца и деда, верных слуг царя и Отечества, а маленькая татарочка – тоненькая, с миндалевидными зелеными глазами, несмотря на грязную одежду и бритую наголо головку, походила на изящную фарфоровую куколку.

Ритка быстро выучилась татарскому, общаясь с подругой, да и вокруг было много татар. Рукия утешала младшую подружку, рассказывала ей сказки, а младшая, но более сильная Ритка защищала свою утешительницу от драчливых сверстников. Русская быстро выучилась драться – и дралась смело, била больно, у нее оказалась прекрасная реакция и сильный удар. В драке Ритка походила на маленькую дикую кошку, цепкую, злую, бесстрашную, и после нескольких столкновений девочки-ровесницы, да и те, кто немного постарше, обходили двух подружек стороной.

Дети на улицах

В стычке с подростками у Ритки шансов, конечно, не было – и в случае нападения оставалось только орать как можно громче. На помощь тут же подскакивала Рукия и начинала визжать так пронзительно, что нападавшие быстро ретировались от греха подальше: если на шум прибегала воспитательница – попадало всем подряд.

У Рукии имелось настоящее сокровище – маленькая тряпичная куколка, две подружки играли с этой куколкой и словно уходили в другой мир, выдумывая какие-то сказки…

В каторжнике не было ложек и ели руками из грязных мисок, сначала выпивая жидкость через край, а потом доедая гниловатые овощи с рисом или лапшу. Ели быстро, жадно, выпрашивая добавку.

Сначала Ритка не могла заставить себя пить через грязный край миски неприятно пахнущую жидкость, но дни шли, и скоро она стала съедать свою порцию так же быстро и жадно, как все остальные. Рукия, наоборот, ела медленно, с трудом, аппетита у нее часто не было. Маленькая фарфоровая куколка жаловалась на боль в тощем смуглом животике и напоминала Ритке Лидочку.

Вокруг постоянно стоял шум, в котором с трудом можно было различить отдельные крики и плач. В воспитательном доме были собраны дети семи – двенадцати лет. Тех, кто помладше, обычно не трогали, а тех, кто постарше, часто избивали – ремнями и палками. Ссадины, кровоподтеки, синяки украшали маленьких белобандитов как свидетельство их «неправильного» происхождения.

Когда Ритку впервые начали бить за то, что она опоздала на поверку, ей хотелось вцепиться в волосы и глаза воспитательнице. Ремень падал на спину, на руки, которыми она прикрывала голову, и Ритка вскрикивала от боли при каждом ударе.

Когда экзекуция прекратилась, на плечиках девочки, там, где косточки близко, появились продолговатые синяки разной окраски, а на теле вздулись розовые рубцеватые полоски. Ритка не знала, что с годами они побелеют и превратятся в рубцы. Воспитательница хватала за руки, чтобы жертва не закрывалась, – и на тонких запястьях Ритки выступили синеватые следы коротких, толстых пальцев Лейсан. Избиение было для девочки шоком: никто и никогда раньше ее не бил.

Вскоре, однако, это стало делом привычным, обыденным. Во время последующих избиений Ритка научилась сжиматься в комок и прятать голову: мозги ей еще пригодятся. Научилась также дико, истошно визжать – если молчишь, могут совсем забить, да и потом, никому не нравится долго слушать дикие вопли, и мучитель скорее заканчивает истязание.

Дети-сироты

Дети должны были работать: таскать кирпичи, землю. Их перевоспитывали, внушали, что их родители – белобандиты, которые испугались хорошего коммунистического режима и бросили своих отпрысков на произвол судьбы. Ритка знала, что это не так: мамочка никогда бы не бросила ее на произвол судьбы.

Как она провела пять лет в этом кромешном аду? Сколько раз ей хотелось умереть? Об этом могла бы рассказать только она сама, а Ритка не была болтлива.

Рукия

Много месяцев спустя после своего появления в каторжнике Ритка спросила у подружки:

– Почему ты пустила меня тогда к себе, ведь так тесно было?

– Папа говорил: «Делай добро – бросай в воду». Так нужно жить. Еще папа учил: «Живи по заповедям Божиим и не делай другому того, что не хочешь себе».

– А моего папу арестовали. Я его сначала хорошо помнила, а сейчас все хуже и хуже.

– Мой папа тоже в тюрьме сидел. Тогда еще мама была жива, она потом умерла.

Ритка сильно расстроилась: смерть мамы казалась для нее худшим из возможных ударов судьбы. Так расстроилась, что сморозила глупость и спросила:

– И теперь у тебя совсем-совсем нет мамочки?

Но Рукия поняла подругу и тоже сказала странные, но понятные Ритке слова:

– Она есть, просто она умерла.

Потом помолчала и добавила:

– А папа в тюрьме знаешь в какую историю попал? Он спал на нарах, и в камере все места были заняты. К ним привели нового арестанта, и никто, совсем никто не хотел потесниться. Новенького стали пинками загонять под нары, и тогда папа потеснился и пустил его к себе. Он пустил его, хотя вдвоем им было тесно… У меня очень-очень добрый папа! Он приедет за мной! Мы и тебя отсюда заберем!

– Твой папа подружился с новеньким – как мы с тобой?

– Да, но там все получилось еще лучше. Этого человека скоро выпустили, потому что взяли по ошибке, и он стал начальником этой тюрьмы! И он сразу помог моему папочке – выпустил его на свободу! Представляешь?!

– Ты поэтому меня к себе позвала?

– Нет, конечно! Ты-то уж никогда начальником этого каторжника не станешь – по крайней мере, в ближайшие двадцать лет… Я же тебе уже сказала: «Делай добро – бросай в воду!» Так папочка учил.

Рядом с воспитательным домом находилось большое поле, на котором часто по ночам происходили расстрелы. Мужчин, подростков – предателей коммунистического движения – раздевали до исподнего и убивали. Расстреливали, не скрываясь, так что дети из воспитательного дома могли в любое время, выглянув из окна, увидеть окровавленных, падающих наземь людей. Видимо, это делалось для «лучшего» воспитания потомков белобандитов. Ритка с подругой старались не смотреть на расстрелы.

Как-то Рукия узнала в одном из привезенных на расстрел мужчин своего папу. Она порывалась бежать к нему, но Ритка испугалась, что подружку тоже убьют, и крепко вцепилась в ее рубашонку. Отца расстреляли на глазах у девчонок. Маленькая татарочка не спала всю ночь, Ритка не спала вместе с ней, согревала своим теплом безудержно трясущееся тельце, гладила ладошкой по мокрому ледяному лицу подруги.

Когда стало светать, они тихонько вышли из здания и пошли к расстрелянным. Что собиралась сделать Рукия? Прикрыть чем-то тело своего папочки? Попрощаться? Ритка просто шла рядом с ней и крепко держала маленькую дрожащую руку. Но когда они подошли к месту убийства, приехала арба, трое смуглых черноволосых сартов[44]44
  Сарты – монголоязычный народ, проживавший в те годы в Китае.


[Закрыть] молча погрузили на арбу тела убитых, отвезли немного, свалили в яму и развели огонь.

Девочки знали, что сартов здесь часто называли саранчой. Когда нужно было терзать людей, уничтожать следы убийств, китайцы этого не делали, звали сартов.

Рукия надолго перестала играть с куклой, нервное потрясение было слишком сильным, и она безучастно смотрела вокруг – на такой жестокий для ее нежной души мир. Ритка терпеливо ухаживала за подружкой, приносила миску с едой, пыталась отвлечь от тяжелых мыслей и разговорить:

– Рукия, а почему сартов называют саранча?

– Не знаю…

– А ты саранчу видела?

– Раньше, до каторжника, не только видела, но и ела.

– И как?

– Очень просто. Это такие красно-коричневые кузнечики величиной с человеческий палец. У них большие глаза в бурых бороздках – и эти глаза смотрят на тебя внимательно, а ты отрываешь лапки и крылья – и ешь.

– Да чего же там есть-то, в кузнечике?

– Одним не наешься. Надо много. Их бывает очень-очень много. На каждом растении. Ночью они сидят неподвижно.

– А почему?

– Ну, не знаю… Цепенеют от ночной прохлады, их собирают в тюки, на верблюдах отвозят в походный лагерь, бросают в большие чаны с кипящей водой. Варят, а потом кладут на солнышко. Провеивают, и бо́льшая часть несъедобных крылышек и лапок улетают с ветром.

– И все?

– Нет. Потом пересыпают солью, складывают в кожаные мешки, возят с собой. Едят. Иногда – с кислым молоком.

– Ничего себе! А где ты ела эту саранчу?

– Там, где мы жили, китайцы продавали на деревянных палочках жареную саранчу. А еще мы как-то ехали с караваном бедуинов. И они ее варили – запах такой неприятный, словно уха из тухлой рыбы. Папа не стал есть, а я немножко попробовала.

При упоминании об отце Рукия снова начала плакать, как плакала она почти все последнее время после пережитого. Ни про какой караван уже рассказывать не стала и вообще надолго замолчала. Ритка загоревала: надо же, называется, отвлекла подругу от мрачных воспоминаний.

Шли дни, месяцы, постепенно зеленоглазая татарочка пришла в себя, и они снова играли и улетали в своих детских фантазиях в сказочный мир.

В воздухе пахло грозой

Годы бежали в каторжнике незаметно, дни были наполнены недетской работой, избиениями, скудной пищей. В Китае происходили страшные события, но дети ничего об этом не знали. Они понятия не имели и о нападении японцев на Китай: оккупация Японией китайской Маньчжурии в 1931 году уже не удовлетворяла амбиций воинственных японцев.

Япония искала повод – и повод нашелся: небольшая стычка между японскими и китайскими военными около Пекина в 1937 году послужила сигналом к нападению. Китайская армия была больше по численности, но значительно уступала японской в технике, выучке, организации и по духу. Так, японцы массово применяли химическое оружие, что при отсутствии у китайцев химразведки и химзащиты приводило к большим потерям в их войсках.

Японо-китайская война

Вообще армия китайцев долгими столетиями состояла из наемников, имеющих слабое понятие о долге и чести и соблазненных скудным жалованием при почти полном безделье. Многое может сказать об отношении китайцев к армии и военному делу китайская народная пословица: «Из хорошего железа не делают гвоздей, из хороших людей не делают солдат». Древняя китайская мудрость также гласила: «Существует тридцать шесть достойных путей встретить врага. Лучший из них – убежать от него».

Если сравнить с этими пословицами старое японское изречение: «Когда самурай выходит на улицу – он должен встретить семерых врагов», – становится понятно, почему китайская армия не могла противостоять японской.

И вот, когда японцы без предупреждения вторглись в Китай, эта необъявленная война стоила китайцам двадцати миллионов жизней.

Самыми страшными стали события в городе Нанкине, который на тот момент был столицей Китайской Республики. В ходе «нанкинской резни» китайцев заставляли рыть канавы, в которые их сбрасывали, обливали бензином и сжигали. Мирных жителей: женщин, детей, стариков – привязывали к столбам и заборам и использовали в качестве живых макетов для отработки штыковых ударов. Триста тысяч были убиты только в течение этой варварской шестинедельной оргии.

Резня в Нанкине

Когда-то молодой Константин Петрович рассказывал Елизавете Павловне о самурайском кодексе японцев бусидо. Но частью этого кодекса было сострадание и милосердие! В практическом и духовном руководстве самураев – сборнике «Хагакурэ» говорилось: «Сострадание – это мать, вскармливающая судьбу человека. И в прошлые времена, и в нынешние можно встретить примеры бесславной участи безжалостных воинов, которые обладали одним лишь мужеством, но не обладали состраданием»; «Если же меня спросят, что еще важно для самурая, я отвечу: совершенствуй свой разум, будь человечным и проявляй смелость».

Так что бесславная участь безжалостных воинов уже была предрешена, но пока события шли своим чередом. Война закончилась быстро: к концу 1938 года китайская армия отступила далеко на запад, и японцы взяли контроль над всеми крупными населенными пунктами и линиями железных дорог. Правда, они не трогали европейских концессий, расположенных в некоторых городах, – не готовы были воевать еще и с европейцами.

Японцам было трудно удерживать контроль над огромными областями Китая, так что они не продвигались вглубь страны, тем паче что много сил отнимали у них имперские амбиции и попытки контролировать также Филиппины, Малайю, Индонезию. Много неприятностей оккупантам доставляли китайские партизаны из коммунистов, которые постепенно набирали силу в стране.

Уныние, царившее в мире после Великой депрессии, сменилось тревогой и страхом – в воздухе пахло грозой: близилась ужасная Вторая мировая война.

А Ритка и Рукия все еще жили в каторжнике. Через пару лет пребывания в этом воспитательном доме Ритка лишилась любимой подруги – одиннадцатилетнюю Рукию выдали замуж за какого-то татарина. Для этих людей женщина была не человеком, она должна была только рожать и работать.

Позже Рита узнала, что маленькая фарфоровая куколка умерла в родах: она была совсем еще ребенком, и роды оказались непосильным испытанием для ее хрупкого организма.

На память о подруге осталась только тряпичная игрушка, но Ритка резко повзрослела – и кукла больше не привлекала ее. Если бы мамочка увидела свою дочку, она поразилась бы глубокой взрослой печали в ее серых глазах. Было уже так много всего: смерть отца и деда, потеря родного дома, страшная тюрьма в Куре, тифозный бред и горячка, разлука с матерью, бабушкой и сестренкой, избиения, грязь, голод, тяжелая недетская работа, расстрелы и надругательство над жертвами. Любому человеку хватило бы этого с лихвой на долгую-долгую жизнь, а Ритка пережила всё за свои неполные десять лет.

Незадолго до того, как забрали у Ритки любимую подружку, на замену забеременевшей от охранника Лейсан в каторжник прислали Апу – кареглазую старушку-татарку. Апа покрывала свои черные с обильной сединой волосы татарским чепчиком и носила черную татарскую одежду: штаны, сарафан. Она была совсем не такая, как Лейсан и другие воспитательницы: не била детей, не кричала. Еще она звала Ритку «Ритата» и, как Рукия, верила в добро.

Ритке нравилась Апа, но она не собиралась больше никому отдавать свое сердце и не желала верить ни в какое добро. Что осталось от бедной доброй Рукии и ее доброго отца? Горсть пепла и маленькая могилка!

Ты могла сегодня умереть

Апа доверяла Ритке, знала, что не подведет, и часто посылала то за водой, то тайком за молоком, а иногда даже за хлебом. Сероглазая высокая для своих лет русская девочка была упорной и настойчивой, всегда боролась за все, и Апа знала, что она найдет хлеб.

Как-то раз Рита пошла за водой: она любила выходить из каторжника и идти так, словно она совершенно свободна. Летом эти походы превращались в чудесные прогулки. Зимой, конечно, особенно не погуляешь: зимы в Синьцзяне бывали суровые – сибирские, но даже тогда вокруг было очень красиво.

Сухой климат Синьцзяна помогал легче переносить морозы, и тут даже минус двадцать переносилось легче, чем минус десять на юге. К тому же здешняя погода способствовала хорошему настроению: обычно ярко светило солнце, снег выпадал не чаще одного-двух раз в месяц, и высокое безоблачное небо сияло яркой лазурью. Деревья покрывались белоснежным инеем, русские называли его куржа или куржак.

Детский труд

Старые железные ведра, даже пустые, оттягивали детские руки, и Ритка шла медленно, наслаждаясь свободой, любуясь солнечным днем и сверкающим на солнце снегом. Она знала, что удовольствием будет прогулка только в одну сторону – дорогу обратно прогулкой назвать будет трудно, скорее, тяжелой работой, ну что ж, за все нужно платить. Обычно на обратном пути ей удавалось сделать подряд только несколько шагов, потом приходилось отдыхать и снова хвататься за неподъемные ведра. Когда снега выпадало не слишком много, передвигала их по очереди юзом.

Ритка подошла к проруби, с силой опустила в замерзшую тонкой наледью прорубь первое ведро – тяжелое железо пробило ледок, и она набрала воду удачно. А вот со вторым ведром вышла незадача: набрала и не удержала. За потерю следовало жестокое наказание. Ритка, не колеблясь ни секунды, бросилась за быстро тонущим ведром и стала падать в темную, жадную пасть проруби. Откуда ни возьмись – рядом оказался старичок. Он спас девочку – буквально схватил за ноги, легко вытащил и строго сказал:

– Будь очень осторожна – ты могла сегодня умереть.

Насмерть перепуганная Ритка объяснила старичку, что за потерю ее накажут. Он куда-то сходил и – к ее несказанной радости – принес другое ведро!

Девочка внимательно разглядывала своего странного спасителя, который появился непонятно откуда. Это было настоящее чудо: ведь рядом с ней в момент падения совершенно никого не было. Она смотрела на него во все глаза: высокий лоб с залысинами, седая борода, внимательные и добрые глаза. Ритка запомнила его на всю жизнь.

Позднее, став старше, она все думала: был ли это вообще человек или какое-то духовное явление?

Мир без добрых людей

В 1943 году Ритке исполнилось одиннадцать, и год этот ознаменовался для нее страшным ударом. Осенью в воспитательном доме началась эпидемия скарлатины. В помещении витала стойкая вонь рвотных масс, из разных углов неслись стоны и вопли бредивших от высокой температуры детей. Медицинской помощи им почти не оказывали, и большинство заболевших находолись в крайне тяжелом состоянии.

Ритка знала об эпидемии, знала о том, что предстоит суровая зима, но понятия не имела, живы ли ее дедушка, папа, мамочка. Она также понятия не имела о том, что ее Родина, истекающая кровью в жестокой войне, начала освобождение Украины от фашистов.

Кровавый романтик нацизма, рейхсминистр народного просвещения и пропаганды Пауль Йозеф Геббельс осенью 1943 года писал в дневнике: «Проблема состоит в том, к какой стороне нам надлежит обратиться сначала – к Москве или к Англии и Америке. Во всяком случае, трудно успешно вести войну против обеих… Я спросил фюрера, можно ли что-нибудь решить со Сталиным в ближайшем будущем или в перспективе. Он ответил, что в данный момент нельзя… Во всяком случае, фюрер считает, что легче иметь дело с англичанами, чем с Советами».

Никто в каторжнике не слышал и о прошедшей в конце ноября знаменитой Тегеранской конференции, на которой Советский Союз фактически обрел статус великой мировой державы.

Сталин, Рузвельт и Черчилль на Тегеранской конференции. 1943 год

В России происходили и другие знаменательные события. Осенью 1943 года в новом здании Московской Патриархии в Чистом переулке состоялся Архиерейский Собор, в котором участвовали девятнадцать русских архиереев. На Соборе произошли судьбоносные события: избрание Патриарха и Синода. Русская Православная Церковь восстанавливала свои права на русской земле. Происходило это с величайшим трудом: слишком тяжелый урон понесла Церковь. Когда новоизбранный Патриарх подал ходатайство об амнистии двадцати пяти архиереев, которых он «желал привлечь к церковной работе», оказалось, что из всего списка в живых остался лишь один епископ – остальные были расстреляны или погибли в лагерях.

Но для Ритки все эти события были очень далеки, ей приходилось жить одним днем – и каждый из них мог стать для нее последним. Смерть могла заявиться в любую минуту и принять вид скарлатины с ярко-красной сыпью, кровавой дизентерии от испорченной пищи, крупозной пневмонии от неподходящей для сырой и холодной осени одежды. Смертельную опасность сулили травмы на тяжелой работе или отказ почек от избиения палкой. Множество болезней и травм при отсутствии лечения могли привести к фатальному исходу.

Слава Богу, болезни обходили Ритку стороной: она вообще ничем не болела после ужасного тюремного тифа, словно той страшной мукой исчерпала предназначенную на ее долю чашу болезней на годы вперед.

Как-то Апа послала ее раздобыть молоко для больных за четыре квартала от каторжника. Ее решительная воспитанница сумела, как всегда, отыскать драгоценный напиток жизни и бережно несла свою ношу.

Она заметила, как догоняет ее мужчина в черном чабане, круглой татарской шапке и с черным шарфом. В ранних осенних сумерках Ритка не могла рассмотреть его лица, видела только, что ему примерно лет сорок. Мужчина приказал:

– Кыз, бар монда![45]45
  Девочка, иди сюда! (татар.).


[Закрыть]

Она послушалась взрослого, аккуратно поставила тяжелый бидон и подошла – и он надругался над ней. Ритка плохо помнила само насилие, его отвратительные подробности, и стыд, и боль, и страх. Она даже не поняла толком, что произошло. Ее всю трясло, и она была как маленький ежик – вся в иголках. Видимо, предусмотрительная память спрятала происшедшее от сознания своей маленькой хозяйки, скрыла насилие мутной белесой пеленой, чтобы девочка смогла пережить этот ужас и жить дальше.

Ритка утаила то, что случилось с ней, от Апы – и та, несмотря на всю свою проницательность, не смогла ни о чем догадаться. Мать бы догадалась, но мамочки рядом не было – ее вообще уже не было в мире живых.

Апа же была слишком занята, слишком озабочена тошнотой, рвотой, лихорадкой и сыпью своих больных воспитанников: в те годы, когда еще не знали антибиотиков, скарлатина вела себя куда более жестоко, чем сейчас, и нередко становилась последней болезнью в жизни своих жертв. А когда эпидемия пошла на убыль и Апа могла уделить Ритке больше внимания – девочка замкнулась, и никакие вопросы не смогли бы вызвать ее на откровенность.