Текст книги "Детство золотое"

VII

Уже светало, когда Галя была у озера. «Теперь меня уже хватились. Оксана ведёт их – через час будет поздно…»

Она пустила коня на волю, вскочила в лодку и сильными взмахами вёсел отчалила от берега; лодка боролась с волнами, поднималась и падала, захлёстывалась и скользила, но Галя не замечала опасности, – её несла вперёд одна мысль о своих дорогих друзьях…

Наконец она обогнула мысок, выскочила на берег и бегом пустилась по знакомой тропинке.

Только у землянки перевела дух и постучала три раза.

Старик с дочерью ещё спали.

Через минуту дверь отворилась, и на пороге показалась Аннушка.

– Галя, голубка, в такую пору! На тебе лица нет… Что случилось?

– Бегите, бегите скорее, – задыхаясь, выговорила Галя, – спасайтесь, отец с людьми идёт сюда, вас выследила моя мамка. Скорее, скорее! – и она в изнеможении опустилась на лавку.

– А как ты-то – нерешительно прошептала Аннушка; она всё поняла сразу, и сердце её сжалось от боли.

– Не думай, не думай обо мне, сестра моя, родная моя, у тебя отец, береги его, бегите, пока есть время…

– Беги с нами…

– Нет, дочь Рослава не убежит от гнева отцовского, лучше смерть…

Девушка выпрямилась, губы сжались, глаза блеснули огнём.

В несколько минут собрались отец с дочерью. Старик благословил Галю. Аннушка повисла у неё на шее и не могла оторваться…

Галя торопила её.

– Аннушка, милая, родная, если меня любишь, спеши, не томи меня…

Она разняла её руки и передала её полумёртвую отцу. Оба скрылись в густой чаще.

Галя перекрестилась, вздохнула свободно.

Думалось ей невольно: «Увижусь ли с ними? Нет, дни мои сочтены, может минуты…»

Мороз пробежал у неё по коже.

Она села на лавку, оперлась на локти и стала ждать. Прошло часа два. Вдали послышался топот, ближе, ближе, вот гул голосов…

«Едут!» – подумала Галя и встала с лавки.

Послышался стук в дверь и мощный голос Рослава.

– Эй, отворяйте!

– Войдите! – тихо, но твёрдо проговорила Галя.

Вошёл Рослав, за ним Лют и Нырок и наконец Оксана. Все остолбенели.

– Галя! Дочка! Что же это значит? – прогремел Рослав, и брови его сдвинулись.

– Не сердись, отец, – твёрдо и ясно проговорила девушка, – ты волен сделать со мною, что хочешь, только я спасла своих друзей, и вам их теперь не догнать… Хочешь, казни меня, хочешь, замучь, только я и душой и всеми моими помыслами христианка, и не волен ты в моей душе, хоть ты и мой отец… Не хотела я бежать от отцовского гнева – лучше смерть; только не могу я бросить новую веру, в ней свет, в ней истина; казни меня, отец, не могу… Христианка я и умру христианкой.

Молчали сокольничие – даже и их свирепые души смягчились, но сердце Рослава окаменело.

– Спасибо, дочка, насмеялась ты над верой своих дедов и прадедов… не спросясь моей воли, убежала теперь из терема, чтобы спасать моих врагов! Да что же это? Неужто же ещё мало сраму на мою седую голову! Не дочь ты мне отныне, не хочу я видеть лица твоего постылого. Готовься к казни, а пока запру тебя в терему, не видаться нам с тобою больше…

Похолодела Галя, в глазах затуманилось, вскрикнула Оксана, подхватила свою ненаглядную питомицу и понесла её вместе с сокольничими из землянки.

VIII

Опять собрались гости-дружинники в терем Рослава, опять далеко за полночь обходит всех круговая чаша, только лица у всех хмурые – знают гости, что недаром Рослав позвал их, быть грозен неминучей; но не сказал ещё князь, куда идти, – опять ли на хазар, или же к хитрым грекам, или в землю древленскую.

Сидит Рослав за столом, оперся на локоть, думает думу крепкую; притихли витязи, ждут, что скажет – пойдут за ним, куда бы их не повёл; притихли певцы и скоморохи, боятся прогневить витязей, не до шуток теперь, не до песен.

– Други воины! – начал Рослав. – Созвал я вас не за тем, чтобы идти войною на недруга. Есть у меня семейное дело, хочу я вашей помощи и совета.

– Семейное дело! Говори, князь, мы постоим за тебя горою, не дадим в обиду Рослава, смерть обидчику, отомстим за тебя, ляжем за тебя костьми…

Рослав слушал их молча, глаза его горели…

– Так, други, я знал, что не откажете мне в помощи… Слушайте же: было у меня одно сокровище, один свет ненаглядный, одна люба-красавица, моя Галя… Отняли её у меня злые вороги, испортили моё дитятко, окрестили её против моей воли в веру христианскую… Други, скажите, что мне делать?..

Как стон, как плач, вырвались эти последние слова из мощной груди Рослава; опустилась гордая голова на сильные руки, и сжал он эту седую голову, которая много горя вынесла на своём веку, сжал до боли так, что в глазах потемнело.

Зашумели, зашевелились витязи, и как из одной груди пронёсся по гридне один вопрос:

– Кто твои вороги? Месть им и смерть…

«Месть и смерть!» – пронеслось повсюду и отдалось в каждой груди.

– Двое христиан, старик с дочерью, в лесу скрылись, дочь упредила, мои слуги и рабы уже рыщут по их следам… – глухо проговорил Рослав. – Что же мне делать с дочерью? Вашего совета жду, други…Как скажете, так и сделаю.

– Принудь, пригрози, пусть снова Перуну молится.

– Не принудите её, у неё нрав, что железо, не сломить мне её, а коли и побоится, то втайне будет чужую веру справлять.

Витязи молчали и теребили в раздумье богатырские усы и бороду.

Тут поднялся старый посадник Горюн, высокий, седой старик с мрачно нависшими бровями и соколиным оком.

– Что думать, витязи! Коли вправду девушка богам нашим изменила, коли не хочет больше чествовать Перуна, коли покрыла стыдом отцовскую голову, не пожалела тени домового, не пожалела памяти матери, одно осталось – казнить её во славу Перуна, чужим богам в поругание…

Витязи молчали; Рослав сидел неподвижно, – он и сам решил казнить дочь, но тут, когда он услыхал из чужих уст этот приговор, его обдало холодом, и какое-то странное чувство – не то жалость, не то горечь – отозвалось в сердце.

– Что же молчишь, друг? – спросил его, наконец, суровый старик. – Иль не по сердцу мои слова? Или жаль тебе дочери?

Рослав поднял на него свои очи ясные, гордо приосанился и твёрдо отвечал:

– Напрасно коришь меня, друг, я и сам знаю, что казнить её за измену следует, а хотел я вашего совета, чтобы не сказали потом, что Рослав самовольно с дочерью расправился, что Рослав своею княжью мощью покичился… Казнить, так казнить! – твёрдо и громко выговорил он и встал из-за стола, гордо кланяясь во все стороны.

В эту минуту распахнулась дверь, мамка Оксана вбежала в гридню растерянная, обезумевшая и бросилась князю в ноги:

– Батюшка, светлый князь, очи твои ясные, что ты делаешь? На то ли я своё ненаглядное дитя холила, растила? На то ли она у нас, словно маков цвет, словно цветик лазоревый, в светлице своей красовалась? Где твоё сердце отцовское, что казнить её хочешь? Ведь краше её нет на свете! За что же сгубишь её? Казни меня, старую, что не углядела за нею, моя вина – мой и ответ…

Отвернулся Рослав:

– Не томи меня, старая, ступай, не твоего ума дело, как надо, так и будет…

Топнул ногою князь, сверкнул очами, прогремел на всю гридню:

– Эй, кто там! Взять старую!

Прибежали рабы, потащили Оксану, упала она, горькая, на свой сенник и залилась слезами.

Смотрела, смотрела Галя, и жаль ей стало своей мамки.

– Полно, мама, не плачь, всё равно не ты, другие бы отцу сказали, уже не утаиться бы мне от гнева…

– Светик ты мой, сердце ты моё золотое, не знала я, не знала, думала лучше сделать, не чуяло моё сердце, что отец твой, что зверь лютый, своего родного детища не пожалеть…

– Слушай, мама, – ластилась к ней Галя, – не долго мне жить – до Авсеня всего два дня осталось, потешь же ты меня в последний раз, исполни, о чём я попрошу…

– Проси, родная, сделаю для тебя всё!

– Узнай, что с ними, успели ли укрыться, живые ли, да передай от меня последнюю весточку…

Полно, мама, не враги они, не колдуны, они добрые люди: коли любишь меня, не кляни их, вспомни, что последние дни мы с тобой вместе доживаем…

Оксана опять рассердилась. Галя выждала и снова повторила свою просьбу.

– Ин будь по-твоему, голубка моя, хоть и ненавистны они мне, а не могу я тебе не угодить. Разыщу их, постылых, разузнаю всё, что знать желаешь, передам от тебя весточку лиходеям этим…

Галя ожила и даже как будто повеселела. Она быстро оторвала кусок холста от рубахи и написала на нём несколько строчек палочкою, которую обмакнула в склянку с тёмной жидкостью. Оксана с ужасом следила за нею: ей всё это казалось колдовством, и она со страхом взяла свёрнутый лоскуток. Чуть забрезжила первая заря, а она уже как кошка кралась по лесу, осматривала тропинки, оглядывала деревья: она знала, что во все стороны разосланы гонцы от князя искать христиан, но что не один ещё не напал на след.

Миновала она все тропинки, остановилась в чаще, осмотрелась, сообразила что-то, круто повернула вправо и почти бегом пустилась через поляну, через болотные кочки, через ручей…

– И как это мне прежде в голову не приходило! – бормотала она на ходу, – на старости-то лет память отшибло…

В самой густой чаще, за тремя болотами, высился ряд невысоких песчаных холмов, которые с одной стороны сходили в долину отлогими скатами, с другой крутыми обрывами висели над пропастью, в которой шумел быстрый, глубокий ручей. Это был Дидов яр, заколдованное место, как говорили в народе, жильё русалок и леших. В самой средине Дидова яра, между невысокими, но крутыми обрывами, виднелся узкий спуск на дно пропасти. Оксана смело поползла по этому спуску, цепляясь за стволы и корни. Внизу она осмотрелась и приметила на сырой глине следы; она нагнулась, разглядела следы с минуту и быстро пошла в сторону, куда они вели. Через полчаса она уже стояла у низенькой пещерки, или, скорее, ямы, вырытой в отвесной стене обрыва. Вход искусно скрывался за нависшим кустарником и мхом, но от зорких глаз Оксаны он не укрылся, и она ползком пролезла в узкое отверстие.

В маленькой, полутёмной келье при тусклом свете лампады сидели Андрей и Аннушка.

Андрей нагнулся над книгой, Аннушка оперлась на локоть и задумчиво смотрела на мерцавший огонёк.

При входе Оксаны оба они вздрогнули.

– Не бойтесь, – сказала она тихо, – хотя и вороги вы нам, но не за местью я пришла к вам, а послала меня Галя моя, бедное дитятко. Вот и весточка от неё…

Аннушка жадно схватила лоскут, пробежала его глазами и вскрикнула:

– Отец, отец! Галю казнить хотят!..

Андрей даже вздрогнул. Молнией пронеслась в его голове мысль, что он будет виновен в смерти, что он не отстоял её, убежал от опасности, думал только о себе…

Привстал он и снова тяжело опустился на срубленную колоду, на которой сидел. Расспросили Оксану, и она с неутешными слезами рассказала всё. Аннушка ещё больше побледнела, когда та кончила, глаза её как-то раскрылись, точно она видела перед собой что-то ужасное…

– Отец! Я не могу так её оставить, – сказала она тихо, но твёрдо, – благослови меня, отец, я пойду к ней, я умру с нею…

Андрей вздрогнул, помолчал, потом открыл рот, будто хотел что сказать, но то, что он чувствовал, не укладывалось в слова. Он молча встал на колени и начал горячо молиться.

Оксана сердцем понимала всё, что происходило в эту минуту, что перед нею христиане, вороги, что она их кляла за несколько часов перед тем. Сейчас она видела одно, что эта бледная девушка идёт навстречу страшной неминучей опасности. Ей стало её жаль.

– Перестань, девушка, – говорила она Аннушке, – зачем тебе идти на верную смерть. Вон у тебя отец есть, как его оставишь?

Аннушка вздохнула.

– Не жизнь мне без моей любой подруги, пусть казнят меня вместе с нею, наша вера учит нас смерти не страшиться, а Гале со мною легче будет.

Оксана слушала её и, видимо, дивилась.

– Старик, – говорила она Андрею, – неужто же пустишь ты её, неразумную, на вернейшую смерть?

Андрей встал. Лицо его было печально и строго.

– Да, пущу, пусть делает, что ей сердце подскажет – мы виновны, что не защитили Галю, – убежали мы, себя пожалели, а о ней, нашей голубке, и не подумали… иди, дочь моя, Бог тебя да благословит, подкрепи её в скорби, умри за нашу веру правую…

Голос его дрогнул, он благословил Аннушку и долго, долго держал её молча в своих объятиях.

– Прости, отец, – сказала девушка тихо и поклонилась ему в ноги.

– Иди, дитя, видно Бог хочет испытать нас, иди и прославь имя Его.

Оксана не выдержала. Ей смертельно жалко стало этих людей.

– Да что же вы, безумные, где это видано? Ведь не пожалеют они её, слышишь ты, старик, уж коли Гали не пожалели, убьют её, сожгут, не останется от неё и косточек…

– Велик Бог наш и силён! Если не захочет Он, ни волоса не упадёт с головы её, если же суждено ей умереть, – Его святая воля!

Ещё раз обнялись отец с дочерью, ещё раз поклонилась дочь отцу до земли и вышла за Оксаною.

IX

На широком княжеском дворе, несмотря на раннюю пору, все уже были на ногах: дородный сокольничий отдавал приказания отрокам, конюхи возились около коней. Повара стучали в кухне, откуда-то доносились крики домашней птицы, которую должно быть резали, через двор несли связанную огромную свинью, и она отчаянно хрюкала…

Оксана с Аннушкой вошли в ворота.

– Чтой-то рано нынче все поднялись, видно, на охоту собрался старик наш, – заметила Оксана.

Аннушка испуганно озиралась, она никогда ещё не видела столько народу…

Навстречу им попался какой-то конюх.

– Куда вы собрались? – спросила Оксана мимоходом.

– На охоту, – лениво отвечал он, – сейчас после казни велено, чтобы все в сборе были.

Оксана остановилась на полпути и быстро повернулась к нему.

– Какой казни? Что ты говоришь?

– Как какой? Не знаешь, что ли? Твою княжну сегодня повезли… С час тому назад выехали…

Обе женщины вскрикнули.

– В какую сторону поехали-то? Где казнь? – поспешно допрашивала Оксана на ходу.

– У озера, под Перуновым дубом…

Оксана и Аннушка бегом пустились из ворот. Конюх посмотрел им вслед, лениво зевнул и побрёл к коням.

– Ох, горюшко моё, ох, лютое моё, – причитала, задыхаясь Оксана, – убьют мою голубку, убьют мою светлую, не видать мне её оченек ясных, не слыхать её голоса звонкого… Ох, тошнёхонько…

Аннушка бежала за нею и, крестясь, шептала молитву…

У большого озера, того самого, у которого ещё так недавно видались подруги, под развесистым столетним дубом было приготовлено место для казни. Народу всё прибывало. На площадке под самым дубом стояла большая колода и на ней лежал блестящий новый топор. Немного поодаль, на песчаном берегу, возвышался костёр из хворосту; подле него стояли двое отроков с пучками засмолённой соломы и тлевшими головнями.

– Едут, едут! – пронеслось в толпе.

Все двинулись вперёд, слуги и рабы с бранью теснили толпу назад. Произошёл переполох. Издали послышалось пение и конский топот. Показалась процессия. Впереди всех ехал князь, весь в белом, на белом коне с серебряной сбруей, за ним четверо рабов несли носилки с Галею.

Она сидела, печально опустив голову, в белой гладкой рубахе.

Волосы длинными, чёрными прядями падали на плечи и терялись в широких складках. Крепко сжатые руки, глубокий строгий взгляд больших чёрных глаз, полуулыбка тонких губ – всё это как-то странно не вязалось с заплаканными глазами провожавших её сенных девушек. Казалось, одна она из всех не потеряла присутствия духа – все шли молча, испуганно, заунывная песня не ладилась, голоса часто прерывались сдержанными рыданиями: Галю все любили, хоть она и была подчас и нравная, но она так умела всякого обласкать.

Грозно сжатые брови Рослава, его громовой голос, когда он прокричал толпе: «Раздвинься!», наводили на всех ужас. Толпа невольно отхлынула, и процессия расположилась под дубом. Галю спустили с носилок, она прислонилась к дубу.

– Великий Перун! – начал Рослав, и его голос мощно раздался под густою листвою. – Великий Перун! Тебе приношу я эту кровавую жертву! Очисти меня и семью мою, моих родичей и друзей от позора и бесчестия, от поругания и посмеяния… Да падут месть и проклятия на голову тех, кто отнял у меня мою дочь, да разразится над ними все громы и молнии, да не скроются они от твоего гнева…

Толпа дрожала под этими мощными возгласами.

– Дочь моя! – обратился Рослав к Гале. – Отрекись от своего безумия… – голос его задрожал: – Вспомни, что ты одна у меня… Галя, неужели в тебе сердце окаменело…

Как огнём сразили Галю эти слова. Она бросилась к отцу на шею.

– Отец, отец, дорогой мой, я ведь люблю тебя.

Он отстранил её рукою.

– Галя, отрекись, забудь про тех, будь моею.

– Нет, отец, не могу: кто раз познал свет, разве может от него отречься… – печально сказала девушка.

Рослав выпрямился, сверкнул очами и подал знак отрокам. Галю схватили за руки. Рослав взял топор и засучил рукава своей широкой одежды.

Всё замерло… Вдруг в воздухе пронёсся отчаянный крик, и две женщины, задыхавшиеся, растрёпанные, пробились сквозь толпу к месту казни… Все зашумели. Рослав остановился. Оксана и Аннушка бросились к Гале. Отроки невольно отступили.

– Галя, голубка, дорогая, ты жива! – радостно шептали они ей.

Рослав строго обратился к мамке:

– Оксана, это ещё что?

Аннушка оставила Галю, и её большие голубые глаза остановились на князе. Она выпрямилась, бесстрашно оглянула толпу, подошла к князю и твёрдо проговорила:

– Князь, я та христианка, что научила Галю познавать свет истины… я выучила её нашей вере, я во всём виновата… Если Галя по-вашему достойна казни, то во всём виновата я одна… Казни меня, если тебе уж так нужна христианская кровь, а её не губи… Ты видишь, князь, – молила она и опустилась на колени, – я и сама пришла к тебе, не боюсь я смерти, я прошу тебя об одной милости – не губи дочери своей.

Толпа зашевелилась: тихий ласковый голос Аннушки, её бледное полудетское личико, её большие голубые глаза так подействовали на Рослава, что он невольно опустил голову. Что-то далёкое, прошлое откликнулось ему в этом тихом молящем ребёнке, не то его тихое детство и баюканье любящей матери, не то голос давно умершей, любимой жены… Оттаяло сердце, опустилась голова на могучую грудь, дрогнула рука и опустился топор. Галя в эту минуту оправилась, и её большие чёрные глаза с удивленьем, почти с ужасом остановились на Аннушке.

– Аннушка, почто ты себя губишь? Что скажет твой отец?

– Отец мой благословил меня, Галя, он знает, что я пошла умирать за нашу веру, во славу Бога истинного…

Рослав отвернулся. Быстро неслись в голове его мысли. Там, где-то в лесу, другой отец благословил свою дочь на смерть, и вот она сама пришла и просит казнить её, помиловать Галю, сама хочет умереть за веру… А он?.. Нет не поднимается рука его, будь что будет.

– Витязи храбрые! – обратился он к своей дружине. – Люди добрые, что скажете? Какой совет дадите? Не приложу ума, знать от старости разум затуманило…

– Помилуй их! – вырвалось из толпы, как из одной груди. – Помилуй, князь, не казни!

Постоял князь в раздумье, махнул рукой.

– Пусть живут! – молвил, далеко отбросил от себя топор, вскочил на коня и стремглав бросился вон из лесу.

Прошло много лет. На том месте, где стоял Рославов терем, была выстроена христианская церковь; сам он и дочь его покоились давно уже в земле: над князем высился курган, над Галею крест; давно уже перестали гнать христиан, и в Киеве была церковь св. Илии; но в народе долго жила память о доброй княжне Гале, что всю жизнь заботилась о сирых и слабых, о бедных и убогих…

Отец отделил ей вотчину, и она мудро правила своими владениями. Много добрых дел сделала она за свою жизнь, и эти дела пережили её самоё, жили долго-долго в памяти народа, и ещё долго-долго ходили христиане и язычники, богатые и бедные на княжью могилу, что стояла среди дремучего леса, у озера, под развесистым дубом.