Текст книги "Детство золотое"

Н. Ахшарумова
Враги

– Идёт, идёт! – воскликнули дети, игравшие у большой нарядной дачи, и попрятались за кусты.

По дороге, мимо дачи, шёл высокий, худой старик, в длиннополом, коричневом сюртуке, с палкой в руках; на голове у него была надета парусинная шапка с широким козырьком, и длинные седые волосы падали из-под шапки на шею. Он шёл медленно, опустив голову, а за ним ковыляла, прихрамывая, небольшая собака с рыжей взъерошенной шерстью и хвостом, завёрнутым кренделем вверх. Когда они прошли мимо детей, один из них, кадет, выскочил из-за куста и, махая плёткой, громко закричал: «ату, ату его!» Собака бросилась на него с неистовым лаем, но он отскочил, продолжая махать плетью; сражение произошло мгновенно, собака схватила его за ногу, а он ударил её плетью, после чего она ещё больше озлилась, рвала и теребила его панталоны; тут подоспели на помощь другие дети, тоже с хлыстами в руках, и собака, испугавшись их общего крика, обратилась в бегство.

– Не хорошо, дети, – сказал им строго старик, – за что вы дразните моего Шарика? Оставьте его в покое, или я пожалуюсь на вас.

– Как же, смейте только, – закричали дети. – Ваш Шарик кусается, мы сами пожалуемся на вас. – Но видя, что старик смело подходит к ним, они повернули к дому и скрылись за калиткой сада.

Их было трое: кадет, по имени Костя, черноволосый мальчик лет двенадцати, записной шалун и повеса, и двое других мальчиков, рыжеватых, с карими глазами, одетых в летние курточки; к ним выбежала из сада на крик и шум девочка лет восьми, белокурая и нежная; она испугалась сердитого старика и первая обратилась в бегство.

В саду устроилось совещание.

Кадет, очевидно, коновод, горячился и доказывал, что надо дать врагам генеральное сражение и разбить их наголову, мальчики поддакивали и шумели, а девочка слушала их, раскрыв маленький ротик и, казалось, не могла понять, где враг и с кем надо сражаться.

Костя был их двоюродный брат, приехавший к ним погостить на дачу. Он был старше и, в качестве воина, требовал повиновения; объявив себя капитаном, он зачислил в роту своих братьев: Ваню и Мишу, а двоюродную сестру, Лизочку, определил маркитанткой, объяснив при этом ей, что, находясь при войске, она должна заботиться о продовольствии роты, т. е. иметь постоянно в карманах бутерброды, пряники и леденцы; в противном случае её исключат и не допустят следовать за войском. В таком составе, с присоединением к ним иногда двух, трёх мальчиков с соседних дач, они совершали прогулки по парку, по берегам близлежащего озера и называли эти прогулки походами против воображаемого неприятеля, который ожидал их где-то там, в засаде. Войско всегда оказывалось победоносным и возвращалось домой с песнями, барабанным боем и бряцанием игрушечных сабель.

Вдруг, к всеобщей радости, появился настоящий враг, старик с собакой, недавно приехавший из города и поселившийся по соседству. Почему он был враг, дети и сами не знали; он никогда не трогал их, – напротив, сначала относился к ним ласково и дружелюбно, но капитан объявил его врагом, а Шарика гадкой дворняжкой, – и этого было довольно для храбрых воинов. Они немедленно открыли военные действия: стали дразнить собаку и преследовать хозяина её разными шутками и насмешками. Со времени же открытого сражения с Шариком, воинственный азарт возрос ещё более и достиг крайних пределов после того, как капитану крепко досталось за разодранные панталоны. Был снова создан военный совет, конечно, без участия маркитантки, и решено: отомстить при первом удобном случае. Удобным случаем считалось время, когда отец уезжал в город и когда у ворот дачи никого не было, ни дворника, ни кучера, так как иначе могла легко быть подана помощь неприятелю из их же собственной крепости и могли вообще произойти разные неприятности. Лизочка же, желавшая посмотреть на сражение хотя бы издали, заботилась, с своей стороны, о том, чтобы нападение произошло в такое время, когда гувернантка её давала урок музыки старшей сестре.

Несколько дней прошло мирно, враг не показывался или проходил открытым полем, где опасно было напасть на него по военным соображениям. Но, наконец, настал желанный час. Старик проходил мимо их дачи с своей собакой; он шёл медленно, опустив голову, и не приметил детей, которые, увидев его издали, забежали вперёд и засели в засаду.

Как только неприятель поравнялся с ними, Костя выскочил из-за кустов и ловко накинул Шарику петлю на шею.

– Топить Шарика! – закричал он с азартом, и все они побежали к озеру, увлекая за собой собаку. Старик бросился на помощь своему другу, но не мог догнать детей. Они добежали до озера, к самому крутому обрыву и, схватив бедную собаку за шиворот, хотели с размаху швырнуть её в воду, но в эту минуту Шарик, изловчившись и сделав отчаянное усилие, больно укусил Костю за палец, так больно, что Костя с криком швырнул его на землю; другие мальчики оторопели и не догадались даже придержать собаку за верёвку. Шарик убежал от них, унося с собою верёвку.

– Спасайся! – скомандовал капитан, увидев набегавшего на него старика с поднятою палкой, и всё войско, рассыпавшись по лесу, обратилось в постыдное бегство.

Старик вздохнул глубоко, снял шапку и отёр пот со лба бумажным платком; собака была в безопасности, он знал это, но его глубоко оскорбил поступок детей. «За что, думал он, они меня преследуют, что я им сделал?» Сердце его сильно билось, и он сел на широкий пень, чтобы перевести дух.

Дома его встретил Шарик, с верёвкой на шее, с визгом и ласками. Он снял с него верёвку и взял на колени, гладил, ласкал и даже поцеловал в голову. Собака виляла хвостом и подвывала, чувствуя себя обиженной; она глядела хозяину своему в глаза, как будто тоже хотела его спросить: «За что нас обидели?» Но немой вопрос этот остался без ответа.

Старик был отставной музыкант из театрального оркестра, где он играл 25 лет на скрипке и был уволен от службы из-за болезни. Его звали Антоном Ивановичем, а собаку Шариком, как мы видели. Шарика этого он нашёл где-то под воротами, заброшенным, полузамёрзшим щенком, взял его к себе. Обогрел, накормил, и с тех пор они стали неразлучны. Антон Иванович жил небольшой пенсией, получаемой за службу в оркестре, и уроками на скрипке, не часто выпадавшими на его долю. Он был так беден, что не мог содержать при себе свою внучку, Машеньку, которая, со смерти матери, жила далеко в провинции и воспитывалась там, у родной тётки, вместе с её детьми. Старик мечтал о том, как бы накопить денег уроками и взять к себе Машеньку, и, может быть, это удалось бы ему, но в последнее время он стал сильно хворать, и доктора предписали ему поехать летом на дачу, на свежий воздух. Он исполнил это, надеясь поправиться, и переехал в одну из дачных окрестностей Петербурга, взяв с собою неизменного друга своего, Шарика.

– Бедный мой Шарик, – говорил он, продолжая ласкать собаку, – тебя хотели утопить, с кем бы я тогда остался?

Чтобы утешить себя, Антон Иванович встал, вынул свою скрипку из ящика и стал играть. Он играл всегда в минуты скорби и печали, и никогда ещё этот другой друг его – скрипка – не изменяла ему. Он играл старинные, задушевные песни, переносившие его далеко, в счастливые дни прошедшего, а Шарик слушал, сидя на задних лапах и навострив уши; он был умной собакой и никогда не выл, когда играл его хозяин, понимая, что ему, как другу и постоянному спутнику музыканта, не подобает выть при звуках музыки, как делают это другие собаки, а, напротив, следует слушать со вниманием и удивляться искусству старого скрипача. Антон Иванович играл долго, с увлечением; он одушевлялся всё более и более, наконец стал ходить по комнате, всё играя на скрипке, а сзади его ковылял Шарик. Он играл так хорошо, что старушка-хозяйка, отдавшая ему комнату внаймы от своей дачи, вышла в сад, остановилась под открытыми окнами своего жильца и плакала от умиления, вытирая глаза попеременно носовым платком и передником.

В противоположном лагере настроение было не столь миролюбивое; дети кипятились, и в особенности Костя, у которого сильно болел палец, укушенный Шариком. Он опять поклялся отомстить и придумывал только наиболее жестокие средства. По уговору между мальчиками было решено приостановить временно военные действия, чтобы отвести внимание врага. Антон Иванович мирно гулял себе мимо большой дачи, и дети его не трогали; казалось, они забыли о его существовании и даже старались избегать встречи с ним. Успокоенный их поведением, и думая, что они раскаялись в своём поступке или получили выговор от родителей, он хотел уже заговорить с Лизочкой, которая крайне ему нравилась, напоминая его внучку, Машеньку, но девочка убегала от него.

Так прошло более недели, как вдруг военные действия возобновились с новой силой и неожиданно разыгралось генеральное сражение.

Раз как-то утром Антон Иванович, проходя мимо большой дачи, остановился у калитки сада и залюбовался розанами, роскошно распустившимися на большой куртине, перед балконом. В это время Шарик, по свойственному собакам легкомыслию, забежал на двор, не подозревая, что он попал в самый центр неприятельского лагеря.

Увидев это, дети решили тотчас же сделать засаду: мальчики побежали к воротам с палками в руках, чтобы отрезать врагу отступление, а Лизочке приказали спустить Аркашку, огромную цепную собаку, привязанную в глубине двора у будки. Девочка не понимала, зачем спускают Аркашку, но не смела, ослушаться и отстегнула ошейник на шее собаки; тяжёлая цепь упала на песок, и Аркашка, почувствовав свободу, вскочил на ноги, встряхнулся и закружился по двору, но вдруг, заметив чужую собаку, бросился на неё; в один миг он несколько раз перевернул её, ударил о землю и схватил зубами за горло. Отчаянный визг Шарика привлёк его хозяина, сами дети бросились на помощь, видя, что дело плохо, но было уже поздно, – бедный Шарик лежал без движений на песке и тяжело хрипел, а Аркашка, бросив его с презрением, выскочил за ворота и помчался по дороге в восторге, что вырвался на волю.

Сцену, которая произошла при этом, трудно описать: старик схватился за голову, и слёзы катились у него из глаз, Лизочка упала перед ним на коленки и подымала руки вверх, как бы умоляя о прощении, Миша и Ваня лили воду на голову Шарика, черпая её шапками из близстоявшей кадки, а Костя стоял поодаль, испуганный и бледный, но старался скрыть свой испуг, как чувство, недостойное храброго воина.

Лизочка первая прервала молчание.

– Это я, я спустила Аркашку, – залепетала она, громко рыдая, – дедушка, голубчик, прости меня! – Она хватала руки Антона Ивановича и прижимала их к своей груди.

– Um Gottes Willen, was ist das? (Боже мой, что это?) – послышался в эту минуту голос гувернантки, немки, вышедшей на крыльцо на шум и драку собак. Она тотчас же схватила Лизу за руку и увела в дом. Шарика положили на садовые носилки с помощью прислуги, высыпавшей на двор, и отнесли замертво домой; за носилками шёл Антон Иванович, опустив голову и отирая глаза платком.

Злая шалость детей не прошла им даром. Аркашка перекусал дорогой и других собак, его с трудом поймали и водворили на цепь. Мальчиков строго наказали по возвращении из города их отца; наказали и маркитантку за то, что она спустила с цепи Аркашку; дальнейшая служба при войске была ей строго воспрещена и самоё войско расформировано; капитан отослан в корпус, не ожидая срока каникул, а Мише и Ване запрещены их любимые забавы: катанье верхом и рыбная ловля. Отец их лично навестил Антона Ивановича, горячо извинялся перед ним за шалости детей и немедленно выписал из города опытного ветеринара лечить больную собаку.

Благодаря этой помощи и неусыпному уходу хозяина, Шарик, которого уже все приговорили к смерти, стал понемногу поправляться; он, наконец, выздоровел после долгой и тяжёлой болезни, только стал хромать ещё больше и временно потерял голос; попытки его лаять не удавались, и, вместо лая, он только хрипел и кашлял.

Ещё задолго до выздоровления Шарика, как только ему стало немного лучше, дети пришли с повинной к Антону Ивановичу, и прежде всех пришла Лизочка, одна, без братьев. Она прокралась на цыпочках в комнату, где сидел старый музыкант около больной собаки, взяла его за руку и опять стала просить прощения.

– Это я, я спустила Аркашку, – повторяла она сквозь слёзы, – я во всём виновата, простите меня.

– Я давно простил тебя, моя милая девочка, – сказал растроганный Антон Иванович, положив ей руку на головку. Но, видя, что ребёнок не унимается и всё плачет, глядя на бедного Шарика, он увёл её в другую комнату и, чтоб развлечь, стал рассказывать о своей внучке, Машеньке, какая она умница, какая хорошенькая, – вот ровесница тебе, Лизочка.

– А где же она? – спросила девочка, перестав плакать.

– Далеко отсюда, у тётки своей живёт, там и учится с её детьми.

– А вы бы хотели увидеться с нею? – спросила Лиза, оживляясь.

– Конечно, хотел бы, – отвечал старик, – да теперь нельзя.

– Отчего нельзя? Я упрошу папу, – папа всё может; она приедет сюда и будет со мною учиться у Freulein Zobel, вы знаете, наша гувернантка; – и девочка совсем утешившись, вскочила со стула, на который усадил её Антон Иванович. Она уже радостно улыбалась, думала о том, как обрадуется дедушка Машеньки, когда она к нему приедет.

– Да, да, – воскликнула она, – я упрошу папу, он такой добрый.

И в нетерпении приступить к немедленному исполнению задуманного она простилась с Антоном Ивановичем, погладила Шарика, который завилял хвостом, и убежала, обещая прийти завтра.

На другой день, вместе с сестрой, пришли и мальчики, Миша и Ваня; они тоже, со слезами на глазах, просили прощения, и Антон Иванович обласкал их, объявив, что зла не помнит, и что отныне они будут друзьями. Наконец, в воскресенье совершилось примирение и с Костей. Ему позволено было приехать в праздник на дачу, и первым делом его было навестить бывшего врага, чистосердечно перед ним повиниться. Антон Иванович протянул ему руку и обещал упросить его дядю снять с него строгое наказание и дозволить дожить лето на даче. Через полчаса они из врагов сделались друзьями.

С тех пор дети стали навещать старика каждый день и скоро полюбили его, – Шарик тоже сделался общим баловнем; ему таскали с большой дачи всевозможные лакомства, бисквиты, сливки и даже конфеты, а когда он начал бродить и аппетит его восстановился, то приносили косточки от цыплят, которые собирали во время обеда.

Шарик также оказался великодушным, он примирился с детьми, ласкался к ним и лизал им руки. Он в особенности полюбил Лизочку и пробовал даже подвизгивать от радости, когда она приходила к нему, но это не всегда ему удавалось, он закашливался и начинал хрипеть, так сильно ещё болело у него горло от зубов Аркашки.

Прошёл год, и опять настало лето. Утреннее солнце освещало берега большого озера, окаймлённого лесом, и горы, видневшиеся вдали. Озеро было гладко, как зеркало, в воде отражались деревья, и белые чайки кружились в воздухе, высматривая добычу в воде.

Жара ещё не наступала, воздух был пропитан запахом сосны, и легко дышалось в это чудесное утро.

По озеру плыла большая лодка, и ней сидело целое общество детей со стариком на руле.

Это были знакомые нам дети, те же мальчики и сестра их Лизочка, но с ней была другая девочка, черноглазая, черноволосая, которая называла старика дедушкой и весело ему улыбалась. Это была Машенька, внучка Антона Ивановича, который сам сидел на руле и держал в руках несколько удочек, приготовляя их для рыбной ловли.

Лицо его дышало счастьем, с ним проводила лето его милая Машенька, и он жил с ней на даче по соседству с детьми, обратившихся из врагов в самых закадычных друзей. Отец их, человек влиятельный и богатый, познакомившись с Антоном Ивановичем по случаю несчастия с его собакой, нашёл в нём честного, работящего и охотно помог ему; он достал ему место в одном из частных банков, и с этим местом материальные средства старика настолько поправились, что он осуществил свою задушевную мечту, взял к себе в Петербург свою внучку Машеньку, определив её учиться в один немецкий пансион. Летом же, когда наступили каникулы, нанял опять дачку, по соседству с большею дачею, где жили знакомые ему дети и где внучка его проводила целые дни, подружившись с Лизочкой, которая была ей ровесницей.

Мальчики, в свою очередь, подружились с Антоном Ивановичем и не понимали, как они могли считать своим врагом такого милого, доброго старика, оказавшегося истинным другом детей, участником и руководителем их игр и забав. И не только люди, но даже собаки сдружились между собою и забыли свою прежнюю вражду: Аркашка, когда его спускали с цепи, бросался опрометью отыскивать Шарика и совершал вместе с ним вечерние прогулки; с своей стороны Шарик навещал днём своего друга и приходил услаждать его одиночество у будки, к которой Аркашка был привязан.

Антон Иванович был большой мастер не только играть на скрипке, но и удить рыбу, спускать змея, играть в кегли, устраивать разные прогулки в лес, за ягодами и грибами.

Само собою разумеется, что во всех этих забавах участвовала его внучка Машенька, которую полюбили не только дети, но и взрослые за её добрый нрав и весёлый характер.

Лето провели весело, а когда оно пришло к концу, то Антон Иванович устроил такой праздник, который вспоминали даже зимою.

Это было в день рождения Лизочки, и он приготовил ей к этому дню два сюрприза; большого змея, которого он склеил у себя дома, и фейерверк, привезённый из города. С утра начался праздник.

Лиза, в белом платьице, с голубым широким поясом, вышла утром в сад, где была встречена другими детьми и Антоном Ивановичем, который поднёс ей букет. Он сам имел праздничный вид, в новом коричневом сюртуке и с белым галстуком на шее. Машенька, тоже в беленьком платьице, но с розовым поясом, поднесла своей подруге куклу, а отец и мать подарили ей живого ослика, с дамским седлом.

После завтрака все вышли на площадку и там из-за леса взвился бумажный змей, который стал подниматься всё выше и выше и, наконец, поднялся на такую высоту, что казался оттуда небольшой птицей с длинным хвостом. После змея было катанье на ослике всех детей поочерёдно и даже Кости, который вырос за год до того, что длинными ногами чуть не касался земли, когда взобрался на ослика; он с места пустился в галоп, и все дети захлопали в ладоши, а Шарик залаял и побежал за ним.

Вечером пришли другие дети с соседних дач, и праздник вышел на славу. После разных игр в саду и на лужайке, детей позвали в столовую пить чай, а Антон Иванович пошёл к себе домой и принёс оттуда свою скрипку. Когда питьё чая подходило к концу, в соседней комнате послышались звуки вальса, и дети высыпали в большую, освещённую залу. Там быстро устроился бал; после вальса танцевали кадриль, польки, потом опять вальс и опять кадриль, в которой приняли участие и взрослые. Антон Иванович играл с увлечением.

А в поле взвивались ракеты, рассыпаясь огненным дождём, трещали и лопались бураки, кружились колёса и, наконец, загорелся щит, на котором был вензель Лизы. Фейерверк погас, всё стихло вокруг, и звёздная ночь глядела на землю, на поля и леса, и на широкое озеро, из-за края которого медленно и плавно поднималась большая, красная луна.

За ужином пили за здоровье не только новорождённой, но и старого музыканта.

– Дети! – сказал он, поднимая бокал. – Поверьте мне, врагом вашим я никогда не был, а верным другом останусь до конца жизни.

П. Полевой
Сиротка Стеша

Деревня Борки раскинулась по косогору над светлою излучистою речкою, которая бежит, извиваясь, по широким, гладким зелёным лугам. За лугами, если смотреть с косогора, видны холмы и на холмах тёмный сосновый бор. А по другую сторону, на том же косогоре, сверху вниз спускаются полосами поля, засеянные рожью, овсом и житом. В самой деревне, позади каждой избы, видны огороды с вьющимся по тыну хмелем либо густые конопляники. Почти во всех огородах стоят колоды с пчёлами, которые весело гудят, перелетая с огородов в поля и луга. В особой выгороди, подалее, пасётся большое борковское стадо: пёстрые коровы разлеглись на траве и мирно жуют свою жвачку, кони бродят кругом, позвякивая своими колокольцами, овцы щиплют травку, окружённые весело прыгающими около них ягнятами…

Мужики в Борках живут богатые, много сеют, много и продают хлеба, а в зимнее время занимаются разными промыслами, и живут припеваючи. Особенно Клим Гордеев – тот, кажется, всех богаче: и дом у него большой, и дворы скотные на каменных столбах, как у помещика, и всякого добра в доме полная чаша. Он и скотом торгует, и птицами. И мёдом, и хлебом, и не одну сотню рублей в год откладывает в особую шкатулку, которую тщательно прячет под другие вещи в дальнем углу большого расписного сундука, окованного железом. И никто ещё никогда не видывал, чтобы Клим Гордеев из этого сундука вынул деньги кому-нибудь на помощь или доброе дело! Ни для кого он не вскроет своей заветной шкатулки – даже и для самого близкого родного человека… Ничья беда ему – не беда, и твердит он всем и каждому одно и то же:

– Сам я свои деньги наживал, сам и проживать их стану, а не проживу, так детям оставлю… А по людям раздавать – это уж пусть другие делают, а не я!

И твёрдо держал он это своё слово. В той деревне Борки, почти на самом краю, стояла плохонькая избёнка его двоюродного брата, Семёна Филатьева. Был и он когда-то не плох и достаточек имел порядочный, да простудился как-то раз на весенних рыбных ловах, разболелся и пошёл хворать. Осталась семья без работника, – пришлось Семёну всё свое добро на лечение потратить, всё распродать за бесценок, а его хворости всё легче не было: сколько не лечился, стал под конец второго года хиреть и таять – и помер, оплакиваемый женою своею. После Семёна сыновей не осталось, а только одна дочка, Стеша. Вот и пришли борковские мужики к Семёновой жене, недель шесть спустя после смерти мужа, и говорят:

– Ты теперь бобылка, сыновей у тебя нет – одна девчонка. Значит, тебе теперь мужнина земля не надобна… Мы на сходе порешили у тебя ту землю отобрать…

Как не упрашивала бедная женщина своих односельцев, они у ней землю отобрали, и пришлось ей работать по чужим людям для пропитания себя и дочки. Бывало, целый день работает, а придёт домой – и на зуб положить нечего. И дочка встречает её голодная-преголодная…

– Чай, ты, бедняжка, проголодалась? – спросит Стешу мать-работница…

А Стеша молчит, приникнув к матери на плечо, и обнимает её крепко своими ручонками, – рада-радёшенька, что мать к ней вернулась…

– Да ты бы, глупенькая, хоть к дяде Климу в дом пошла… Там бы про тебя всё корочка нашлась бы.

– Нет, мама, – отвечает ей, бывало, Стеша, – я туда ходила, есть просила, да меня оттуда прогнали…

И девочка ещё крепче прижимается к сердцу матери, ещё крепче обнимает её шею своими ручонками и целует, и ласкает бедную мать так сладко, что у той и усталость и горе на миг забываются…

Но и на эту мать-работницу и заступницу недолго пришлось радоваться маленькой Стеше! Вернулась мать однажды с сенокоса совсем больная и тотчас же слегла… Всю ночь металась и пить просила у доброй старушки-соседки, которая взялась за ней ухаживать; пролежала денька два, на третий всех узнавать перестала, на четвёртый под вечер Богу душу отдала…

Стеша во все эти дни не отходила от матери и всё ей в глаза смотрела, и только изредка дотрагивалась до её руки или теребила за рукав, шёпотом произнося:

– Мама! А, мама! Проснись, что ты всё не встаёшь?

Когда же всё было кончено, и весть о смерти Стешиной матери разнеслась по соседству, когда все бабы сбежались в избу и стали выть и причитать над покойницей, Стеша, по-прежнему сидя около матери, не могла понять, почему они воют?.. «Мама теперь лежит спокойно, а они кричат и плачут… Ещё разбудят, пожалуй?» – думала бедная сиротка.

Только тогда, когда маму на другой день положили в гроб и понесли из избы, девочка поняла, что её не стало, что она не очнётся более, что не вернётся в свою избу, и вдруг страшно закричала и уцепилась ручонками за край гроба…

– Маму отдайте мне! Мама моя! Куда вы несёте её? – со слезами кричала Стеша.

Её бережно отцепили от гроба, приласкали, уговорили и повели за гробом в церковь, в соседнее село.

По смерти матери Стеша осталась круглою сиротой. Ей некуда было и голову приклонить… Некому было о ней позаботиться, некому её кормить… Ближе всех было взять её в дом свой богатому дяде, Климу Гордееву. Но тот об этом и слышать не хотел…

– Куда вы мне ещё эту девчонку навязываете? – говорил он своим односельцам, когда они уговаривали его приютить Стешу. – Мне и со своими девчонками возни полно… Ну, будь ещё мальчишка, так я бы стал его кормить: был бы после работником… А то девчонка! Ну, её совсем!

А сам про себя старый скряга думал: «Стану я в свой дом лишнего едока прибавлять – лишний хлеб на него скармливать: лучше овцу лишнюю в своё стадо прибавлю».

– Как же так, Клим Гордеич? – говорили ему с укоризной соседи. – Так-то оно, как будто не по Божьему… Ведь Стеша тебе не чужая…

– Нет, братцы, на всю родню хлеба не напасти будет… Как-нибудь прокормится и без моего хлеба.

Видят мужики, что Клима не собьёшь на доброе дело, а сироту всё же, как никак, кормить надобно, – вот и собрались они на сходку и стали о Стеше рассуждать: кому её кормить?

Хоть и все Борковские мужики были нескудные, исправные и с достатком люди, однако же на сходке оказалось, что никто из них не захотел к себе взять сиротку Стешу в дом… Один говорил, что у него баба люта, другой говорил, что своих детей охапка, третий – что у него и на свою семью хлеба не хватит… Спорили, кричали, шумели и ничего не решили.

Дошла забота о Стеше до волостного правления, и старый Парфён Дементьев решил (видя, как все жмутся и как не хотят поделиться своим добром с сиротою), чтобы Стешу кормили всею волостью, поочерёдно. Один день – один, другой день – другой; и так по одному дню должен её прокормить каждый из хозяев в Борках; когда все хозяева её по одному дню прокормят, тогда следует сиротку с десятским пересылать в соседнюю деревню той же волости, потом в другую, третью; а когда все остальные деревни отбудут свою очередь, тогда опять надо возвратить сиротку в Борки на кормленье.

На это решение волостного старшины все изъявили своё согласие – никто не прекословил…

И у всех словно камень с сердца свалился, потому что всё же всякий сознавал свою обязанность по отношению к бедной сиротке Стеше… А тут старый Парфён какую славную штуку придумал: и сиротка накормлена будет, и никому её прокормить не в тягость, и все в её прокорм свою крупицу вносят…

Вот и пошла сиротка по людям: где день да ночь, да другой… Сегодня тут питается и ютится, завтра – там; сегодня здесь поспит на гнилой соломке под печью, завтра – рядом на голой лавке. И куда как горько было бедняжке!

Всем она не своя – всем чужая; все на неё косо смотрят, а многие и куском своим попрекают; и никто о ней не позаботится; в баньке не выпарит, белья не переменит, волосков не расчешет, заплаточки на платье не положит… Обносилась бедная сиротиночка, в лохмотьях ходит, словно нищая, – в прорехи голое тело сквозить стало…

Посмотрит, бывало, Стеша на других детей, на чужих матерей, и как вспомнит свою родимую матушку, так и зальётся горькими слезами… Не раз, бывало, убегала она украдкой на материну могилку и, припадая к ней, плакала, приговаривая:

– Матушка! Родимая! На кого ты свою доченьку покинула?.. Зачем с собой не взяла?..

Но Бог не покинул бедной сиротинки и вскоре послал ей облегчение в её тяжкой и горемычной доле.

Верстах в пятнадцати от Борок, в небольшом посёлке, была почтовая станция, на которой проезжавшие по большой дороге меняли лошадей и пересаживались из повозки в повозку. Тут же жил и почтовый смотритель, который принимал и выдавал письма, приходившие по почте и отправляемые с почтою. Смотрителя звали Петром Ивановичем, а его жену Василисой Сидоровной. Люди они были очень добрые и хорошие. Пётр Иванович был постоянно занят своею службою – всё рылся в своей корреспонденции, то запечатывая, то распечатывая, то читая неграмотным мужикам письма, то взвешивая на весах посылки, то щёлкая счётами, по которым подводил приход и расход. Василиса Сидоровна, со своей стороны, тоже целый день была занята то по хозяйству, то на кухне, то с детками; а детей у неё было трое – мал-мала меньше, и все такие здоровенькие, чистенькие, славные, и эти детки были её главной заботой и утехой, можно даже сказать – её гордостью. Бывало, досыта нахлопотавшись по своему хозяйству, сядет она со своим Петром Ивановичем на открытом крылечке чайку попить (а Пётр Иванович был до чая большой охотник), да и давай ему рассказывать.

– У нас нынче обнова объявилась, – Миша-то наш Богу молиться стал: «Богородицу» выучил и «Христос воскресе» поёт…

– Ого! – скажет, бывало, Пётр Иванович, который вообще был неразговорчив и лишних слов тратить не любил.

– Ого! – скажет опять Пётр Иванович и прихлебнёт чаю с блюдца.

– Вот только бы мне теперь к двум младшим девочкам девчонку какую-нибудь деревенскую принять в няньки… Такую бы простенькую; я бы её ко всем моим порядкам приучила, и было бы поспокойнее; а то не справиться! Сам посуди: у меня на руках и кухня, и корова, и поросят две пары, и гуси, и утки, и куры… вот ещё индюшек завести хочу…

– Ну, что ж? Поищи, – процедит сквозь зубы Пётр Иванович и опять прихлебнёт чаю с блюдца.

И так-то вот, однажды, в чудесный летний вечер, сидела смотрительница с мужем на крылечке и чуть не в десятый раз собиралась заговорить о девчонке-няньке… И вдруг видит: бредёт по дороге старик-десятский, с кожаной сумой через плечо и медной бляхой на картузе. В одной руке у него палка, на которую он опирается, а другой рукой он ведёт за собой девочку лет шести, прехорошенькую, хотя и худенькую, и одетую в грязные лохмотья…

Десятский, поравнявшись с крылечком, раскланялся с супругами и попросил «водицы испить».

Василиса Сидоровна тотчас вынесла старику ковшик ключевой воды, подала, а сама всё смотрит на девочку, которая стыдливо прячется за старика-десятского.

– Что это, Парамоныч? Внучка твоя, что ли?

– Какая там внучка, – сердито отозвался старик. – Сирота-нищая, на мирской счёт кормится… Вот и гоняю её по волости…

– А как её звать?

– Стешкой зовут.

– Стешей? Хорошее имя какое! – проговорила как бы про себя смотрительница и ласково погладила девочку по щёчке. – Пётр Иванович! – обратилась она к мужу, – как ты думаешь? Чем ей по миру ходить, не лучше ли нам её к себе в дом взять? Вот при детях-то и была бы она?..