Текст книги "Попутчица. Рассказы о жизни, которые согревают"

Бутерброд с редиской

Бабушка очень вкусно готовила. Просто пальчики оближешь. При этом чем проще были продукты, тем вкуснее блюдо. Например, для перекуса на даче она готовила фирменные бутерброды с редиской. Для этого она брала свежий черный хлеб, смазывала его тонким слоем сливочного масла, на это солнечное одеяло укладывала кружочек редиски и посыпала солью. Ммм.

В детстве мне казалось это божественным. Редиска была своя, с грядки, яркая, сочная и негорькая.

Секрет вкусной редиски, рассказывала мне бабушка, в грамотном поливе. Воды не должно быть много – чтобы редис не стал водяным, но и не должно быть мало – чтобы он не стал «злым» и горьким.

Если бабушка варила борщ, это была яркая палитра цветов: багряная свекла, желтый лимон, белая сметана, зеленый укроп. Ну как такое есть? Только рисовать!

А окрошка? О, я до сих пор помню эту окрошку. У меня вкусные руки, как у бабушки, но мне ни разу не удалось повторить ее окрошку. Ингредиенты те же, вкусно, но не то…

Бабушка все умела. Все. Когда умер дедушка, она тяжело заболела и резко слегла. Врачи назвали ее болезнь специальным медицинским термином и дали неутешительный прогноз. Но я думаю, она просто не умела жить без дедушки. Не видела смысла.

Лежачий больной в доме – это сложно. Это лампа для просушки пролежней. Это частые просьбы. Запах лекарств. Тяжелая атмосфера. Жизнь в ожидании завешенных зеркал…

А нам с сестрой по двенадцать лет. И мы за главных хозяек. На нас школа, уроки, дом, огород.

Мои родители в Москве, папа сестры работает. А мы совсем девчонки. Смотрим в окно и хотим гулять.

Но есть слово «надо», и оно важнее слова «гулять». Это был сложный период. Двенадцать лет – это прихожая юности, ожидание праздника. И смех без причины, и первые взрослые мысли… И все это смято бабушкиной болезнью. Скомкано, затерто ее стонами. Она стонала тихо, через закушенную от боли губу, и думала, что никто не слышит. Но мы слышали, и это рвало нам сердце.

В меня влюбился рыжий Сашка. Он был красавчик и чемпион области по прыжкам в длину. У него не было недостатков. Разве что он был слеповат, потому что иначе не объяснить, что из всех девочек в школе он выбрал меня: невзрачную, нескладную, в старой вытянутой кофте и курточке, перешитой из бабушкиного пальто.

Девчонки вокруг ходили в красивых нарядах, в джинсах, в юбочках с рюшками и уже подворовывали мамину косметику. Мне не у кого было подворовывать. И нечего. У меня были красивые волосы, спрятанные в толстую косу. И заплаканные от жалости к бабушке глаза.

Но Саша стал носить до дома именно мой портфель. И это существенно повысило мои рейтинги, прежде всего в собственных глазах. Я стала замирать у зеркала. Вглядываться. И что он во мне нашел? Саша нес мой портфель и просто шел рядом. Молча. И это было мучительно. Идти и молчать. Но разговаривать тоже не получалось. Сердце колотилось, слова застревали, непроизнесенные, и изматывали своей бесполезностью, и разговоры выходили натянутые и какие-то бессмысленные. И, казалось бы, раз все так сложно, мучительно, неинтересно, глупо, вообще не ходи за мной. А он ходил, и ждал, и страдал, когда я болела.

Я в тот день ждала Сашу. Он звонил, спросил, пойду ли гулять, и сказал: «Я сейчас зайду». Я сбегала к бабушке, открыла ей окно, поправила подушку, накрыла ноги одеялом.

– Бабуль, надо что-то?

– Нет, я посплю. Голова болит.

– Хорошо. Я гулять.

Раздался звонок в дверь. Саша! Я выпорхнула в прихожую, открыла дверь, сказала Саше: «Я сейчас», схватила курточку, крикнула в комнату бабушке: «Я пошла гулять!», схватила ключи и стала закрывать дверь.

Саша уже вызвал лифт и с лестничной клетки громко и весело что-то говорил мне про ребят во дворе, и вообще весна на улице…

– Оля! Оляяя. – Я услышала голос бабушки за секунду до закрытия двери. Она звала меня. Дверь захлопнулась. Но я… Я слышала.

Я понимала, что надо открыть. И зайти. И разуться. И пройти в комнату. И спросить у бабушки, что случилось. Может, нужно просто воды? Или одеяло упало. Или книгу подать.

– Ну, ты идешь? – спросил Саша нетерпеливо.

И я… Я пошла. Пошла к Саше. Ушла гулять. Хотя слышала, как бабушка меня звала. Почему? Почему я ушла? Мне двенадцать. Мне пробило двенадцать. И жизнь не превратилась в тыкву, скорее наоборот: она расцвела.

Я влюбилась в первый раз и впервые задумалась о том, что я, возможно, совсем не гадкий утенок. В гадких утят не влюбляются чемпионы области по прыжкам в длину. Ведь так?

Мы гуляли почти два часа. Сто минут. Все это время я думала: что? Воды? Одеяло? Бутерброд? Открыть форточку? А вдруг ей было плохо? А вдруг она там… У меня внутри похолодело от страха.

– Саш, я домой.

– Почему?

– Мне еще уроки.

– Да ладно тебе, смотри, какая погода.

– Нет, я домой…

– Я провожу.

– Не надо.

Я влетела в подъезд как ошпаренная. Вызвала лифт, но он забуксовал где-то на верхних этажах, и я стремглав бросилась наверх пешком. Дрожащими руками я открывала дверь, у меня неистово колотилось сердце.

– Оля, ты? – крикнула бабушка.

– Я! – крикнула в ответ и вбежала в комнату.

Бабушка лежала на кровати как ни в чем не бывало, смотрела в окно, встречала ночь.

– Налей мне супу, – попросила она. – Есть хочу.

Суп я сварила утром. Он был вкусный. Бабушка командовала, а я исполняла. Порежь картошку. Добавь морковь. Убавь огонь. Я все делала, как она говорила, и сварила чудесную куриную лапшу. Я подогрела и налила ей суп. Принесла в комнату. Помогла ей приподняться, удобно сесть и поесть.

– С Сашей гуляла? – спросила она.

– Да.

– Он старше тебя, аккуратнее.

– Хорошо.

– Вроде спортсмен. И учится хорошо. Но все равно. Двенадцать лет. Рано еще с мальчиками.

– Бабуль!

– Что бабуль? Я правду говорю.

Ну вот, все обошлось, ничего не случилось. Бабуля даже не вспомнила.

Прошло больше двадцати лет с того момента, а я часто возвращаюсь в него и проживаю все иначе.

Я говорю Саше «подожди» и открываю захлопнутую дверь. Захожу в квартиру и подхожу к бабуле: что, что, бабуль? И открываю форточку. И подаю воды. И выполняю любую пустяковую просьбу. А потом иду гулять. И смеюсь, и наслаждаюсь весной. Все сто минут.

Почему я ушла? Маленькая? Глупая? Эгоистичная? Влюбилась?

Найдите мне это чертово оправдание. Потому что без него эта моя жизненная запятая болит, и зудит, и магнитит меня своей необратимостью. Взрослая женщина в теле ребенка говорит строго: «Как ты могла?» – а маленькая девочка, лишенная детства, плачет и шепчет: «Ну я же не умею еще быть взрослой. Ну прости меня».

Это один из болезненных и безжалостных жизненных инсайтов: своевременность – вот главное свойство помощи.

Очень важно, чтобы вовремя. Бабуля после этого прожила еще два месяца…

Сегодня я купила редиску. И черный хлеб. И даже масло – хотя я сто лет не покупала сливочное масло. И я сделала все как надо, ну что там можно перепутать?

И вот я ем бутерброд с редиской. И мне невкусно. Мне никак. И хлеб не тот. И редис безвкусный. И бабули больше нет. И я никогда не узнаю, что она хотела в тот день.

Она никогда мне не снится, моя бабушка. Та самая, которая растила меня до двенадцати лет. Та самая, которую я иногда случайно называла мамой. Прости меня, бабуль. Прости меня. Может, тогда и я смогу себя простить.

Важное письмо

Бабушка передо мной в очереди на почте отправляла письма. Настоящие, в конвертах. Много, штук шесть или семь. Мне стало интересно, кому эти письма.

– Бабуль, в наш век любое сообщение на другой конец света идет секунду. А вы пишете письма… Почему?

– Да… Сейчас все так быстро, мне уже не угнаться за вами. Я живу в своей скорости. Мир обгоняет меня. Но это ничего, я не тороплюсь.

– Я к тому, что если в этих письмах что-то важное, может, скорость звука будет очень кстати.

– Важное… Ну как важное… В принципе, там написаны какие-то мои новости стариковские…. Но главная новость – я еще жива. – Бабушка смеется.

– Тогда понятно. Это чудесная новость, и не важно, когда она доставлена, – соглашаюсь я. – Она всегда кстати.

– Да. Это вы, молодые, спешите. А я уже везде успела.

– Здорово. Простите мое любопытство, а кому эти письма?

Бабушка смотрит на меня, будто оценивает, можно ли доверить мне тайну. И вдруг начинает плакать. Прямо на почте.

Я растерялась. Опешила. Я не хотела ее обидеть.

– Ой, простите, простите меня… Я не хотела вас обидеть…

– Слезы без разрешения текут, – извиняется бабушка. – Воспоминания эти… Видите ли, я перед Девятым мая всегда пишу письма. У моей бабушки было четырнадцать детей. Четырнадцать! Представляете? Двенадцать богатырей и две дочки. Одна из этих дочек – мама моя. Богатырями сыновей дедушка мой называл. Так вот все двенадцать ушли на войну. А вернулся только один.

Бабушка закрывает лицо ладонями, пытается унять слезы. Я тоже плачу. Прижимаю к себе сына. Я даже представить не могу. Господи, не допусти войны…

– Дедушка тоже не вернулся. Он был летчик-испытатель. Это был вечный бой за души. Когда стоит выбор, я или Родина, выбора нет. Для них не было, понимаете?

Мы все, посетители на почте, молчим. Притихли. Слушаем. Понимаем ли?

Нет, не понимаем. Просто верим.

– Могилу своего отца я нашла спустя семьдесят лет. Воинский мемориал в Калужской области. Искали всем миром. Столько людей помогали… И могилы всех моих, кто… Я должна сказать им спасибо. И вот, говорю. – Она кивает на почтовый ящик.

Я поняла. Она пишет письма-благодарности всем, кто помогал искать могилы ее родных людей, погибших на войне, всем, для кого память – не просто слово.

Я переполнена эмоциями. Мне хочется обнять бабушку, но мне неловко.

– Как вас зовут?

– Таина.

– Таина? Какое нежное и необычное имя…

– Да. Тайна, покрытая мраком. – Бабушка наконец улыбается.

Мы вместе выходим с почты. Я совсем забыла, зачем приходила.

Мы с Таиной почти деремся, когда я перекладываю ей пирожные, купленные детям.

– Ну что вы, ну зачем? – сердится Таина.

Ну вот как объяснить ей, что «спасибо» недостаточно, что хочется хоть чем-то отблагодарить ее за эти эмоции, за безжалостную правду, за память, за слезы, за письма, за все.

Я настойчиво предлагаю довезти ее до дома, но Таина отказывается.

– Такая погода хорошая, – говорит она. – Сколько у меня еще будет таких погод…

Я понимаю, о чем она. Возможно, когда-нибудь Таина обманет адресата. Письмо придет и скажет: «Я еще жива», а это будет неправдой. Письма очень долго идут…

– Оля, а хотите, я вам напишу письмо? – вдруг спрашивает Таина.

– Очень хочу. Очень. – Мои глаза снова наполняются слезами.

– Дайте адрес…

Я записываю свой домашний адрес на клочке бумаги, отдаю Таине. Она бережно убирает его в блокнот. Она обязательно напишет мне письмо.

Мы с детьми машем Таине и смотрим, как она неторопливо идет к своему дому. Я буду очень ждать ее письма. Письма, в котором будет написано много разных стариковских новостей. Но я прочту в нем между строк самую главную новость: я еще жива. И буду очень верить, что письмо меня не обмануло…

Венеция

Я живу с мыслью, что каждую минуту жизнь может измениться к лучшему. Мне так проще жить. Я все время жду хороших новостей, притягиваю их. А если случается плохое, я думаю: так-с, это плохое – ступенька к хорошему. Именно на контрасте с этим «плохо» я буду особенно ценить свое наступающее «хорошо», которое уже совсем близко. Очень хочу заразить этой мыслью окружающих.

Вот сейчас забежала в магазин. В очереди передо мной женщина с дочкой. Девочке лет пять.

– Мам, можно я сама выложу продукты на ленту? – спрашивает она. Очень хочет помочь.

Мама нервничает, может, опаздывают куда, может, просто не выспалась.

– Давай, только быстрее… – говорит она дочке рассеянно.

Девочка быстро начинает метать продукты из тележки на ленту. Спешит. Мама доверила такое дело, надо оправдать ожидания! И вдруг пакет с пшеном падает на пол и лопается. Пшено почти не высыпалось, но пакет порван. Девочка в ужасе замерла. Что она натворила!

– Ну вот. – Мама вздыхает. – Так и знала! Вот доверь! Ну, руки-крюки! За что ни возьмешься…. Надо теперь взять новый пакет пшена!

Девочка беззвучно плачет. Она больше не хочет ничего перекладывать. Она неумеха. Руки-крюки. Так сказала мама.

– Давайте сюда этот, крупа почти не просыпалась, я вам в целлофан положу и заберете, вы же порвали! – говорит кассир.

– Мы не порвали, мы уронили. Он сам порвался. Мне нужен целый пакет пшена! – раздраженно говорит мама.

Она сама переложила оставшиеся продукты на ленту. И, к неудовольствию всей очереди, ушла за новым пакетом пшена.

– Дайте пакет, пожалуйста, – говорю я кассиру, беру целлофановый пакет и прошу девочку, застывшую, как мумия, у кассы, помочь собрать пшено.

Она садится на корточки, и мы с ней вместе собираем пшено в целлофановый пакет, пока вернувшаяся мама девочки рассчитывается за покупки.

– А что теперь с этим пшеном? Которое ваша дочь рассыпала?

Мама приготовилась к скандалу.

– У вас тут всегда заложена в стоимость такая ситуация. Что вы мне рассказываете! Я могу вон весь алкоголь перебить, и то не обязана за него платить. А тут пшено!

– А кто за него должен платить, я? – заводится кассир.

Так, остановитесь! Зачем нагнетать на пустом месте? Ну вот зачем тиражировать взаимное раздражение?

– Я куплю это пшено, – говорю я. – При условии, что ваша дочь поможет мне переложить продукты на ленту. Она так здорово это делает. А у меня рука болит.

Мама девочки врезается в мой убедительный взгляд и, будто опомнившись, говорит:

– Да, Лидочка, помоги тете… У нее рука болит.

Я, чтобы девочка не видела, поднимаю вверх большой палец своей совершенно здоровой руки.

Лидочка будто отмирает: начинает аккуратно перекладывать мои продукты на ленту, старается, поглядывает на маму.

– Какая у вас помощница растет! – говорю я маме Лиды громко, чтобы девочка слышала.

– И не говорите! Она и полы у меня умеет мыть, и стирку запускать.

– Ничего себе, настоящая невеста! – подыгрывает нам мужчина, который стоит за нами.

– И пельмени я тебе помогала раскатывать, – напоминает смущенная Лида.

– Ооо, пельмеееени, это просто чудо, а не ребенок! Вот вырастет – отбоя от женихов не будет. Я бы сам прямо сегодня женился на вашей Лиде, да женат уже двадцать четыре года. Вот если б не жена…

Все в очереди смеются. Тем временем мои продукты уже на ленте. Я быстро упаковываю их в пакеты. Мы одновременно с Лидой и ее мамой выходим из магазина.

– Лида, а ты когда-нибудь была в Венеции? – спрашиваю я.

– Где?

– В Венеции.

– Нет. Я в Крыму была.

– Знаешь, я тоже пока не была. Но читала, что там есть площадь, на которой много-много голубей. И они почти ручные: садятся людям на плечи и на голову. И люди с ними фотографируются. Представляешь?

– Здорово!

– Хочешь прямо сейчас оказаться в Венеции?

– Здесь? Сейчас? – удивляется Лида.

– Да. – Я достаю целлофановый пакет с пшеном. – Здесь и сейчас.

Мы отходим от магазина, и я говорю:

– Лида, ты очень скучно уронила пшено. Оно даже не рассыпалось. Урони так, чтобы бабах – и все рассыпалось.

Лида оглядывается на маму. Та уже все поняла, улыбается и кивает. Лида берет у меня пакет с пшеном.

– Прямо на землю?

– Прямо на землю!

Лида радостно плюхает пшено, оно рассыпается желтым салютом, и небо сразу чернеет: с крыш, с проводов, откуда ни возьмись, огромное полчище голодных голубей стремительно пикирует к ногам визжащей от восторга Лиды.

– Мама, мама! Смотри, как их много, они едят наше пшено! Мы в Венеции!

Мы с ее мамой смеемся.

– Здорово, спасибо вам. Прямо отрезвили. А то у меня сегодня плохой день… – говорит мама Лиды.

– Плохой день каждую минуту может стать хорошим. Балашиха каждую минуту может стать Венецией.

– Да, я уже поняла, – смеется мама. – Он уже стал…

Она прижимает к себе скачущую Лиду.

– Я свою дочурку Лиду никому не дам в обиду, – говорит она.

А девочка хлопает в ладоши…

Ну все, здесь я больше не нужна. Фея рассыпанного пшена, голодных голубей и счастливых девочек полетела дальше. Помните: каждую минуту все может измениться к лучшему. Подождите. Или измените сами.

Вера

Когда ты попадаешь в беду, вера в чудо многократно усиливается. Очень хочется верить, что кто-то может взять и вернуть все как было. До того как стало больно. Просто раз – и чудо. И не болит.

Чудо – это обезболивающее для души. Его нужно принять единожды, а эффект останется навсегда.

В обмен на чудо ты готов отдать много. Много денег, например. Иногда больше, чем деньги.

Я верю в Бога. Это моя православная зона чуда. Я верю, что вера в Бога очищает душу от гордыни, цинизма и греховных мыслей. И она необходима для внутреннего баланса подвластных и неподвластных тебе вещей.

В остальном я верю в науку. Медицину. Законы Ньютона. Все приземленное.

Однажды, года четыре назад, у нашего сына очень резко поднялась температура. Мы были на даче. Я пошла к соседке, она врач. Спросила, что делать. Соседка дала мне парацетамол. Велела дать сыну. Я дала половину таблетки, растолкла и влила ее с ложкой воды. Сын заплакал. В комнату вбежал муж.

– Дай его мне, я хочу забрать его боль, – сказал муж, лег на диван и положил сына на живот.

Малыш привык так засыпать и быстро заснул на папе, постанывая, смешно распластав ручки. Я потрогала лоб. Горячий. Спустя десять минут я снова вошла в комнату. Сын дышал глубоко и ровно, температура ушла.

– Я пытался забрать его боль. Кажется, удалось, – сказал муж.

Я хотела рассказать про парацетамол, но не стала. Муж верит, что может облегчать боль своих детей. Это будет мой секрет.

Прошло четыре года. Когда сильно заболела наша дочь, у которой скакнула температура, случилась рвота и даже судорога, мы с ней поехали в больницу, где первые сутки я отказывалась верить, что у нее менингит, и ждала улучшения ее состояния, а врачи настаивали на срочной пункции. Я помню, как вся в слезах смотрела на свою дочку, стонущую во сне, и звонила мужу:

– Срочно приезжай!

– Куда? Ночь же!

– Приезжай и забери ее боль! Ты можешь!

О, как сильно я тогда в это верила, как отчаянно, как вдохновенно!

Муж приезжал так часто, как только мог. Клал дочку себе на живот. И в таком состоянии они переживали вместе капельницы, уколы и самые болезненные процедуры.

Я даже слышала диалог медсестер. Одна поясняла второй:

– Капельницу сделаем на полчаса попозже, там папа задерживается…

– Так там же мама с ребенком.

– Там папа может боль забрать. Без него не начинаем…

Потом мы вылечили менингит. А глухота осталась как осложнение. Беда не закончилась, а просто сменила направление боли. Мне писали люди. Каждый из них верил в свое чудо.

Рейки. Многомерная медицина. Прикладная кинезиология. Гомеопатия. Биорезонансная терапия. Экстрасенсы. Энергетическая вакцинация. Я поверила во все. Сразу. От всей своей измученной души. Люди хотели помочь. Я интуит, я чувствую, что это искренне, и соглашаюсь сразу на все дистанционные сеансы. Только верните дочери слух. Пожалуйста. Мне неважно, как. Через энергию, через ауру, через сладкие шарики…

Люди и правда хотели помочь. Поделиться порцией своей веры. Тут не про рейки.

И не про наложение рук. Тут про энергию поддержки.

Про «ты не одна». Про «я хочу тебе помочь».

Про «все будет хорошо, верь мне».

И я верила. Всей душой верила.

– Я вижу вашу дочку и куклу. У нее есть кукла? – спрашивает меня женщина, которая обещает вылечить дочь от глухоты дистанционно методом… неважно. Методом чуда.

У нее на аватарке солнечные лучики. Я называю ее Солнечная женщина.

– Есть. – Я мгновенно начинаю верить в силу Солнечной женщины. Она же видит куклу через расстояние! У дочки есть кукла.

«У каждой девочки есть кукла», – аккуратно кашлянув, уточняет здравый смысл, но я душу^’ скепсис в зародыше. Тсс. Не мешай.

– Вижу, как она улыбается…

– Да-да, она улыбается! – с готовностью подтверждаю я. Чудо! Ну, чудо же!

«Об этом знают все, кто читает тебя. А эта женщина – твоя подписчица», – гундит внутренний голос, мешает наступлению желанного чуда.

– А вас сейчас тошнит! – продолжает сеанс Солнечная женщина.

– Нет, – виновато говорю я. – Не тошнит.

– А, ну, значит, вибрации…

Я соглашаюсь. Вибрации. Конечно, вибрации.

Внутренний голос с характерной хрипотцой уточняет: «Какие, к черту, вибрации?», но я гоню его: не мешай, голос, лечить ребенка.

– Девочка ваша трогает себя за ушки, – говорит женщина.

– Да, да! – с восторгом говорю я. – Она трогает, трогает!

– Это идет работа…

Моя Катюня слышала девять месяцев. И вдруг кто-то выключил звук. Она трогает ушки и смотрит на меня вопросительно. Мам, верни звук.

Сейчас, моя хорошая. Сейчас.

Я заражаюсь энергией веры в то, что сейчас или очень скоро – без операций и врачей – моя дочь станет слышать. Идет работа, восстановление идет!

Я больше не верю в традиционную медицину. Она обманула меня. Сказала, что моя дочь – глухая.

Сейчас случится чудо, я приду к вам, врачи, и скажу: вот вам, видели? Слышит! И хлопну в ладоши. И дочка обернется. И врачи скажут: «Ну надо же!» – и виновато опустят глаза.

– Вы мне мешаете, в вас сидит страх. Он блокирует всю работу, – сердится Солнечная женщина.

– Вы правы. – Я тяжело вздыхаю.

Внутри меня живет тягучий деготь страха. Черный. Тяжелый. Злой. Он мешает жить и дышать. Но бесполезно говорить «не бойся». Это только хуже. Это имеет обратный эффект и нисколько не купирует страх.

Мой страх уйдет только тогда, когда все закончится хорошо. Операция. Восстановление. Подключение звуков. Реабилитация.

Но если Солнечная женщина вылечит дочку без операции, то страх уйдет раньше. И не будет блокировать. Но тут… замкнутый круг.

– Не бойтесь, – говорит Солнечная женщина. – Вы мешаете работать…

Внутри появляется раздражение.

Мать не может не бояться за ребенка, которого чуть не потеряла и которому предстоит операция.

Я пытаюсь объяснить это Солнечной женщине, но она разочарованно заканчивает сеанс. Отказывает мне в чуде. Вежливо прощается. Дает понять, что «счастье было так возможно», но я все испортила. Сама.

Нет, не уходи, Солнечная женщина. Ты обещала чудо. Ты обещала вылечить дочь без операции. Обещала!

Но время идет. Притупляет боль. Я прозреваю от марева бессилия и непринятия. Оглядываюсь назад и слегка смущаюсь своей наивности. Господи, что я несла, во что поверила…

Но с другой стороны, я поверила в чужую веру. Разве это плохо? Люди дают глотнуть своего кислорода.

«Все будет хорошо, верь мне…»

Это прекрасно и вдохновляюще. Этот кислородный коктейль из чужих вер помог мне прожить самый страшный период жизни, отвлек на надежду.

Спасибо всем и каждому, кто написал и позвонил. Кто захотел помочь, поделиться глотком своей веры.

Всегда-всегда, вопреки обстоятельствам, изо всех сил верьте в чудеса. Любые.

Верьте в те, в которые верится. В те, что отзываются в сердце. В те, верой в которые вы сможете поделиться, когда кому-то рядом будет плохо.

Чудо – оно разное. И у каждого, как выясняется, свое.

А я… Я снова верю в традиционную медицину. Она не обманула меня, когда сказала, что моя дочь – глухая.

Но я приду к вам, врачи, и скажу: умоляю вас, совершите чудо. Возьмите скальпель, имплант, введите наркоз…

Верните ей слух, пожалуйста.

И после операции, спустя месяц, я хлопну в ладоши. И дочка обернется. И я скажу: «Ну надо же!» И я спрошу: «Пойдем домой?» А она услышит. И кивнет. И мы пойдем.

И в мою руку удобно нырнет крошечная ладошка дочки, а я буду идти, счастливая, и мне не будет больно. И я буду думать о том, что вот оно, чудо. Рукотворное чудо.