Текст книги "Путь к себе: 6 уютных книг от Ольги Савельевой"

Дорогая земляника

У Ани крутой массажист.

«Выхожу с массажа – прям другой человек», – говорит Аня.

Это настоящая «продающая» фраза. Сразу хочется купить сеанс массажа, и не у кого-нибудь, а именно у Петра (Аниного массажиста).

Аня считает, что у него волшебные руки, поэтому цена за его массаж – 1500 рублей – ей кажется подарком. «За такой массаж это бесплатно», – говорит Аня.

Она все время, оплачивая услугу, говорит: «Цены ты себе не знаешь, Петь». Тот смущается, благодарит.

В какой-то момент Петя решился повысить цену. На двести рублей. Теперь его массаж стоит 1700.

Он сообщил об этом Ане, пунцовый от смущения. Извинился сто раз сначала, а потом робко:

– Я цену повысил… Со следующего месяца мой массаж будет стоить 1700… Простите.

– За что простить? За то, что ты так долго решался? И почему всего на 200 поднял? Давай на 500? Пусть твой массаж стоит хотя бы 2000? Хотя я готова и четыре тысячи заплатить. И почему со следующего месяца? Давай вот прямо с сегодня?

А Петр вдруг сел на стул и лицо руками закрыл. Будто заплакал…

– Ой, мамочки, что случилось? – испугалась Аня.

– Знаете, я сегодня объявлял своим постоянным клиентам, что поднял стоимость. И вот большинство, к сожалению, реагировали не так, как вы. А наоборот. Они спрашивали: «А почему ты вдруг решил цену задрать?» или «А за новую цену что-то дополнительное будет в массаже или все то же?» Некоторые вздыхали и говорили: «Ну что ж поделать…» И никто почти не сказал, как вы, что рады и давно пора…

Петр чувствует себя немножко предателем, который паразитирует на кошельках постоянных клиентов.

А то, что он три года не повышал цены, работает на износ и живет в съемной квартире с плохим ремонтом, а скоро у него родится сын, но перспектив привезти ребенка в хорошую квартиру совсем нет – и вот этим он себя предает как профессионала, – он не чувствует…

Однажды мы были на даче, и я решила набрать детям лесной земляники. И набрала. Полстакана. Я замучилась наклоняться за каждой ягодкой, а получилось по пригоршне каждому. И они ее раз – на ладошку высыпали и съели. На один укус каждому.

На обратном пути мы тормознули около бабушки, которая торговала ягодами. Стаканчик земляники у нее стоил 400 рублей.

И женщина из машины, что остановилась перед нами, сказала бабушке:

– При всем уважении к возрасту вашему, но сейчас сезон. Не может ягода в сезон стоить 400 рублей за 200 граммов. Это два рубля за грамм. За ягоду, считай. Зимой – еще ладно. Но сейчас-то… Вон лес. Любой может пойти…

А я подумала: «Ну вот я – тот самый „любой“. Я утром ходила в тот самый „вон лес“ и собирала землянику. Одна ягодка – это не только один грамм, но и один наклон. Ты ходишь и наклоняешься, наклоняешься, наклоняешься».

И бабушка оценила свою ягодку (свои наклоны) в два рубля.

Сколько раз вы готовы наклониться, зная, что за каждый наклон вам заплатят два рубля?

А если вам за 70 лет?

Я еще молода, мне не сложно наклоняться, просто… ну, муторно, неинтересно. На десятой ягоде мне стало скучно, на двадцатой я подумала: «Зачем мне целый стакан, мне и половины хватит». А у бабушки, наверно, и давление от этих наклонов скачет, и вообще, вот стоит пять стаканов земляники.

Кто-то (женщина передо мной) думает: «Ничего себе, два косаря бабуля срубит, вот молодец, земляничный бизнес».

А я думаю: «Пять стаканов – это сколько она ходила по лесу? Часа четыре? Пять? Ходила и нагибалась? Боже, какая умница».

Эта женщина, которая видит только 400 рублей, она неплохая, боже упаси, у нее просто своя колокольня и своя ценность. Ей деньги сейчас важны.

Может, у нее до зарплаты осталось 400 рублей, и отдать их за стакан земляники – безрассудство. Она купит на них гречки, макарон и дотянет до зарплаты.

А НА МОЕЙ КОЛОКОЛЬНЕ ЭТОТ СТАКАН – ЭТО ПОЛЧАСА ВНАКЛОНКУ, НА ЖАРЕ, ДА ПОТОМ ЕЩЕ СТОЯТЬ НА ОБОЧИНЕ, СМОТРЕТЬ НА ПРОЕЗЖАЮЩИЕ МАШИНЫ И ВЫСЛУШИВАТЬ ОТ ПОКУПАТЕЛЕЙ УКОРЫ О ТОМ, ЧТО СЛИШКОМ ДОРОГО…

Да замените расстрелом такую работу, я не справлюсь.

Понимаете, Петр, люди платят про себя.

Вот мне, например, не нужен массаж. Мне от него больно – и в процессе и потом.

Но это однозначно полезно, и мне кажется, что за 1500 я, так и быть, потерплю, а за 1700 – не-е-е.

А Аня – спортсменка. Она без массажа не человек. И вы ей не массаж, а фактически новую жизнь этим массажем дарите, конечно, для нее ваши волшебные руки – это подарок судьбы, и даже неловко как-то, что так дешево.

Я опять о своем.

О том, что мы всегда – о себе.

Говорим, пишем, думаем, покупаем, продаем, собираем землянику, делаем массаж.

И да, человек, который сердито спрашивает про бабушкину землянику: «Ой, а почему так дорого?» – должен помнить, что он пропустил слово.

Слово «мне», которое круто меняет смысл.

«Ой, а что это МНЕ так дорого?»

Бабушка не знает, почему ему так дорого.

И она не виновата, что ему так дорого.

Обстоятельства

Когда мама меня, девятимесячную, отвозила в другой город бабушке и дедушке, она, конечно, не собиралась оставлять меня там на 13 лет.

Наоборот, она была уверена, что порешает проблемы и заберет меня сразу, через пару месяцев.

Но через пару месяцев не получилось порешать проблемы. И через год не получилось.

Мама потом говорила, пытаясь объяснить уже взрослой мне: «Понимаешь, были обстоятельства…»

В пять лет мама честно пыталась забрать меня в Москву и даже забрала, но… опять проблемы. Они навалились, и через два месяца меня вернули бабушке и дедушке.

«ПОНИМАЕШЬ, ОЛЬ, ТАКИЕ ОБСТОЯТЕЛЬСТВА», – ОПЯТЬ ГОВОРИЛИ МНЕ. Я НЕ ПОНИМАЮ. Я НИЧЕГО НЕ ПОНИМАЮ В ЭТОМ ВЗРОСЛОМ МИРЕ, ПРОСТО РАСПАКОВЫВАЮ ЧЕМОДАН В СПАЛЬНЕ БАБУШКИ…

Еще одна попытка забрать меня была перед школой. Ну логично же ходить в школу в Москве, там, где живут родители и родной брат.

Но снова не получилось. Обстоятельства.

Я в детстве ненавидела это слово – «обстоятельства». Какие такие обстоятельства?

Уже в школе я однажды зубрила уроки по русскому языку и встретила определение: «Обстоятельство образа действия – это второстепенный член предложения, который отвечает на вопросы „как?“, „каким образом?“».

И задумалась. Мамины «обстоятельства» на эти вопросы не отвечали и были совсем не второстепенным членом предложения…

А когда мне было 13, бабушки и дедушки не стало и обстоятельства (опять они?) уже вынудили маму меня забрать. Начался новый этап жизни, но сейчас не об этом.

Говорят, что детство – это горшочек с землей, в котором растет росточек – человек.

Чем плодороднее земля, тем толще, зеленее и сильнее росточек. А если земля проблемная, изъеденная обстоятельствами, то росточек получится чахлый.

Мой горшочек был щедро сдобрен детскими травмами: маленькая девочка, разлученная с мамой обстоятельствами, выросла закомплексованной по макушечку.

Девочка думала, что она какая-то бракованная, раз мама не хочет любить ее и победить ради нее «обстоятельства».

Эту травму я отрабатывала всю жизнь: сначала страдала, потом писала книги, потом ходила к психологу.

И отработала, как мне казалось.

Но травма эта захоронена тихонечко в горшочке с землей, в котором колосится мой росток. Не болит уже, на месте травмы – давно шрамики. Там, где шрамики, кожа тоньше, чем везде, но все равно зажило.

Я живу себе спокойно, драмой не ширяюсь, но потом р-р-раз, что-то случилось, и я опять по колено в ней.

Ну, вот, например.

В апреле у меня было много поездок и командировок. Так много, что дома я почти не была. Я планировала другое расписание, но… обстоятельства. Всем было срочно, и всем «ну впихни нас в апрель, ну умоляю».

Я всех впихнула в апрель, кто просил.

А в самом начале месяца я еще на неделю на Алтай летала и обещала детям:

– Вот вернусь и не буду никуда улетать. Побудем вместе, не разлучаясь, две недели.

Но… обстоятельства.

Буду. И еще раз буду. И еще.

Тогда я решила так: апрель уж отработаю по полной, а в мае я с семьей. Прямо первые две-три недели никаких командировок. Мама дома, варит суп, гуляет с детьми…

У меня там, в Москве, были назначены значимые мероприятия, но они утром, когда дети в школе-саду, а вечером – все вместе дома. И больше никаких обстоятельств.

И тут звонок. Я беру трубку, ставлю на громкую связь. Муж рядом слышит разговор.

– Алло, добрый день. Возьмете путевку? В санаторий, в Крым. Срочно. Для вашей дочери плюс сопровождающий. Подавать документы? – спрашивают у меня представители соцзащиты (ну, или кто занимается детским оздоровительным отдыхом и реабилитацией детей с ОВЗ).

– Когда?

– Начало мая.

– Нет, – отвечаю я, понимая, что у меня мероприятия и улететь я никак не могу.

Но в стране-то выходные, и муж говорит, мол, я-то до 11-го могу, в принципе.

Я замялась.

Взять путевку – это, с одной стороны, хорошо: море, воздух, отдых и Катя с папой – лучшие друзья.

С другой – это опять обстоятельства.

Я обещала дочке, что мы не будем расставаться в мае, – а вместо этого отправляю ее с отцом куда-то, а сама не лечу. При этом есть еще муж, который, если я солью эту путевку, скажет: «Ты что, мне не доверяешь?»

Ибо какие еще причины, почему нет?

А я доверяю, но просто…

«Понимаешь, муж, у меня в детстве травма отверженности была, и вот поэтому в Крым ты с дочкой не полетишь». Так, что ли? Бред же.

Так вот они какие, эти обстоятельства…

– Да, мы возьмем путевку, – ответила я.

И ушла рыдать.

Вот прям рыдать. Я вообще не понимала, откуда слезы. Радоваться же надо: море у них будет. А радости не было, был ужас от предстоящего разговора: «Катя, понимаешь, обстоятельства…»

МНЕ ПОЧЕМУ-ТО БЫЛО ФИЗИЧЕСКИ ПЛОХО. ПРЕДСТОЯЩЕЕ РАССТАВАНИЕ ПРОСТО УДРУЧАЛО, НАСТОЛЬКО, ЧТО Я НЕ МОГЛА СКОНЦЕНТРИРОВАТЬСЯ НА ХОРОШЕМ.

Я решила поговорить с дочерью, когда подтвердят путевку (а нас предупредили, что там конкурс), но сама аккуратно закидывала наживку:

– Катя, ты хочешь на море?

– С тобой? Хочу!

– А с папой?

– С тобой и с папой? Очень хочу…

Катя не знала про обстоятельства, ей обещали май с мамой – она и ждала его.

Я пошла к психологу. Отработать свои слезы и свое «больно».

– Оль, это твоя травма, у твоих детей ее нет. И даже сильно загруженный апрель, где ты мерцала, ее не создал: ты же все равно рядом, созвоны, WhatsApp’ы. Перестань им навьючивать психологические проблемы, которых у них нет.

– Тогда почему так больно? – спрашиваю я у психолога. – Ведь это нелогично. В месте, где я должна быть рада за своих любимых людей, которые летят на море…

– Ну, ты же знаешь почему. Это же пробник твоего детства. Ты сейчас как бы твоя мама, которая опутана обстоятельствами.

– Зачем я согласилась? Надо было сказать «нет» и не мучиться…

– Ну, в случае отказа ты бы лишила ребенка моря, а мужу как бы выписала вотум недоверия. Это не решение, Оль. Что ты плачешь?

– Слушай, ты же психолог. Психолог – это человек, который помогает мне найти «небольно» и зафиксироваться там. Ты как бы в моей команде и должна сделать все, чтобы подвести меня к мысли: «Ты у себя одна, люби себя, цени, оберегай от боли. А если больно тебе, дискомфортно, так сделай так, чтобы было небольно, откажись от этой путевки». Я вот такого от тебя ждала. А ты иначе говоришь, как бы оставляешь меня в этой боли, мол, ну а что ты хотела? А я много что хотела… Счастья, например, неболючего.

– А тебе туда, к ним, хоть на пару дней не вырваться?

– Вырваться, я уже все порешала. Но это тоже травмирует дочку – мама прилетела и улетела. Я помню, как это невыносимо – смотреть, как мама пакует чемодан, чтобы улететь.

– Оль, когда ты мне рассказывала эту свою ситуацию и я еще не знала развязки, я вся замерла. Возьмешь ты путевку или нет? А потом ты сказала: «Я согласилась взять путевку», и я испытала такую жгучую гордость за тебя. Такую яркую! Ты такая крутая, Оль, и твоя работа над собой.

– Я не крутая. Я согласилась только потому, что Миша был рядом. Если бы его не было и он не слышал этого разговора, я… не уверена, что согласилась бы. Возможно, отказалась бы и никому не сказала. Не думай, что я такая правильная. Внутри меня мои демоны гуляют.

– Но совесть твоя все равно была бы в курсе?

– Да, но с ней я бы договорилась. Мне было бы дискомфортно, но не больно.

– Но ты же согласилась, Оль, хотя сто раз могла отказаться.

– Это не моя сила, это… опять они, обстоятельства. Я умом понимаю, что поступила правильно. А внутри так… а-а-а-а-а.

– Оль, мы все пытаемся избежать боли. А ты вошла в «больно» и действуешь из этой точки. Это такая мощь, правда. Поверь мне. Ты просто пойми: больно не маленькой Кате твоей, а маленькой Оле. Это ее бросали, а Катю никто и никогда не бросал, понимаешь?

Не знаю, понимаю ли. Но чувствую, что психолог права. Я все сделала правильно. Мои любимые люди полетят на море. И я прилечу к ним на пару дней, а потом улечу. Потому что работа, обстоятельства и жизнь.

– Алло, это по поводу путевки. Там по вам отказ пришел. Извините. Ой, что вы плачете? Ой, ну не надо так расстраиваться… Ну не последнее это ваше море… Ну не расстраивайтесь…

– Спасибо большое. Вы не поверите, но я не расстраиваюсь. Это я от счастья…

– От счастья, что не получили путевку на море?

Да. Это сложно объяснить… Просто понимаете, это… обстоятельства…

Смирись

Лешу убил инфаркт. В 44 года.

44 года – это молодость и самый расцвет. У мужчин в это время обычно переоценка жизни, кризис самоидентификации: мол, кто я на жизненном экваторе, как тут, что тут.

Леша тоже, наверное, готовился к кризису, но инфаркт подоспел и выхватил его из списков живых.

«Как помолодел инфаркт», – говорили все на похоронах.

Надю эта новость потрясла безжалостной приземленностью.

ОНА КАК-ТО СМОТРЕЛА В ИНТЕРНЕТЕ ВИДЕО, КАК ЧЕЛОВЕК ШЕЛ ПО АСФАЛЬТУ И ПРОВАЛИЛСЯ В ЛЮК. ЭТО ВЫГЛЯДЕЛО МИСТИЧЕСКИ: ЧЕЛОВЕК ЕСТЬ – И ВДРУГ ЧЕЛОВЕКА НЕТ. ОКАЗАЛОСЬ, МОЖНО ВОТ ТАК ЖЕ ИДТИ ПО СУДЬБЕ – И ПРОВАЛИТЬСЯ В СМЕРТЬ. БЫЛ ЧЕЛОВЕК – НЕТ ЧЕЛОВЕКА.

Леша – муж ее лучшей подруги Софико, и на той неделе они еще виделись на детской площадке, болтали о будничном, пока дети носились вокруг.

А сегодня – гроб, венки, занавешенное платком зеркало в прихожей.

Надя пошла умыться.

Она у Софико уже двое суток, готовили похороны, организация, суета.

В ванной – бритвенные принадлежности Леши, зубная щетка.

Когда человек жив, он бреет щеки и чистит зубы. А если нет, то нет.

Надя хотела выкинуть все, что травмирует Софико воспоминаниями о муже, но, с другой стороны, – человека нет, но он же был.

Зачем прятать с глаз память о нем? Наоборот, надо прожить эту боль, проплакать, прострадать и проводить.

А если спрятать ее с глаз, это никак не поможет принятию новой жизни, в которой больше нет Леши.

Надя как-то готовила большую международную конференцию, очень ответственное мероприятие, тысячи гостей, сотни организаторов. И надо же было такому случиться – именно в этот момент у нее воспалился аппендикс, ее увезли на операцию.

В день мероприятия, спустя шесть дней после, она стояла в президиуме и улыбалась гостям. Под нарядной блузкой и пиджаком жил шов, под тональным кремом – нездоровая бледность. Надя терпела, а все говорили, что она отлично выглядит.

Надя понимала, что внутри Софико тоже живет боль, и сколько пиджаков ни надень, сколько улыбок ни нацепи – боль надо прожить, протерпеть, зарубцевать.

Софико тиха и подавлена. Лицо умыто светлой грустью. Остались дети, ипотека, куча проблем и обязательств. Непонятно, как решать.

Смерть близкого – это душевная авария. Ехал ты, ехал и вдруг – БАЦ!

Софико часто плачет.

Ей кажется, что она приманила Лешин инфаркт частыми ссорами. Они постоянно воевали шепотом на кухне, чтобы не слышали дети, а когда ты кричишь шепотом, то вся энергия скандала перекипает внутрь и осаживается на сердце.

Это как бульон: когда варишь мясной бульон, нужно дождаться момента и снять мясную грязную пену с кипящей воды. Если момент пропустить, то она утонет, и весь суп станет грязным.

Софико боялась, что инфаркт пришел на этот шепот.

– А я его любила… Я его так любила… – плачет Софико.

Надя смотрит в окно. Думает о том, что такое любовь.

Любовь – это такое отношение к другому человеку, когда ты принимаешь его абсолютно всего, до макушечки, и ничего не хочешь в нем менять, так как сквозь твою систему координат он, этот другой человек, – совершенный, потому что любимый.

Но это в теории.

На практике семья всегда обточена бытом, бессонными ночами у кроватки младенца, ненайденными компромиссами, раздражающими носками под диваном, обиженными поездками к маме.

КАК ЛЮБИТЬ, НЕ МЕНЯЯ ЧЕЛОВЕКА, А ПРИНИМАЯ ЕГО? ЭТО КАКОЙ-ТО ВЫСШИЙ ПИЛОТАЖ СМИРЕНИЯ…

– А еще у него работа была нервная очень, – всхлипывает Софико.

Она будто ищет соучастников, тех, кто вместе с ней накликал инфаркт. Вот, работа тоже виновата.

Леша работал телохранителем.

Слово «телохранитель» – благородное и брутальное, как тот чувак, который в фильме спас Уитни Хьюстон.

По факту Леша был охранником и водителем одного большого бизнесмена. Но ничего благородного в этом нет.

Это как грузчик, который называет себя инженером по перемещению грузов, так и охранник – телохранитель.

Леше хотелось подвига, он его ждал. Спасти шефа от пуль, предотвратить теракт, разоблачить шпиона. Но по факту он просто ждал хозяина после бани и доставлял его пьяненькое тело домой. От кого спасать? От женщин с низкой социальной ответственностью?

Никакой романтики… За 12 лет работы Леша подрался-то всего три раза, а огнестрел видел лишь в отпуске, где сосед по пьяни на охоте прострелил себе ногу…

– На все воля Божья. Просто смирись, – сказала Снежана, сестра Софико.

Она пересела на подоконник и закурила в форточку.

Надя поморщилась и с удивлением поняла, что разлюбила сигаретный дым. Все-таки эффективный антитабачный закон подействовал: прогнал курильщиков в свои зоны, и их траектории с некурящими перестали пересекаться. И она больше не пассивный курильщик, оказывается.

Снежана странная, противоречивая. С одной стороны, истово верующая, но при этом порывистая, громкая, яркая.

И вот курит…

Ну, то есть Бог не запрещает курить, наверное, но как-то все это не монтируется в праведность.

«Просто смирись». Надю раздражал этот совет.

Во-первых, Софико не могла: внутри жило яростное сопротивление, она бунтовала, отказывалась даже верить в это, не то что принимать.

Во-вторых, это такой теоретический совет, что ужас. Никто не давал алгоритма смирения: как? Как смириться-то?

Это как бросить в маленького ребенка большим двухколесным велосипедом и крикнуть: «Просто катись».

Софико не может смириться никак, тем более «просто».

Надя смотрит в окно. Думает о смирении.

Смирение – это тоже любовь, только не к человеку, а к мирозданию. Это жить в мире с тем, что есть.

А несмирение – это, по сути, невроз и маразм, ибо есть только то, что есть, и ничего больше.

Смириться с тем, что ты не блондин, – несложно, с тем, что твои окна выходят на стройку, – можно, а с тем, что в мире нет справедливости и молодые мужчины могут взять и умереть в понедельник от инфаркта, – почти невозможно.

Леша давно неважно себя чувствовал, сам себя диагностировал фразой «засиделся я» и прописал себе новую жизнь с регулярным бегом и турником.

С понедельника.

Новая жизнь началась, только без бега и турника.

– Он был удивительный, непохожий на других. Он словно никого не слушал, шел своим путем. Меня бесило, что он и меня не слушал. А он говорил, что каждый человек создан для своей миссии и не надо подсматривать в чужие судьбы, чтобы понять, куда идти самому…

– Это называется аутентичность, – подсказала Надя, хотя никто не спрашивал.

– Это называется «много свободного времени», – буркнула Снежана.

Софико хочется говорить про Лешу хорошее, как бы извиняясь за ссоры.

ЭТО ТАКОЙ ПОСМЕРТНЫЙ ИНТЕРФЕЙС ВОСПРИЯТИЯ: ОБ УШЕДШЕМ – ИЛИ ХОРОШО ИЛИ НИЧЕГО.

Леша в памяти был печальным рыцарем, непонятым временем и даже женой непонятым.

– Он будто чувствовал, – рыдает Софико. – Был такой молчаливый накануне…

– Завещание составил? – спрашивает Снежана.

– Нет.

– Значит, не чувствовал, – отрезает Снежана.

Софико встает, смотрит на сестру со злостью и порывисто выходит с кухни.

– А помягче с ней как-то можно, вдова все-таки… – бурчит Надя.

– Да шьет ему Софико святость, а Леший не был святым. У нее за спиной подбивал ко мне клинья… – громко говорит Снежана.

– Тс-с-с! Ты что? Зачем орать? Я предпочла бы не знать эту информацию, – говорит возмущенно Надя.

– Ну еще бы, – хмыкает Снежана. – Этот факт не даст его канонизировать.

– Ну, он теперь как минимум не сможет себя защитить. И репутацию свою. Поэтому это как-то нечестно – обнародовать такое после смерти.

– Да кто ж знал… На даче лезть ко мне в постель честно, значит, а сказать об этом – нечестно…

Бледная Софико появляется в дверях: она все слышала.

– Скажи, что это неправда… – шепчет Софико, по щекам текут слезы.

Снежана молчит, закуривает сигарету.

– Он тебе никогда не нравился, вот ты и… – кричит Софико, срываясь в истерику.

– Он мне поэтому и не нравился! – Снежана перекрикивает сестру.

Софико убегает рыдать, кричит, что хочет побыть одна, прогоняет Надю, которая пытается ее успокоить фразой: «Она врет, она все врет».

– Да не врет она. – Софико вдруг резко успокаивается. – Бабник он был… Вот и ссорились мы… Я посплю, уйди…

Спустя пять минут Надя выходит на кухню к Снежане.

– Правда всегда некстати, – говорит Снежана с вызовом.

– Иногда правда уже никому не нужна. У нее закончился срок действия.

– Знаешь, вот иногда ордена дают посмертно. То есть хорошее нужно разоблачать, а плохое…

– Так это ничего не изменит. Его уже нет.

– А я еще есть. Я не сволочь. Я люблю сестру и не хочу делать ей больно. Просто мне кажется, эта правда поможет ей пережить потерю с наименьшими… потерями. Пусть лучше она на него злится и ненавидит, терять предателя не так больно…

– Господи, какие странные вещи ты говоришь для верующего человека, – вздыхает Надя.

– Верующие – не блаженные…

– У нее от него вообще-то двое детей. Зачем делать из него монстра посмертно? Если она будет знать, что жила с подлецом, это сильно обесценит и ее чувства к нему, и ее жизнь. Если женщина не уходит от бабника, она как бы соучастница «преступления». Молчит и стоит на шухере. Ей проще думать о Лешином благородстве, о том, что он философ, который ошибся эпохой…

– Который ошибся постелью…

– Фу. – Надя морщится, нюхает чужой сигаретный дым, не уходит.

Люди не уходят по разным причинам, и Софико не уходила от Леши, даже зная правду, потому что остаться было ценнее, чем гордость.

Разве кто-то вправе ее за это судить?

Они обе стоят и смотрят в окно.

– Я не врала, – тихо говорит Снежана, тушит сигарету.

– Я знаю, – отвечает Надя.

– Откуда? – Снежана пристально смотрит на Надю. – И к тебе? Боже, да он совсем без тормозов был. Полигамию считал своей генетической особенностью…

Надя молчит. Смирение – это когда ты принимаешь людей со всеми их недостатками, потому что все люди совершенно несовершенны.

И любишь этот мир таким, какой он есть, потому что другого нет.