Текст книги "Темная история"

Аркан VI – Влюбленные

 
Is it lust, is it love?
Whatever it is I can't get enough
When I look around tell me who can I trust
Is it love?
 

Scorpions, Lust or Love[20]20
Это страсть? Это любовь?Что бы это ни было, мне этого мало.Когда я осматриваюсь по сторонам, скажи, кому я могу доверять?Это любовь? (англ.)

[Закрыть]

Габриэль

Я знаю, что вижу сон, – но от этого видение не становится менее реальным. Мы стоим на краю утеса, и под ногами, с яростным воем разбиваясь о скалы, бушует море, почти черное в обволакивающей нас тьме. В теплом, сыром воздухе остро и резко пахнет водорослями – едва уловимым разложением с примесью йода – и солью.

Я стою у самого края, твердо зная, что единственная преграда между мной и морем – рука МакГрегора, удерживающая меня железным кольцом. Волна вновь с грохотом ударяется в скалу; я смотрю вниз – и почти поддаюсь безумному импульсу шагнуть вперед, с обрыва; я пьяна разливающимся вокруг неодолимым ощущением силы. Рука на моей талии становится одновременно цепью и якорем, и я оборачиваюсь, чтобы взглянуть Филиппу в лицо.

В этом полусне-полуяви я точно знаю, что он – со мной, во всех возможных смыслах.

Но он другой. Длинные, до плеч, волосы, с которыми играет свои шутки ночная тьма, – то ли светлые, то ли исчерченные осколками черноты… неразличимое, тонущее в ночи выражение лица. Я тянусь кончиками пальцев к его лицу, в этом сне жест привычен, как будто я делала это тысячи раз, – и он не отстраняется, наоборот, наклоняет голову, прижимаясь щекой к моей ладони.

…Мне жаль терять эти теплые ночи, – их мало осталось, скоро придет разлука. Безумная желтая луна над головой, тени деревьев… шум моря у наших ног – и тревога, разлитая в воздухе.

Ты – моя любовь, моя жизнь.

Жизнь. Ты. Любовь. Все одно, целое и по отдельности не существует.

…Вот он, огненный меч Джибраила[21]21
  Архангел Гавриил (араб.)


[Закрыть], он в руках у моего любимого, и лицо его плывет, а затем твердеет, застывая маской истины…

…Я боюсь. Он знает, что делать, он абсолютно уверен в своей верховной, непостижимой, не прошибаемой никакими словами правоте… Я же не уверена ни в чем, я сомневаюсь – и оттого боюсь; страх проникает в самую глубь моей души, окаянный, животный страх…

Облака вновь набегают, скрывая неверный проблеск луны, и мир тонет в черноте; молния разрезает небо, пространство вспыхивает вокруг нас огнем, и в этом пламени осыпаются под ноги пеплом, на мгновение проявившись перед глазами, карты – Королева Жезлов и Король Мечей. И сверху, вынесенная на берег разбившейся о скалы приливной волной, ложится третья – Туз Чаш…

И лишь наклонившись, чтобы поднять карту, я понимаю, что на самом деле карт – две. Под Тузом Чаш, намертво приклеившись к нему соленой водой, лежит испятнанный чернотой тринадцатый аркан.

Смерть.

* * *

Габриэль рывком села на кровати. Сердце стучало.

Сон… Всего лишь сон.

Просто кошмар. Полночный бред. Впрочем, не вполне полночный – за окном светало, уже пели утренние птицы.

Она выбралась из кровати, нетвердо ступая, подошла к окну – и минут пять бездумно смотрела на едва забрезжившую серость утра.

За окном в туманной дымке тихо шелестели опадающие листья, небо было затянуто серой пеленой облаков, обещающей дождь. Габриэль отвернулась от окна и взглянула на комнату, где уже явственно проступали очертания вещей и предметов. На столе лежала расческа, и она рассеянно тронула ее пальцами, взяла в ладонь, другой рукой касаясь спутанных волос; опустилась на кровать.

Ночью, вернувшись с берлинской прогулки, Габриэль еще нашла в себе достаточно сил, чтобы облачиться в длинную черную пижаму, но на то, чтобы разобрать кровать, ее уже не хватило – и сейчас смятое, украшенное образовавшимися за ночь заломами покрывало служило своеобразным укоризненным напоминанием о вчерашнем вечере.

Воспоминание вновь ожило перед глазами: лицо Филиппа, растерянное и одновременно замкнутое; его рука, удерживающая ее на расстоянии…

Габриэль со вздохом сжала ладонями виски и еще раз взглянула в окно. С высокого клена за окном сорвался алый лист, и ветер тут же взвихрил его в своем порыве, унося в сторону и вверх. Кажется, вместе с полетом листа ветер выдул прочь и все мысли, оставив ее с единственной навязчивой фразой в голове.

Чертова идиотка.

А ведь шанс в жизни выпадает только раз, и вчера она его благополучно… Габриэль позволила себе немецкое ругательство, прекрасно отражающее ее текущее состояние.

В дверь нетерпеливо забарабанили, и она резко повернула голову на звук.

– Эль?… – голос Филиппа за дверью заставил сердце екнуть. Поднявшись, Габриэль медленно подошла к двери и на секунду задержала ладонь на ручке.

Что ж, перед смертью не надышишься. Она собрала остатки смелости и распахнула дверь.

За дверью, облокотившись на косяк, возвышался Филипп, одетый во все те же драные джинсы, белую рубашку и черную кожаную куртку; в его потаенной, едва заметной и уже привычной полуулыбке не было ни малейшей примеси напряжения. В свободной руке он держал два бумажных стаканчика, опасно балансируя ими в ладони. Резко и соблазнительно запахло кофе; Габриэль невольно сглотнула. Кофеиновая зависимость и правда была сродни наркотической… иначе почему ей хотелось продать душу за глоток из этого стакана?

– Пошли! – скомандовал он, сунув ей в одну руку стакан с кофе, а за вторую вытаскивая ее за порог.

– Куда?!

– Потом узнаешь. – Левой рукой, в которой уже был его стакан, он зацепил с вешалки ее куртку.

– Я в пижаме! – брякнула Габриэль, изо всех сил тормозя на пороге.

– Да? – На его лице мелькнуло удивление, и Филипп впервые присмотрелся к тому, во что она была одета. Габриэль зачарованно наблюдала за сменой выражений на его лице: мелькнувшую на мгновение досаду, кажется, победило смущение, потому что он выпустил ее руку, развернулся спиной и бросил, не оборачиваясь:

– Давай быстрее, времени мало.

Действительно, кому нужны разговоры о вчерашнем? Объяснения? Да, в конце концов-то, кому вообще нужно произнесенное вслух «доброе утро»?

В ее внезапном веселье вновь проглядывали нотки истерики, но Габриэль отмахнулась от вороха вызываемых МакГрегором чувств и бросилась одеваться, одновременно страшась и надеясь перед лицом наступающего дня.

Ветер трепал прядь волос, торчащую из-под шлема. Габриэль помотала головой, не в силах осознать, как она оказалась на мотоцикле, несущемся по автобану неведомо куда, да еще и позади Филиппа, который изволил играть в шарады и лишь ухмылялся в ответ на ее вопросы.

– Держись крепче! – проорал он сквозь свист ветра и наклонил мотоцикл влево, обгоняя очередного лихача на дороге.

Габриэль зажмурила глаза, уткнувшись в его куртку, и еще крепче сцепила руки на его талии. Если после этой поездки у него будут сломанные ребра и царапины с синяками – его проблема, мстительно решила она, борясь с тошнотой при очередном резком наклоне ненадежного транспортного средства.

– Открой глаза, это того стоит! – донесся до нее знакомый голос. Филипп не оборачивался, так откуда он, черт возьми, знает, что она закрыла глаза?!

Она с силой вдохнула, черпая мужество в притоке кислорода, и подняла голову, готовясь увидеть очередной сумасшедший обгон.

Ничто не могло подготовить ее к зрелищу, развернувшемуся перед глазами.

Туманная серо-синяя полоса без четкой границы между небом и водой, призрачные силуэты кораблей на рейде… море.

Море.

Она мысленно представила карту Германии, точку, которая символизировала Берлин, и провела воображаемую линию к побережью.

Росток. Должно быть, это Росток. Фил, ты чертов псих, а как же Берлин? Последний день?

Кажется, последний вопрос она задала вслух, потому что он сбросил скорость и слегка повернул голову в ее сторону:

– Обойдутся без нас.

Она выдохнула сквозь зубы, не отрывая взгляд от призрачной линии, в которой небо мешалось с морем. Проглядывающий на горизонте порт пестрел силуэтами кранов, здания местами заслоняли вид, но все это терялось на фоне безбрежной, тонущей в сероватой дымке морской глади.

Почему?…

Они свернули на съезд в город; МакГрегор вел осторожно, лавируя по нешироким улицам живых кварталов, и Габриэль позволила себе слегка ослабить смертельный захват на его талии. Шлем мешал восприятию, но ей все же почудился легкий смешок в ответ на ее движение.

Смешно ему. Ну конечно.

Раздражение мешалось с легким разочарованием от закончившегося ощущения скорости, и Габриэль, вновь напрочь отказываясь себя понимать, решила, что просто обязана научиться ездить на мотоцикле.

Уже хотя бы затем, чтобы утереть МакГрегору нос, показав, что это можно делать чуть более… продуманно. Осторожно.

Филипп свернул еще раз; паутина улиц вывела их к променаду, и Габриэль завороженно уставилась на увиденную вблизи мешанину неба и воды.

Осеннее Балтийское море притягивало взгляд холодной северной красотой, заставляющей думать о смерти и неизбежности. Волны цвета стали с тихим шелестом накатывались на побережье. Крики чаек в бледной синей выси звучали реквиемом по лету.

Филипп бросил мотоцикл прямо посередине променада, не удосужившись поискать парковку; снял причудливый шлем с длинным алым гребнем, повесив его на руль. Габриэль тоже стянула с головы шлем и с упоением глотала солоноватый, пахнущий прохладой и водорослями воздух.

– Сегодня Хэллоуин, – сказал Филипп, небрежно махнув рукой куда-то в направлении города. – А Вайлахер все-таки настроился на костюмированный бал. В Ростоке одна из самых больших ярмарок, есть шанс найти одежду на вечер.

– Мы уехали из Берлина на побережье ради шопинга? – Габриэль вздернула бровь и усмехнулась; ветер с моря взметнул ее волосы, заставив непослушные пряди назойливо лезть в глаза.

– Нет. – Он смотрел на чаек в вышине, прищурив глаза. – Мы приехали посмотреть на море.

Габриэль открыла было рот, чтобы сказать ему все, что о нем думает… и вновь передумала.

Что ж, отлично.

Смотреть на море? Ладно, будем смотреть. Шопинг? Хорошо, будет ему шопинг. И, возможно, даже бал. И, может быть, к концу дня она сможет взять себя в руки и избавиться от неестественной одержимости этим человеком с безжалостными глазами демона и совершенно земной, завораживающей улыбкой.

Она наклонилась, сняла кеды, связала их между собой шнурками и взяла за получившийся узел. Затем, не удостоив Филиппа взглядом, перепрыгнула через перила и босиком пошла по песку к морю.

Он последовал ее примеру, и Габриэль послышался за спиной легкий смешок.

Мелкий белый песок, по-осеннему прохладный и чистый, скрипел под босыми ногами. Было достаточно холодно для того, чтобы разогнать с пляжа всех туристов и любопытствующих, и раннее утро лишь усиливало это странное ощущение сопричастности, тайны, существующей лишь для двоих.

Она шагнула к кромке воды – и бездумным, уверенным движением шагнула в холодное море; тряхнула головой и рассмеялась от ощущения ледяной воды под ногами.

– Холодная? – Филипп не стал ждать ответа. Наклонившись, чтобы закатать джинсы по колено, он точно так же ступил в ледяную воду. Габриэль обернулась, чтобы посмотреть на него, но на лице МакГрегора не дрогнул ни единый мускул.

Должно быть, он привык к холоду – как все шотландцы, способные ходить глубокой осенью в шортах и без вопросов предпочитающие прохладу жаре. Или, возможно, просто считал ниже своего достоинства показывать, что ему холодно.

Оба варианта были равнозначны, и, имея дело с Филиппом, Габриэль почему-то не сомневалась, что где-то на периферии таится и третья версия, столь же значимая и совершенно не угаданная ею.

– Зачем спрашивал? – вопросом на вопрос ответила она. Филипп лишь пожал плечами и тоже запрокинул голову, чтобы взглянуть в высокое осеннее небо. Серая дымка потихоньку рассеивалась, уступая место голубизне; день набирал силы, манил обещанием грядущего солнца.

Холод стал нестерпимым; от ледяной воды начинало ломить ноги, и Габриэль выбралась на берег, опустилась на песок, обхватив руками колени. МакГрегор сделал пару шагов к берегу и остановился на кромке прибоя, смотря на нее сверху вниз. За его спиной мерно шумело море, накатываясь на берег и покрывая белоснежной пеной его босые ноги.

– Вчера я ездил к отцу, – фраза вышла отрывистой, но Габриэль поняла, что за его словами последует продолжение, и молчала, не желая прерывать нежданную исповедь. Филипп скрестил руки на груди и глубоко вдохнул. – Бруно, мой приемный отец – глава Ангелов Ада, через него я связан с ними. Я вырос с ними рядом.

Габриэль запрокинула голову и, щурясь, посмотрела Филиппу в лицо. Дымка над морем рассеялась окончательно, и за его спиной на морскую гладь упал первый робкий солнечный луч, золотя поверхность моря и образуя на его глади сияющую дорожку. Солнце засветило над волосами Филиппа яркий нимб, и она чуть не улыбнулась, подумав, что могла бы написать с него картину – с такого, каким МакГрегор был сейчас.

Ангел Ада. Подумать только.

– Ты не обязан мне ничего объяснять.

– Не обязан, – легко согласился Филипп. – Но хочу. Более того, должен. Я знаю, тебя удивили эти встречи, это было видно. И ты действительно слишком мало знаешь обо мне.

Слишком мало знаю?…

Вчерашний вечер вновь мелькнул перед глазами, пролив новый свет на поведение Филиппа.

Ты слишком серьезен, МакГрегор. А я, наоборот, окончательно бросила контроль… и не уверена, что жалею об этом.

Габриэль отвела взгляд, вновь подумав про свои собственные секреты, про ту жизнь, которую она оставила позади. Жизнь, в которой не было места чужим…

– Существуют тайны, о которых не стоит говорить. И… – Габриэль медленно подняла глаза на Филиппа, одновременно страшась своих последующих слов – и, вопреки всему, надеясь, что он сможет понять и это. – …Есть тайны, которыми небезопасно делиться. Которым лучше оставаться тайнами.

Филипп застыл, молча и напряженно, и у нее появилось ощущение, что она только что сказала что-то, поразившее его до глубины души.

Почему?

Что именно?…

Воздух между ними застыл, растянулся во времени и пространстве, и что-то сдвинулось в его хрустальной осенней чистоте, напоенной влажным запахом моря. Габриэль знала, она только что сказала нечто невероятно важное, но могла положиться лишь на свое внутреннее ощущение правильности.

– Действительно, – негромко проронил Филипп. – Некоторым тайнам лучше оставаться тайнами. Но, рано или поздно, истина все равно выплывает наружу.

Перед ней расстилались незнакомые воды; воды, сулившие неведомые сложности, тяжелые для навигации и скрывающие под своей толщей невидимые рифы. Габриэль сказала:

– Я не буду спрашивать. Не рассказывай, если не хочешь.

Филипп задумчиво изучал ее лицо.

– Ты сказала, что ответишь, если я спрошу.

– Отвечу.

Здесь и сейчас, этим холодным утром с шумом прибоя, рядом с этим человеком, которому претила ложь, Габриэль решила, что больше не позволит себе лгать и умалчивать. Если он спросит, она ответит, как и обещала. Если не спросит… что ж, это будет означать, что ее прошлое останется похороненным глубоко. Пусть от него и нельзя было избавиться полностью, потому что то, где она родилась, и то, кем она была по праву рождения, были неотъемлемой частью ее личности, ее характера, ее судьбы.

Но именно ее собственные тайны изначально оказались причиной ее неудавшегося брака, и Габриэль думала, что извлекла из этого горький урок. Больше никогда…

Пусть спрашивает, пусть получит честный ответ – и решит сам. Что для него важнее всего?…

– Почему ты ушла от него? – Ее не удивил вопрос. Она с самого начала знала, что для него важны мотивации, важны поступки – и то, что лежит в их истоках. Зачем. Почему.

Прибой вновь мягко накатил на берег, и Филипп шагнул из воды, вынудив ее еще сильнее запрокинуть голову, чтобы удержать его взгляд.

– Потому что он меня не знал, – слова удивили ее саму, и на пару долгих мгновений Габриэль замолчала, пытаясь осознать только что случившееся открытие.

Действительно, это и было настоящей причиной. Она никогда не рассказывала Марку о своей жизни – но он и не выглядел человеком, которого интересовало ее прошлое. Возможно, он додумал что-то сам, но при этом оказался совершенно на другом конце разгадки… интересно, скажи она ему правду, Марк посчитал бы ее сумасшедшей? Ненормальной? Просто фантазеркой?…

Было слишком поздно проверять, но Габриэль знала, что он никогда бы не поверил ее словам. Их отношения были обречены с самого начала.

Филипп молча кивнул, никак не комментируя ее слова. Солнце светило ему в спину, и от этого лицо, на котором и без того сложно было прочитать реакции, когда он этого не хотел, окончательно спряталось в тени.

– Почему ты расстался с Сабриной? – вопрос возник на губах сам собой, но брать слова назад было уже слишком поздно.

– По той же причине. – Ей почудилась усмешка в его словах, и Габриэль недоверчиво изогнула бровь. Филипп шагнул из моря и встал над ней, протянув раскрытую ладонь. – Что тебе еще рассказать?

– Бруно, – бездумно откликнулась она, принимая протянутую им руку, чтобы встать с песка. Ни один из них не задержал касание больше, чем было нужно, – но и это было своего рода признанием. – Расскажи про Бруно.

– Старый пень, которому надо было стать вторым Клаусом Майне. Или цыганским бароном, чтобы колесить по свету, не оборачиваясь назад, – ироничный тон не мог скрыть теплоты в голосе Филиппа, и Габриэль с неожиданной легкой тоской поняла, что МакГрегор по-настоящему любит своего приемного отца. – Он стащил меня за шкирку со своего мотоцикла, который я хотел угнать, сбежав из приюта. Божий промысел, не иначе, потому что Бруно и не собирался останавливаться у этого захолустного шотландского паба, ему надо было дальше, в дорогу. Но… все же остановился. И прихватил с собой наглого голодного мальчишку, поцарапавшего его байк.

Божий промысел? Фраза резанула уши, но Габриэль рассмеялась над продолжением, шутливо ткнув Филиппа в бок. Полузабытая легкость, которую, казалось, намертво похоронила прошлая ночь, вновь вернулась, на обратном пути разжившись трепетными крыльями Феникса.

– Тебе повезло с семьей. – Она все-таки не удержалась от слишком многое выдававшей фразы, но Филипп не задал вопроса. Просто посмотрел на нее, серьезно и слегка задумчиво, и начал рассказывать…

Шотландия, двадцать лет назад

…За окном кружился снег, крупными хлопьями заметая автомобильную стоянку, которую в этот ненастный зимний день занимали всего три транспортных средства. По странной иронии, все три были мотоциклами – осанистыми, маститыми, видавшими виды и исколесившими тысячи километров дорог.

Мальчишка, тощий и одетый в невзрачное отрепье, встал на цыпочки на деревянном ящике, чтобы получше разглядеть один из мотоциклов: серебристые отблески заманчиво мерцали в свете единственного уличного фонаря, увлекая обещанием горизонтов и дорог.

Как ему хотелось просто взять – и уехать, умчаться подальше, оставить далеко за спиной эту суровую, неласковую страну, к которой он не чувствовал ни малейшей приязни…

Гул голосов из обеденного зала стал еще громче; в коридоре послышался шум шагов, и мальчишка мгновенно спрыгнул с ящика, обводя тревожным взглядом комнату. В тусклом свете единственной лампы было видно, что укрыться здесь практически негде: подсобное помещение – а точнее, попросту наполовину выступающий над землей подвал, – было наполнено ящиками с алкоголем; кое-где высились специальные деревянные стенды для особых, явно коллекционных бутылок, но никакой защиты они предоставить не могли.

Мальчишка лихорадочно озирался вокруг, пытаясь отыскать укрытие, но придумал лишь нырнуть за ближайший ящик; светлые доски с просветами не могли полностью скрыть его угловатой, нескладной фигуры, но он все равно изо всех сил постарался остаться незамеченным.

Шаги приблизились; скрипнула отворяемая дверь, и на порог легла полоска света из коридора, тут же скрытая массивной фигурой владельца паба. Тот пошарил среди ящиков и извлек пару бутылок, удовлетворенно кивнув находке. Посвистев себе под нос, мужчина удалился, и мальчишка облегченно сполз по стене; от мысли, что его все-таки не обнаружили, у него попросту подогнулись коленки.

Минуты текли, складываясь в часы; за окном стремительно темнело, и мальчишка, вновь занявший место у подвального окна, уже не мог разглядеть среди снежной бури серебристого блеска сказочного мотоцикла. Заняться в подвальном помещении было решительно нечем, но здесь хотя бы было тепло – и мальчишка, этим холодным, заснеженным утром сбежавший из приюта, где провел все десять лет своей жизни, с неохотой гнал от себя мысль о том, что можно расстаться с этим теплом. Выйти в снег и ночь, коснуться серебристых хромированных деталей пропуска на свободу.

Уехать.

Улететь.

Он с тоской провел пальцем по холодному стеклу; дыхнул, чтобы окно запотело, и прочертил кончиком указательного пальца давно придуманный тайный знак: три половинки квадрата, перекрещенные от большей к меньшей.

Если зажмуриться и представить, что они начинают светиться вслед за его движениями, можно было без особого труда угадать в очертаниях знака – горы. Или, при изрядно развитом воображении, инициалы его имени.

Филипп.

Мальчишка упорно не желал вспоминать данную ему в приюте фамилию, прекрасно понимая, что она ему не родная: просто кто-то из воспитателей решил, что воспитаннику подходит самая обычная, взятая с потолка, скучная британская фамилия. Та, с которой он не чувствовал никакого родства.

Он бы хотел зваться иначе… но не знал ни своих родителей, ни своей семьи. Только приют; холодные, суровые стены старого шотландского дома; неприязненные лица воспитателей – и унылые, безрадостные глаза детей. Были и другие, еще более мрачные стороны приютской жизни, лишь добавлявшие желания сбежать, пока ему не пришлось познакомиться с ними поближе.

Трудно было ожидать большего от приюта, Филипп знал это в свои десять лет, как Библию и таблицу умножения, – и знал, что больше не хочет так жить. Поэтому и бежал этим утром из серых приютских стен, подготовившись заранее, сложив в брезентовый рюкзак все необходимое из своих скудных вещей и определив направление, в котором он мог встретить туристов.

Быть может, кто-то из них смог бы подкинуть его до границы – и если повезет, и до Лондона. Что он будет делать в Лондоне, Филипп пока не знал, но был смутно уверен в том, что любое место будет лучше холодных приютских стен. Да, конечно, воспитатели часто заостряли внимание на опасностях, ожидающих воспитанников вне границ приюта, но Филипп плохо умел бояться – и хорошо умел действовать.

Именно это фатальное сочетание качеств и привело его в подвал придорожного паба, где мальчишка и прятался сейчас, опасаясь показаться перед тремя хозяевами сверкающих мотоциклов.

Он знал, кто они, – услышал, как хозяин паба разговаривает с официанткой, сквозь зубы презрительно отзываясь о привычках Ангелов Ада и предупреждая ее, что они должны платить за все вперед. Знал – и не питал иллюзий на тему того, что может случиться, если его поймают в подвале.

Владелец паба тут же позвонит в полицию, и через час Филипп вновь окажется в ненавистном, доставшем его до самых печенок приюте. В лучшем случае байкеры лишь посмеются нежданному развлечению, в худшем – добавят свои пару тычков к болезненным, долго заживающим синякам от последней драки.

Но что ему оставалось?… Мгновение мальчишка колебался, пытаясь решить, насколько опасным будет отдаться на милость дорожных бродяг, но его мучительные сомнения были прерваны вновь раздавшимся звуком шагов. Поспешно спрыгнув с ящика, Филипп не рассчитал движения и при приземлении нечаянно споткнулся о соседний; ящик перевернулся, раздался грохот и звон бьющихся бутылок.

– Что за дьявол?! – удивленно раздалось из коридора. – Крысы?!

Дверь, распахнутая мощным рывком, ударилась о стену, но Филиппа уже не было на месте преступления; открытое подвальное окно, из которого задувал ледяной ветер, было явным свидетельством того, куда делся нарушитель спокойствия, поневоле оказавшийся хулиганом. Вслед ему полетели забористые проклятия, но мальчишка уже не слышал сказанных с резким шотландским акцентом слов – он летел сквозь сугробы к парковке, поскальзываясь на обледеневшей плитке и отчаянно поминая всех известных ему святых.

Входная дверь паба распахнулась, послышалась голоса – но Филиппу было уже все равно, он оседлал хромированное чудовище, и сердце мальчишки упоенно зашлось радостью от почти осуществившейся мечты. Еще немного, еще чуть-чуть, вот этот переключатель, вот эта педаль…

Байк страшно взревел, но не тронулся с места, и сердце захолонуло от неизбежной беды.

– Ты смотри, пацан, – громко удивился один из байкеров, за шкирку извлекая Филиппа с сиденья. Мальчишка брыкнулся, но тут же брякнулся носом в снег, по-прежнему удерживаемый железной рукой владельца мотоцикла. – И что ж ты тут делаешь, малец? Поцарапал мой байк, щенок?

Его голос не был злым – наоборот, был даже приятным, переливался глубокими тонами, свойственными профессиональным певцам. А еще этот голос показался Филиппу чем-то знакомым, и мальчишка извернулся, пытаясь разглядеть из-под затянутой в кожаную куртку руки лицо. Вместо байкера в поле его зрения попал хозяин паба, и Филипп съежился, опознав в нем одного из приятелей приютского начальства. Того самого, чей холодный, липкий интерес к воспитанникам вызывал холодные мурашки по позвоночнику – и подсознательное желание надерзить, защитившись хотя бы словами.

Запахло бедой; на какое-то мгновение он даже перестал ощущать холод, настолько сильным был прилив внезапного страха.

Взгляд хозяина паба стал острым, внимательным; он пристально воззрился на худое лицо мальчишки, задержав внимание на его глазах. Даже в тусклом свете единственного фонаря было видно, что в глазах Филиппа светится вызов. И ненависть.

– Наверное, этот тот мальчишка, что утром сбежал из приюта. Его ищут. Я позвоню, – его голос был резким; неприятный тенор, буквально кричащий об опасности. Мужчина шагнул вперед и протянул руку, словно пытаясь отобрать у байкера его законную добычу.

– Из приюта? – эхом откликнулся байкер, отводя руку, и Филипп наконец-то смог бросить взгляд на своего тюремщика.

Он не был высоким; его волосы были черными, и на них мягкими хлопьями оседал снег – но мужчина вел себя так, словно это лишь досадное недоразумение, не стоящее его внимания. Кожаная куртка и джинсы – ничего примечательного, если не считать цветной нашивки на рукаве. Лицо, уже исчерченное первыми морщинами, было спокойным и по-своему жестким, словно его обладатель больше привык отдавать приказы, нежели выслушивать их от других.

И именно его Филипп видел в пламени камина.

– Стой, – кратко и резко сказал байкер, и владелец паба невольно отдернул уже протянутую руку. Филипп глядел на мужчину во все глаза. – Я разберусь сам. Иди.

– Он беглец, и я знаю откуда. Я вызову полицию, – возразил хозяин, сделав шаг назад, и мальчишка ощутил, как на мгновение нерешительно застыли пальцы байкера на его воротнике.

– Пусти! – Филипп извернулся и вцепился зубами в руку своего захватчика; байкер чертыхнулся – больше весело, чем зло, – и вновь ухватил мальчишку за куртку, для острастки тряхнув его за шиворот.

– Кусачий волчонок, – прищурился на него Ангел и решительно задвинул Филиппа себе за спину, сделав шаг к хозяину паба. Тот настороженно покосился на мужчину, а мальчишка застыл, нерешительно переводя взгляд с одного на второго. – Слушай сюда. Сейчас мы сделаем так. Мальчишка уезжает со мной. Если ты против, ребята отсыплют тебе местных фунтов или что там у вас в ходу, чтобы помочь пережить трагедию. Если ты совсем против…

Байкер сделал еще полшага в сторону хозяина паба. Он был на голову ниже своего соперника, но исходящая от него спокойная сила была безошибочной и опасной.

– И что же будет, если я против? – Хозяин волновался, и это было слышно в раскатистой «р» его шотландского акцента, внезапно обострившейся в разговоре. – Вы здесь проездом. Не стоит вмешиваться в дела, которые вас не касаются. Это наши, местные проблемы.

– А если я вмешаюсь?

Байкер сделал ленивый, но быстрый выпад кулаком в его сторону, заранее зная, что стоит слишком далеко для удара, но владелец паба все равно отшатнулся в сторону; нелепо взмахнул руками, поскользнувшись, и грянулся об обледеневший асфальт парковки, растянувшись на нем плашмя. Раздался противный, слабый треск – и присутствующие не сразу поняли, что упавший приложился затылком о бордюр.

Двое спутников байкера, до этого молчаливыми тенями подпиравших стену паба, пришли в движение. Один шагнул вперед и склонился над хозяином, ощупывая и осматривая упавшего; второй кивнул на Филиппа:

– Босс, если вы хотите его забрать, лучше сделать это сейчас. Мне кажется…

– Он умер. – Первый из байкеров выпрямился, уместив для этого руки на колени, и покачал головой. – Видимо, черепушка не выдержала. Грохнулся, как памятник.

– Замечательно, – раздосадованно чертыхнувшись, пробормотал их начальник. – И не хотели, а все равно вляпались!..

Он перевел взгляд на мальчишку, но Филиппу больше не хотелось бежать. Смутные, наводящие страх перешептывания старших воспитанников, полные отчаяния и безысходности лица детей из приюта, сама атмосфера, связанная с появлением там этого, уже мертвого, человека, – все это вызывало у Филиппа жутковатое, но ясное ощущение свершившейся справедливости.

– Он это заслужил. – Мальчишка твердо встретил взгляд байкера.

– Вот как, – в тоне его собеседника прозвучало любопытство. – Ты судишь без жалости. Впрочем, я готов допустить, что в этом случае ты безоговорочно прав, мне сразу не понравилась его гнусная рожа… но у всего на этом свете есть последствия. А сейчас – время покинуть это гнилое место. Залезай, волчонок. Двигаем отсюда, пока тебя не загребли назад.

– Угу, – вновь подал голос первый байкер. – Босс, мы останемся, подождем полиции. Расскажем, что он сам упал.

– Босс, будут неприятности, – добавил второй, кивая головой в сторону тела. – С этими.

Хозяин байка, с которого стащили Филиппа, согласно кивнул и положил руку на плечо мальчишки.

– Парень, я так понимаю, это твой шанс. Кстати, как тебя зовут?

– Филипп, – запинаясь, выдавил мальчишка; его взгляд поневоле притягивало лежащее тело, за какую-то минуту до этого бывшее живым человеком. Как… легко пришла смерть. И как обыденно отнеслись к этому окружающие люди. Быть может, так и надо?… Он не чувствовал сожалений.

– Просто Филипп?

– Я из приюта. У меня нет фамилии. Нормальной. – Мальчишка вдруг замолчал и настороженно зыркнул на компанию. Только что услышанная фраза наконец осозналась полностью – и принесла с собой почти животный страх. У всего есть последствия… Эти трое, они вступились за него. То, чего не делал никто и никогда. – Я… вас не выдам. Могу остаться и рассказать, как все было.

Байкер коротко хохотнул и вновь с интересом покосился на Филиппа.