Текст книги "Детство золотое"

– Ну, что ж? Возьми, – проговорил Пётр Иванович, не отрываясь от своего любимого напитка и только искоса поглядывая на девочку и десятского.

– А и то возьми! – чуть не с радостью вступился Парамоныч. – И ей-то лучше будет, и мне хлопот меньше…

– Право, возьму. Может, и толк из неё выйдет? – сказала добрая смотрительница. – Оставь её у нас, на пробу. Деньков на пять, а там увидим…Хочешь у нас остаться? – спросила Василиса Сидоровна девочку, нагибаясь к ней и заглядывая в её большие голубые глаза.

– Хочу, – чуть слышно ответила ей Стеша.

– Ну, вот и отлично! А у нас кстати и баня сегодня топится, – захлопотала смотрительница, – и одеть тебя есть во что… Сейчас тебя выпарю, вычешу и в чистое во всё наряжу, и накормлю, и спать положу.

Стеша смотрела и слушала – и ничего не поняла… Ей казалось, что всё это не наяву, а во сне происходит, и она боялась очнуться, боялась прийти в себя, чтобы как-нибудь не нарушить нежданное, посетившее её счастье.

Жизнь у смотрительницы показалась Стеше сущим раем! После той страшно-тягостной жизни, которую ей пришлось вести со смерти матери, после того унижения и всех тех оскорблений, которые ей пришлось за это время перенести, – Стеша не знала, как ей Бога благодарить за то, что Он послал ей такую благодетельницу, как Василиса Сидоровна… Долго не могла она привыкнуть к тому, что её не попрекали куском хлеба, что её укладывали спать на чистом соломеннике, покрывали ситцевым одеялом, а под голову клали ей настоящую подушку… Не могла она налюбоваться и на тот простенький, чистенький сарафанчик, в который её одела смотрительница, после страшных и грязных лохмотьев!..Но только первые дни своего житья у Василисы Сидоровны Стеша дичилась и боялась, со страхом ожидая, что её опять заставят шататься с десятским из деревни в деревню по всей волости; когда же она убедилась, что смотрительница окончательно задумала её удержать у себя, она так вдруг ожила и повеселела, что её узнать было нельзя. Заметивши, что Стеша несколько освоилась со своим новым положением, смотрительница стала потихоньку, исподволь, приучать её к присмотру и уходу за детьми, к порядку, к соблюдению чистоты в доме, а потом и к рукоделию. В долгие зимние вечера она заставляла её то шить, то прясть, то вязать чулки, то штопать детское бельё и платье. Мало-помалу, в течение двух-трёх лет, Василиса Сидоровна ввела Стешу во весь свой домашний обиход, ознакомила её со всеми своими домашними и семейными работами и сумела из неё сделать себе весьма полезную помощницу.

– Вот только поучиться бы ей читать, – говорила смотрительница своему мужу за чаем – такая-то вышла бы из неё девочка славная!.. Ведь ты посмотри, Пётр Иванович, какая она воструха: всё мигом перенимает, всё теперь умеет сделать…

– Ого! Точно воструха! – добродушно соглашался с супругой смотритель. – Да вот, на беду, у нас училищ-то нет здесь, а до города от нас 70 вёрст – не близкий свет… А жаль девчонки…

После одного из таких разговоров однажды утром приехала на станцию богатая помещица, Наталья Алексеевна Первухина, у которой имение было верстах в двадцати от той станции. Смотрительница знала Наталью Алексеевну издавна, уважала её и при каждом её проезде всегда выходила к ней навстречу и на поклон. На этот раз Первухина приехала на станцию не совсем здоровая и очень опечаленная; тотчас, после первых приветствий, она рассказала смотрительнице о своём горе.

– Жила у меня в услужении девочка… Ульяшей звали… может быть, ты и видела её, Василиса Сидоровна?.. Так-то я к ней привыкла, и в Москву её с собой везти собиралась – в ученье отдать… вдруг мать приходит, говорит: «не пущу дочку в Москву – пусть в деревне остаётся»… И как я ни уламывала её, как ни уговаривала: всё ни к чему. Взяла и… увела Ульяшу, – и осталась я, как без рук!

Смотрительница всё это выслушала, потом посмотрела на Наталью Алексеевну, плутовато прищурив глаза, да и говорит ей:

– А я ведь вашему горю, матушка, пособить могу…

– Как так?.. В толк не возьму.

– Да я вам на место Ульяши другую девочку поставлю!.. Лучше той будете ею довольны… не девочка, а золото!

– Ну, ну! Где же оно, твоё золото? Показывай! – затормошила смотрительницу Первухина.

– Показать – покажу. Только, если понравится, не отдам без уговору…

– Ну, ладно, ладно! На платье тебе подарю, если понравится. Показывай!

– Что это вы, матушка Наталья Алексеевна – обидчиво заметила смотрительница. – Ведь я не из своей корысти хлопочу, а чтобы сироте-то моей хорошо было. Потому и уговор кладу…

– Так она ещё и сиротка? Значит, никто её у меня и отнять не может? – проговорила быстро Первухина. – Ну, так какой же твой уговор?

– С тем вот мою сиротку уступлю, с тем с ней расстанусь, чтобы вы её в школу отдали и всему, всему бы её научили… потому она у меня способная девочка, вострая!..

– Давно бы ты так сказала! – перебила смотрительницу Первухина. – Да я бы и без твоего уговора её в школу отдала… Показывай скорее своё сокровище…

Смотрительница побежала за Стешей, объяснила ей, какое на её долю счастье выпало: «в Москву, мол, поедешь, в школу поступишь, грамоте выучишься»… У Стеши и глазки разгорелись; но потом она проговорила с некоторым смущением, как будто устыдившись своей радости:

– А как же вы-то, матушка Василиса Сидоровна, без меня справляться будете? Ведь, вы ко мне привыкли – ияквам…

– Ну, мало ли что!.. Я твоему счастью не помеха!.. Обойдусь как-нибудь! – спешно проговорила смотрительница, стараясь не глядеть в лицо Стеши (а у самой на глазах слёзы). – Ступай скорее к барыне!

Вывела её к барыне, показала, прихвалила её ещё раз… И понравилась Стеша барыне с первого раза, так понравилась, что та даже заторопилась с отъездом со станции, опасаясь, как бы смотрительница не взяла своего слова назад, как бы не вздумала оставить Стешу…

Но добрая смотрительница не отказалась от своего слова, мигом собрала она все Стешины пожитки в узелок, надела ей со своей шеи крестик с ладанкой на благословенье и вывела к барыне, которая уже успела усесться в свою дорожную карету…

Горько плакала Стеша, прощаясь со своей благодетельницей и с Петром Ивановичем, а смотрительница скрепилась и слезинки не проронила, целуя и благословляя сиротку.

– Уговор наш помните, матушка! – шепнула она на прощанье Первухиной. – Всему её выучите – всему! Человеком её сделайте…

– Слово твёрдо! – отвечала ей барыня с улыбкой. – Не забуду!

Дверца кареты хлопнула; лакей вскочил на козлы рядом с ямщиком; сытый четверик почтовых гнедых коней дружно рванул с места, и карета покатилась по дороге, мягко встряхиваемая на рессорах…

И точно, Первухина сдержала своё слово. Продержав Стешу около года дома, приучив её к городским обычаям и к порядкам своего дома, она на следующий год отдала её в городское училище, в котором Стеша кончила полный курс ученья и получила очень хорошее свидетельство. При этом Наталья Алексеевна наблюдала, чтобы по приходе из классов девочка не сидела сложа руки: она заставляла её помогать в уборке комнат, в мытье посуды и накрывании на стол и постоянно держала её при себе для мелких услуг, без которых не могла обойтись. Стеша должна была разматывать для неё нитки и шерсть, стирать и гладить её тонкие платки и помогать ей в её рукоделиях, которых Первухина знала множество; мало-помалу она и Стешу приучила плести шнурки и кружева, вышивать по канве и гладью, вязать сетки из шерсти и шёлка. Случалось, что и Первухина дивилась проворству девочки, которая всё понимала и усваивала с поразительною быстротою…

– Ну, вижу я, что мне правду о тебе говорила Василиса Сидоровна… точно, ты – воструха! Надо тебя, воструху, ещё-таки в ученье отдать, – тебе городского училища мало…

Стеша, услышав это, бросилась целовать руки Натальи Алексеевны: она давно уже хотела высказать своё горячее желание учиться, учиться ещё… и не смела, не решалась…

С наступлением осени, Первухина отдала Стешу в прогимназию, и Стеша первою выдержала экзамен в первый класс. Наталья Алексеевна давала ей полную возможность готовить уроки, даже и сама ей в этом помогала и следила за ходом её учения. А Стеша училась с таким усердием и прилежанием, что все учителя на неё любовались и ставили её в пример остальным ученицам. Незаметно пролетели три-четыре года, и сиротка Стеша окончила «первой» свой курс в прогимназии. Когда она принесла Наталье Алексеевне свой аттестат и, целуя у неё руку, благодарили её за то, что она доставила ей возможность докончить своё ученье, Первухина поцеловала Стешу и сказала ей:

– Радуюсь я за тебя. Теперь я свой уговор с Василисой Сидоровной сдержала и выполнила, – ты человеком стала: тебе шестнадцать лет, ты всему от меня научена и по конец жизни твоей кусок хлеба у тебя будет… Поезжай ты на лето со мною в имение, заезжай к смотрительнице и хороший гостинец отвези в благодарность… кабы не она, так я бы о тебе и не слыхала…

Месяц спустя Наталья Алексеевна отправилась к себе в имение и Стешу захватила с собою. Когда они, сойдя с железной дороги, сели на почтовых, Стеша так стала волноваться, с таким нетерпением ожидать, когда, наконец, подъедут они к знакомой станции, что Первухиной пришлось даже развлекать её расспросами и разговорами, чтобы несколько успокоить.

Вот, наконец, и станция эта; и Пётр Иванович с Василисой Сидоровной сидят по-прежнему на крылечке, распивая чаёк. Как завидели знакомый экипаж, всполошились: Василиса Сидоровна не вытерпела, побежала навстречу, к дверцам кареты, кланяясь ещё издали Первухиной, и уже собиралась ей задать вопрос о Стеше… И вдруг она остановилась и обомлела в изумлении. Из кареты вылезала Первухина, а за нею следом какая-то молодая девушка, стройная, красивая, в тёмном платье, в войлочной простенькой шляпочке с пёрышком…

– Да что же это такое, Господи! Да ведь это никак Стеша… Стешенька? – заговорила с некоторым сомнением смотрительница.

Но Стеша уже бросилась ей на шею, горячо её целуя и обливаясь слезами.

– Ну, голубушка, да ты совсем барышней стала! – говорила смотрительница, оглядывая свою бывшую воспитанницу. – Чай, теперь загордилась, забыла всю свою простоту прежнюю?..

– Ничего не забыла! – сказала Стеша, ещё горячее целуя смотрительницу. – И никогда не забуду, кто вывел меня из нищеты и из беды спас!..

– Она даже не забыла и того, что она простая крестьянка, – добавила Первухина. – Она хочет и ученье своё отдать на пользу народа… Вот думает поступить в учительскую семинарию, да в народную школу и пойдёт потом в учительницы.

– Ну, дай ей Бог! – проговорила с умилением Василиса Сидоровна, всё ещё любуясь Стешей со стороны. – А всё вам от неё спасибо, Наталья Алексеевна!..

– Нет, я только уговор исполнила… А сыскала её ты, матушка! – отвечала Первухина, улыбаясь. – Значит, её спасибо нам с тобою поделить приходится.

Стеша ничего не сказала в дополнение к словам Первухиной; но её глаза, с глубокой, сердечной признательностью устремлённые на Василису Сидоровну, говорили яснее и внятнее всяких слов.

Три года спустя в селе Борки была открыта земская народная школа. Школьный дом был выстроен на средства, пожертвованные Первухиной, и Борковские мужики налюбоваться не могли на ту высокую просторную светлую избу, в которой их детям предстояло учиться грамоте и Закону Божию.

– Вот так хоромы! – говорили мужики, обходя кругом школьное здание. – И окна большие, створчатые, и двери филёнчатые, и печи изразцовые… Да таких хором у нас в деревне с той поры не бывало, как сгорели хоромы Клима Гордеева!

– А что, братцы, не пустое ли люди болтают? Сказывают, будто в нашей школе будет учительницей Климова племянушка? – спросил один из мужиков.

– Какая же это племянушка? У него, кажись, и не бывало их? – раздалось несколько голосов в толпе.

– Какая? Вестимо какая! Семёнова дочка! Та самая, которую мы миром-то выкармливали! Сиротка!

– Та самая, сказывают. Будто, к Спасову дню и приехать должна?

– Дивны дела твои, Господи! Нищенкой по миру бродила, а свою судьбу нашла!

– О-о-ох, неладно тогда с ней Клим-то сделал! – сказал кто-то в толпе. – Своя она ему, близкая была, а он её пустил по миру бродить, окна грызть заставил… О-ох, неладно!

– Видно, и ему за то самое не стало от Бога благословения! Всё добро прахом пошло… Дочек замуж выдал – они от него отвернулись… Дом был, что полная чаша – всё огнём спалило в одну ночь: и скот, и деньги, всё сгорело! Пришлось жить самому в избёнке с одной коровёнкой да лошадёнкой, пришлось на старости лет за сохой ходить…

Несколько дней спустя в Борки на двух возах привезено было имущество учительницы, назначенной земством в Борковскую школу, и всё составлено в кучу в её скромной квартирке; вскоре после того она и сама приехала в тележке, на парочке обывательских лошадей. Сельский староста и десятка два мужиков и баб собрались у входа в школу, чтобы посмотреть на приезжую…

Легко спрыгнув с тележки, учительница с ласковой улыбкой обратилась к толпе и сказала:

– Давно я здесь не бывала… Лет двенадцать?.. Пожалуй, уж и нет теперь здесь никого, кто бы узнал меня… А ведь я здешняя, борковская…

– Слыхать-то слыхали мы, матушка, – сказал староста, снимая шапку и кланяясь учительнице, – да, признаться, не очень этому верили…

– Ну, так вот теперь мне поверьте: я – Стеша, сиротка, Семёнова дочь, та самая, которую вы всей волостью кормили…

Бабы разахались, мужики руками всплеснули: никто и представить себе не мог, чтобы эта красивая, молоденькая барышня была с ними «одного поля ягода».

Между тем учительница вошла в школьный дом, осмотрела свою квартиру, состоявшую из небольшой комнатки с кухонькой и прихожей, и тотчас принялась за устройство своего жилья. К вечеру этой квартирки и узнать было нельзя: мебель была расставлена по стенам, кроватка с белыми занавесочками приютилась за пёстренькой ширмой, белые кисейные занавесочки явились над окнами; иконы в серебряном окладе нашли себе место в углу, на красивой полочке, и лампада затеплилась пред ними. На стенах развешаны были портреты и картины из священной истории. И в кухне, на полках, явилась медная и деревянная посуда и всякая домашняя утварь… Вся деревня сбежалась посмотреть на свою односельчанку и полюбоваться тем гнёздышком, которое она себе устроила. И она ко всем была приветлива и ласкова, всем всё показывала и растолковывала…

Не был у Стеши только её дядя, Клим Гордеев, которому тяжело было взглянуть в лицо девушки, некогда покинутой им на произвол судьбы… Но Стеша сама о нём вспомнила; посетив на другой день могилу своей матери, которую не легко было разыскать среди множества других новых могил, Стеша вернулась в Борки и прямо направилась к той избёнке, в которой теперь ютился Клим Гордеев.

– Здравствуйте, дядюшка! – сказала она приветливо, переступая порог избы и крестясь на иконы.

– Здравствуйте, Степанида Семёновна! – проговорил Клим, сильно постаревший за эти двенадцать лет, и низко, низко поклонился Стеше.

– Слышала я о твоих бедах, – сказала Степанида, усаживаясь на лавку, – знаю, что ты овдовел и… обеднел… Так вот пришла предложить тебе свою помощь…

– Ты? Мне, окаянному, помощь?.. когда я тебя прокормить не хотел?.. я от тебя руками отмахивался… – заговорил потрясённым голосом Клим.

– Э-э, дядя! Кто старое помянет, тому глаз вон, – говорит пословица. Что об этом вспоминать… Дело-то вот в чём: сторож мне нужен будет при школе – дрова рубить, воду возить, школу убирать… Так, может быть, ты за это возьмёшься? Всё на зиму тебе подспорье будет… Ну, и хлеб мой, и горячее с моего стола… Возьмёшься, что ли?

Клим долго стоял, уставивши глаза в пол и не смел поднять их на Стешу, – и вдруг стал утирать кулаком крупные слёзы, навернувшиеся ему на глаза.

– Так, значит, согласен? – весело спросила его Стеша, поднимаясь со своего места и собираясь уходить.

– Согласен. Спасибо тебе, Степанида Семёновна! – глухо проговорил он, кланяясь племяннице.

– Ну, так приходи завтра. Завтра батюшка школу освящать собирается… С завтрашнего дня и твоя новая служба начнётся…

И она вышла из избы Клима.

Клим посмотрел ей вслед и, сложив руки на груди, проговорил в волнении:

– Вот чем она мне, голубушка, за зло отплатила! Когда все меня покинули, – она одна меня вспомнила!.. Видно, семя-то доброе, куда ни кинь, везде взойдёт!..

И он, опустившись на лавку, заплакал радостными слезами.

А. Купреянова
Рыболов по призванию

Костя Воздвиженский был двенадцатилетний школьник или «студент духовного училища», как в шутку называл его дедушка. Студент этот, однако, всего менее думал о науке, так как у него в родной глуши остался магнит, к которому неотразимо тянуло все его помыслы и желания. Каждое лето, по окончании экзаменов, Костя подпоясывал кушаком пальтишко, укладывал в сумку свои немногочисленные пожитки и, перекинув через плечо пару связанных сапог, отправлялся пешком в семидесятивёрстное путешествие на родину. Сердце его восторженно билось, ноги не чувствовали усталости. Наконец-то он увидит родное село и все знакомые лица своих, и доброго старика-дедушку, а главное – реку, реку!

«Река иссушила его», как говорила тётка-просвирня. Выражение, впрочем, мало подходящее, так как Костя был здоровый, коренастый малый. Вернее было бы сказать, что река его выпоила и вынянчила. Она же доставляла мальчику работу, к которой он пристрастился с самых ребяческих лет: рыбную ловлю. Из-за уды и крючка он оставлял все прочие детские удовольствия и просиживал целые дни на берегу, под кустами. И любо же было ему смотреть на благодатную ширь реки. Он гордился и своей Обнорой, и своим искусством. По вечерам, возвращаясь после зари, он иногда получал головомойку от тётки, – но за этим он не стоял, хорошо зная, что ему в качестве сироты и дьячковского сына, – очень маленькой птицы на земле, – предстоит в жизни ещё много головомоек, потасовок. Зато, как вкусен казался ему ужин, состоявший из кринки кислого молока, – снятого, разумеется, – и здорового ломтя хлеба! Притом же тётка не могла быть уж чересчур взыскательной: во-первых, мальчик кормил семью рыбой, во-вторых, он имел постоянного и вернейшего защитника в лице дедушки, сидевшего на печи. Старый и малый вполне сочувствовали друг другу. Костя по воскресеньям водил старика в церковь, и дед выручал его в минуты жизни трудные перед разгневанной тёткой.

Бывало, иная рыба сорвётся у Кости с крючка и уйдёт. По странной игре случая, срывавшиеся рыбы всегда были гораздо больше и тяжелее, чем те, которых он приносил домой. Едва переступив через порог, Костя всякий раз начинал рассказывать, торопясь и разводя руками, что ему совсем было попала «во какая щука, фунтов пять будет либо больше, – да только с крючка сорвалась!»

– Разве ты её весил? – спрашивал посмеиваясь дедушка.

– По виду видно.

– Видел, значит? Наверх выходила?

– Не… не то, что выходила, а уж заметно.

Из принесённой мальчуганом свежей рыбы тётка варила уху. Все любили это кушанье, действительно, вкусное, а главное – даровое. Дедушка восторгаясь приговаривал:

– Ну уж, такой ухи и у губернатора нет!

Это повторял он почти каждый раз, пробуя уху, до тех пор, пока внучек не додумался спросить:

– Али ты, дедушка, у губернатора уху хлебал, что знаешь?

– Хлебал… ишь, что выдумал!.. – пришёл в недоумение дед.

– Почему же ты знаешь, что у него хуже нашей?

Тут уж дед задумался, соображая, что его хвастовство своей ухой в ущерб губернаторской было очень похоже на хвастовство внука непойманной рыбой громадной величины.

– Верно ты, плутяга, толкуешь. Малость я лишечка перехватил, – добродушно сознавался старик.

И все смеялись.

Теперь понятно, какой магнит мешал Косте учиться. Способностями его природа не обидела, но пользу ученья он понимал смутно. Зимой ещё дело шло кое-как, но едва начинал таять снег, и лёд трогался на великих и малых водах, как в Косте Воздвиженском совершался душевный переворот. Родная река с идущими по ней вместе со льдом щуками не давала ему покоя; она и во сне грезилась юному студенту и наяву смущала его рыбацкую душу. Вместо латинских вокабул перед глазами его всё выскакивали жирные краснопёрые окуни, словно они были спрятаны за обложкой книги, а цифры старой арифметики разбегались по полю, точно стая испуганных линьков.

Примеры на русские падежи всегда представлялись ему самые, что ни на есть, рыбные, а глагол в эту пору существовал для него один: удить. Учитель русского языка, любивший Костю, знал его слабость и при первом появлении глагола «удить» спрашивал с полухмурой, полушутливой усмешкой: «Что? Уж очумел? Налимы ждут? Плачут, поди, о тебе?»

Костя был уверен, что не одни налимы, а вся рыба его родной широкой и глубокой Обноры плачет о своём неутомимом ловце. И ждал, дождаться не мог он экзаменов. Случалось, на них он иногда проваливался, но не считал это особенно важным. Главное – чтобы домой отпустили…

Вот он шагает по пыльной широкой дороге, вырвавшись на волю. Шагает уже второй день, – переночевал у знакомого мужика. Ноги припухать начали, подошвы болят, но Костя даже не морщится. Его занимает тревожный вопрос: «Где взять червей для наживы? Что если придётся проискать их дня два, потерять дорогое время и отложить так долго и горячо жданное удовольствие?» Он имел основание опасаться этого потому, что его родимый приход, затерянный в лесной глуши, был расположен среди гор. Горы эти, хотя и не означенные ни на одной карте, были, однако ж, вовсе не шуточные; дождевые черви, любящие влажность, не жили на них, и даже в дождливое лето найти их под щепами и брёвнами было трудно. Об этом и раздумывал Костя.

К вечеру того дня он издали увидел свою колокольню, а затем, после довольно утомительных восхождений и спусков по нагромождённым на пути его горам, вступил, наконец, под родной кров.

Вошёл, помолился на образа, поздоровался с домашними без лишних нежностей и тяжело опустился на лавку. Тётка захлопотала около самовара, желая напоить с дорожки усталого гостя, – не всякий день такая роскошь дозволялась. Костя смотрел, смотрел на её суетню и проговорил:

– Мёду-то принесёшь, тётка?

– Вот ещё, мёду захотел! Я уж думала, забыл про него в городе, – возразила тётка и, взяв большую глиняную чашку, отправилась за мёдом. Она не скупилась на это лакомство; недаром у неё уклейки свои водились, и ходить за ними она была мастерица. – Выпив чашек десять чаю и начисто вылизав посуду с мёдом, Костя уж был не в состоянии разговаривать, а повалился на печь и уснул богатырским сном.

– Умаялся парень, – заметил старик-дед.

– Ништо… хоть перешёл-то ныне, слава Богу, – отвечала тётка.

Наутро, лишь только показались первые лучи солнца из-за попова овина, студент наш был на ногах. Облёкшись в свой домашний халатик неопределённого цвета, он отправился в лес, где вырезал одно славное рябиновое удилище и другое – берёзовое, похуже. Потом поставил их сушить на солнце, а сам побежал искать червей в соломе. Все гумна и амбары обегал он, осмелился даже забраться в крытое попово гумно, но поиски его были напрасны.

Тётка вынимала хлебы из печки, когда Костя повесив нос воротился в избу.

– Что, знать, червей искал? – догадалась она.

– Искал… Нету… – вяло ответил племянник.

– Да на днях пономарь проносил, рыбу ловил, – беги, спроси его… Ишь, обрадовался, словно сто рублей нашёл, – прибавила она вслед убегающему племяннику.

Через минуту последний уже стоял, сгорая от нетерпения, перед долговязым пономарём с косичкой на затылке.

– Скажи, Сосипатр Демьяныч, где ты червей доставал? Я не нашёл.

Пономарь глубокомысленно уставился на маленького просителя.

– Им здесь не вод, – сказал он поучительным тоном. – А ступай, сударик ты мой, на мельницу, в щепах около амбара найдёшь их довольно. Потому там этой твари привольнее…

Он кончил своё рассуждение уже один. Костя, будто на крылышках, умчался под гору, к мельнице. Под щепами, в самом деле, нашлись черви и, набрав их полную банку, мальчик одним духом вбежал на гору. Затем наскоро пообедал дома и, ухарски надвинув шляпу на затылок, отправился в заветное местечко.

Вот он сидит на берегу, закинув в воду удочку с привязанным к ней поплавком. Глаз не сводит с реки, другая удочка наготове. Вот поплавок зашевелился. Раз, два… – у Кости сердце замерло… – три! Поплавок нырнул, и в ту же минуту мальчик выдернул наверх удочку с трепещущим на крючке красивым окунем. Торопливо, радостно снимает он добычу и спешит закинуть другую удочку, а сам опять насаживает червяка на крючок.

Под вечер стряслась беда: берёзовое удилище сломалось, оттого что крючок задел за коряжину, лежавшую на дне. Пока Костя возился с ним, на другой крючок, насаженный пескарём, попала какая-то сильная рыба. Она так дёрнула лесу, что крепкое рябиновое удилище вырвалось из песчаного берега, в который было воткнуто, и рыба унесла его за собой на средину омута. Что было делать? Ехать в лодке за ним? Но, во-первых, настоящей лодки на мельнице не было, а был какой-то весьма неудобный дощатик, а затем ведь уже поздно. Что, если водяной схватит? Сконфуженному ловцу оставалось только воротиться домой с рыбой, но без удочек.

Утром, чуть забрезжило, он на цыпочках крался к двери.

– Куда подрал ни свет ни заря? – окликнула его тётка. – Чего тебе не спится? Вот уж подлинно – охота пуще неволи!

Костя торопился на мельницу. При свете утра он не боялся домового и решительно вошёл в утлый дощатик, грозивший всякую минуту под ним развалиться. Оттолкнувшись от берега жалким подобием весла, найденным на дне лодки, мальчик отдался течению. Одна у него была мысль: как бы половчее схватить удилище, которое прямо перед ним лежало на поверхности воды, изредка колеблясь от движений скрытого в глубине животного. Костя был ещё не настолько развит, чтобы жалеть это животное; он никогда не задавал себе вопроса: больно ли рыбам, когда крючок раздирает им челюсти? Поэтому он и теперь со спокойной совестью подвигался вперёд и твердил про себя: «Врёшь, не уйдёшь… Попалась!» Доехав до удилища, он осторожно наклонился, ещё осторожней потянул его к себе… Дощатик нагнулся, но не опрокинулся, и Костя ловким движением сразу выхватил рыбу из глубины.

Что это была за чудесная щука! Наверное, фунтов пять весу, точь-в-точь как те, что прежде у него срывались. Налюбовавшись вдоволь, Костя положил рыбу на дно дощатика, а сам принялся работать веслом и руками, направляясь к берегу. В то время солнце выглянуло из-за верхушек елей; Косте некогда было думать о красоте природы: он старался изо всех сил подвести своё судно к пристани. Упрямый дощатик никак не хотел подойти к отлогому песчаному месту и остановился у отлогого спуска, заросшего травой и кустами. Костя присел и прыгнул. Прыжок оказался неверно расчитанным, и наш студент очутился по горло в воде.

Неожиданная холодная ванна ошеломила его на минуту, но вдруг в голове его мелькнула мысль: «Вот тебе и рыба! Дощатик уйдёт!» И, забыв своё печальное положение, достал рукой край дощатика, а затем уже цепляясь свободной рукой за кусты, забрался на берег. Костя, пробираясь по самому краю берега, смог довести лодку до безопасной стоянки.

Когда таким образом всё было улажено, Костя подхватил свою щуку и, не теряя времени, слегка вздрагивая в своей мокрой одежде, пустился домой.

Однако чем ближе он подходил к родной избушке, тем более замедлялись его шаги при мысли о той грозе, которая ждала его дома за неудачное купание. Даже заступничество деда не помешало тётке выдрать нашего рыбака за вихры, приговаривая: «Али потакать сорванцу? Шали, да не зашаливайся!»

– Экая отчаянная голова! – дивился старик, слушая рассказ мальчика. – В самый омут забрался. А лодка-то еле живая, ну долго ли до греха? Неужели же ты не испугался?

– Нет, испугался, – простодушно ответил студент. – Как из воды вылез, так шибко испугался. Знал, что тётка задаст ходу… Зато щука-то, дедушка, какая! Уж теперь не скажешь, что не весил да хвастаю!