Текст книги "Своя Беда не тянет"

– Повтори.

– Ты поедешь в Марбелью.

– Повтори!

– Поедешь. В Марбелью! У тебя проблемы со слухом, или с мозгами?

Элка исполнила на автомобильном гудке сложный, бравурный марш. В ее распоряжении была только одна нота, но она справилась.

– Тихо! – заорал я.

– Ты поедешь со мной.

– Ну, может быть. Скоро начнутся каникулы...

– Ты поедешь со мной!

– Ну...

– Ты же понимаешь, сейчас это лучший выход – взять и свалить в Марбелью, пока они там не разобрались, кому на самом деле принадлежал пистолет.

– Ну, я подумаю.

– Слушай, да, попытайся подумать. Я еду в любом случае. А ты, если хочешь, бодайся с наркоманами, цыганами, корейцами, следователями, бомжами, котами...

До дома Ильича она ехала, фальшиво напевая «Над Канадой, над Канадой». Я не понял, почему «Над Канадой», но спрашивать не стал.

Кейс я взял с собой в квартиру. «Магнум» лежал у меня в кармане: почему-то я не решился от него избавиться, подкинув в гроб, в общую кучу оружия. Трофеем сегодняшнего вечера была и Беда, поэтому я пропустил ее вперед для гарантии, что она опять не исчезнет.

Рон проспал наше появление. Он сонно приоткрыл глаза на диване, лениво махнул хвостом и снова заснул.

– Кажется, нам придется спать на полу, – сказала Беда и забрала у меня кейс.

Я решил позвонить своему деду Сазону. Ничего, разорю Ильича на междугородние переговоры. Когда я набирал код родного южного города, то ощутил нечто вроде ностальгии. В моем городе сейчас тепло, может быть, даже идет дождь – пахнет мокрым асфальтом и мокрой землей, а о приближении Нового года напоминает только перемигивание ярких гирлянд в витринах магазинов и кафе.

– Але, – раздался в трубке неожиданно тихий голос Сазона.

Дед плохо слышал и потому всегда орал так, что на него жаловались соседи с первого этажа, хотя сам он жил на восьмом.

– Але, – тихо и грустно повторил он. Наверное, он заболел. Я испугался, и гаркнул в трубку так, как обычно разговаривал с дедом – во всю мощь своих неслабых легких.

– Дед! Это я, Глеб!

– Сынка, ты что ли? – по-прежнему тихо спросил Сазон. – А чего ты орешь, как голодный медведь на Севере?

От неожиданности я чуть не выронил трубку.

– Дед, ты что, купил слуховой аппарат?

– У меня нормальный слух, – отрезал дед. – Был. А сегодня Галка вставила мне одну хреновину.

– Какая Галка? Какая хреновина? Куда вставила? – заорал я.

– Ну, – вроде как смутился дед, – Галка, это секретарша моя. Она привезла из Японии новомодную хрень, которую в ухо вставляешь и ... в общем, мужская сила удваивается. Я попробовал, помогает. Только орут все кругом, как слоны перед случкой, башка трещит. Я и тебе такую заказал!

– Не, дед, дай отбой, а то у меня от этой самурайской хреновины мужская сила из ушей попрет.

– Ну, как знаешь, – обиделся дед. – А чего ты так орешь? Оглох что ли?

Я мысленно поставил пять баллов секретарше Галке за то, что она все-таки умудрилась вставить Сазону в ухо слуховой аппарат, сопроводив это действие единственно возможной легендой. Наверное, дед задрал своей глухотой всех своих подчиненных в тире, который ему принадлежал. Учитывая, что он подполковник в отставке, Сазон наверняка требует от служащих армейской дисциплинки, а сам при этом ни черта не слышит. Теперь он слышит нормально, но все орут по привычке, разговаривая с ним.

– Башка болит от криков этих, – снова пожаловался он.

– Это скоро пройдет, – я постарался говорить тише.

– А чегой-то ты меня хоронишь? – неожиданно рявкнул дед своим прежним командирским рыком. – Звонишь зачем? Надо чего?!! – Совсем невыносимым стал старый с тех пор как обзавелся деньгами и собственным бизнесом.

– Денег надо! Я отправляю Элку в Марбелью!

– Ладно, сынка! Будут вам конфетки, будут вам баранки! Будет Элке Марбелья! Завтра ей бабла подкину переводом. А тебе, сынка, деньжат не подкинуть? – ехидно поинтересовался Сазон, и я понял преимущества его глухоты: не сильно-то он раньше был силен в перепалках.

– Нет! – рявкнул я.

– Ну, как знаешь, – дед повесил трубку.

Беда ковырялась с замком кейса, я не стал ей помогать, а пошел на кухню варить кофе. Мне не было дела до того, сколько зелени лежит в этом кожаном чемоданчике.

Кофеварки у Ильича не было, кофе он варил в турке. Я начал колдовать, отмеряя нужное количество кофе и сахара. Когда пенка поднялась ровно настолько, что нужно было снимать турку с огня, на кухню зашла Беда. На ней почему-то не было очков, и смотрела она беспомощно, как человек, который не просто снял очки, а безвозвратно их потерял. В руках она держала какие-то бумаги, кассету, фотографии, и пыталась что-то сказать, но только открывала и закрывала беззвучно рот. Меня это зрелище так заворожило, что я проворонил кофе. Он с гнусным шипением выплеснулся на печку и залил голубое газовое пламя.

– Я не поеду в Марбелью, – наконец сказала Беда.

– Поедешь.

– Нет.

– Да.

– Нет.

– Да.

Я забрал у нее бумаги, фотографии, просмотрел их и положил на кухонный стол.

– Тем более ты поедешь в Марбелью.

– Нет.

– Да. – Я выключил газ, взял тряпку и с тупым усердием стал оттирать печку. – Мой дом, между прочим, расположен рядом с домом скульптора Руставели.

– Мне плевать на Марбелью, плевать на дом, плевать на скульптора Руставели.

– Может, тебе плевать на меня?

– Может, и на тебя. Я сделаю эту работу. Я всех умою. Урою. Во все газеты дам материалы, а потом напишу детектив.

– Ты можешь плевать на скульптора, можешь плевать на меня. Но ты не можешь мне запретить не плевать на тебя. Ты не сунешь свой нос в это дело. Ты поедешь в Марбелью, будешь сидеть там тихо, наслаждаться теплом и элитным российским обществом. – Я отмыл печку и почему-то начал мыть подоконник. – Хочешь, я подарю тебе этот дом? Ведь хочешь!

– Подари его той дуре с якорями!

– Она здесь не при чем. Она вообще нигде не причем. Это Марина.

– Карина, Марина, какая разница? У тебя слюни на длинные светлые волосы, голубые глаза и большие си...

– Заткнись, – я запустил в нее первым, что попалось под руку. Попался пакет с собачьим кормом. Пакет порвался в полете, и до Беды долетел град твердых вонючих шариков.

– Да, и большую плебейскую грудь! – закончила она мысль, набрала в пригоршню рассыпавшегося по столу корма и запихала его в рот.

Зубы у нее были отличные, я не сомневался, что она справится, но все же спросил:

– Водички?

Она кивнула, давясь слезами и «Фрискисом».

* * *

Если бы я знал, что в этом кейсе!

Если бы я знал, то не притащил бы его в эту квартиру, и уж тем более бы не показал содержимое чемоданчика Беде.

Я бы... подкинул кейс в гроб, увенчав им груду оружия и наркотиков. Глядишь, нашим доблестным органам не пришлось бы придумывать себе подвиги «для галочки».

Элка не была истеричкой, но бумаги из кейса привели ее в такое буйство, что она до шести утра орала, что это станет делом всей ее жизни. Тираж «Криминального Сибирска» взлетит до небес, подписчики передерутся, а она станет героиней и напишет еще один детектив.

Лучше бы там были деньги.

К семи утра Беда наоралась, нарыдалась, устала, плюхнулась на диван рядом с Роном, и заснула мертвецким сном, уткнувшись носом в собачий затылок. Я остался не у дел, выпил кофе и спрятал кейс со всем содержимым в тайничок, который Ильич использовал для хранения наличности. Туда же я сунул и пистолет. Тайничок находился на кухне, под подоконником. В старых домах там расположен шкафчик-холодильник с отверстием на улицу. Ильич дверцы убрал, сделал панель и, кроме него, только я знал, как она открывается.

Спрятав чемодан и оружие, я решил, что бессонная ночь и раненая нога не повод не пойти на работу. Зная Элку, можно предположить, что она сутки продрыхнет на этом диване. Собаку я заберу с собой, а то не дай бог, она опять поведет ее гулять.

Покидая квартиру, я подумал, что с Бедой у меня опять не мир, не война.

Не мир, не война.

Уж пусть она лучше уедет в Испанию.

Еще я подумал, что больше ни шага не сделаю, чтобы самому разобраться в «грибановском» деле. Пусть им занимается Питров. Он профессионал. Я покорюсь, даже если он решит упрятать меня за решетку. В тюрьме тоже люди живут.

* * *

День начался не так, как обычно.

С утра женское большинство школы доставало меня вопросом:

– А что это у вас с лицом?

Я честно отвечал, что кот поцарапал, но они ухмылялись, и в хитрых женских глазах я ясно читал: «Знаем мы кота этого!»

Поэтому, когда Марина, десятой по счету, спросила: «А что это у тебя с лицом?», я ответил:

– Неудачный сексуальный опыт.

И похромал в директорский кабинет. Навстречу попалась Дора Гордеевна, тоже задала вопрос, но другой:

– А что это у вас с машиной?

Я задумался, что бы такое ответить, но ей, похоже, это было неинтересно, потому что она, тряхнув подбородками, вдруг заявила:

– Вы помните, Глеб Сергеевич, что сегодня вечером в Доме культуры церемония награждения лучшего классного руководителя года?

Я не помнил. Я забыл, что победил в городском конкурсе и стал лучшим классным руководителем года. Зато Дора Гордеевна вспомнила, увидев меня с расцарапанным лицом, сильно хромающего, да еще на машине, разбитой в хлам. Лучший классный руководитель. Я думаю, Дора будет довольна. Она всегда говорила, что я подозрительный тип.

Я провел кучу уроков. Провел даже физкультуру, несмотря на сильную боль в ноге. На перемене я забежал в медкабинет и попросил медсестру Танечку сделать мне перевязку. Она ойкнула, увидев рану, но лишних вопросов не задала и быстро наложила повязку.

Лучший классный руководитель!

Пацаны канючили: «Ну, когда откроют тир?» Я не знал, когда его откроют. Тир опечатали «до выяснения обстоятельств», так сказала Марина. Или Лилька? Кто-то из них так сказал. Я боялся и ждал выяснения этих обстоятельств.

К обеду я так устал, что даже не пошел в столовую. Попросил Лильку купить мне в буфете «чего-нибудь» и принести в кабинет. Лилька, зная мои аппетиты и пристрастия, выпросила в столовой кастрюльку, навалила туда пельменей, котлет, винегрета, геркулесовой каши и восемь пирожков. Я даже обиделся, когда она поставила эту бадью на директорский стол перед моим носом. Я же не поросенок какой-нибудь. Я лучший классный...

Я обиделся, но все съел, и мне было вкусно.

– Петь, – грустно пропела Лилька, – родители собрали деньги на венки от школы. Завтра похороны Грибанова.

Это так страшно прозвучало в стенах школы: «Завтра похороны Грибанова», что я опять задумался – может, попытаться что-нибудь сделать для выяснения истины? Такие, как Питров, мало что могут. Такие, как Питров, работают не для истины, а для «галочки».

После обеда я провел два урока ОБЖ в девятом и десятом. С настырностью старой мегеры я сорок пять минут твердил о вреде наркотиков и всего, что с ними связано. Под конец я устал, плюнул, и сказал:

– А, впрочем, это ваша жизнь. И ваш выбор. Грибанов торговал отравой, вы знаете. Завтра похороны.

Кажется, их пробрало, потому что они сидели тихо, прятали глаза, и не дышали.

На перемене я пошел в кабинет, сел в кожаное кресло и... заснул. Мне приснился цыганский табор вокруг костра. Какая-то цыганка танцевала, размахивая широким цветастым подолом, и била в бубен. Цыганка была подозрительно длинная и подозрительно плохо плясала. Я попытался разобраться в этом, и разглядел, что не цыганка это, а Элка. И в руках у нее не бубен, а «Магнум», и не «Магнум», а кейс, и не кейс, а...

Разбудил меня телефонный звонок. Я выхватил из кармана мобильный и сиплым, заспанным голосом ответил:

– Да.

– Живой? – усмехнулись на том конце трубки. Голос принадлежал мужику средних лет, и почему-то сразу было понятно, что ничего хорошего он не скажет.

– Жив, – подтвердил я. – А что, есть варианты?

– Есть, – опять усмехнулся голос. – Были. Но, кажется, ты везунчик. Уж раз так случилось, пересмотри свои взгляды на жизнь. Верни то, что взял, или заключай договор.

Я хотел заорать, что пусть подавятся своим кейсом, но вовремя сообразил, что мобильник не мой и звонят, скорее всего, Ильичу. Глянул на табло – номер не определялся. Мужик на том конце угрожал, и угрожал Ильичу. За что? Почему? Я так устал от своих головняков, что мне было не до чужих.

– Слышь, – сказал я в трубу, – ты сюда больше не звони. Не звони и не пыхти. Я устал. Я очень устал. Я так устал, что мне лень пересматривать свои взгляды на жизнь. Учти это и больше никогда не интересуйся моим здоровьем.

На том конце захлебнулись какой-то тирадой, но я нажал отбой. Я был доволен собой. Как я ему: «Не звони и не пыхти!» Ильич бы так никогда не сказал. Что он должен вернуть? Какой договор заключить? Опять вляпался в какую-нибудь авантюру, чтобы огрести немного денег в свой карман? Ильич делал это регулярно и неумело. Мне надоело вникать в его аферы, и я на многое закрывал глаза. Чего стоили только «спонсорские» поборы с родителей и возня с арендаторами.

До церемонии награждения в Доме культуры оставалось пару часов. Я решил протопить сарай и накормить Рона. Каша была почти готова, и Рон носился вокруг меня, нюхая воздух, когда в мой сарай постучали. Открывал дверь я с мерзким чувством, что ничего хорошего мне этот визит не сулит.

На пороге стояла Ритка. Я улыбнулся, потому что, в принципе, был рад ее видеть. Свою «Оку» она припарковала около сарая, рядом с моей разбитой «аудюхой». В нижнем правом углу ее игрушечной машинки я увидел гордую надпись «Лэнд Круизер».

– Заходи, – сказал я Ритке. – Что, типа поменяла машину?

– Поменяла взгляды на жизнь.

– Мне тоже сегодня советовали.

– Тогда давай к нам на курсы.

– Какие?

– Какие-то мудреные психологические курсы, где учат оптимистично смотреть на вещи.

– Денег не жалко? Зачем менту психологические курсы?

– Ну, спасибо, Дроздов.

– Сазонов.

– Черт ногу сломит. У собаки два имени, у тебя два имени, еще у кого?

– У кактуса.

– У кактуса. – Ритка отрешенно уставилась на старое пианино. – А насчет того, зачем вороне зонтик, в смысле, менту психологические курсы, так отвечаю тебе, что тяжелее работы в милиции, наверное, только работа шахтера. Ну, зарплата, это отдельная песня. На этой неделе уже два раза ночью по тревоге поднимали. Оба раза – учебные. Знаешь, как я спать ложусь? Свисток с вечера в китель, китель на спинку стула, стул поближе к кровати, на стуле телефон. Ложишься и думаешь – зазвонит, не зазвонит? У меня уже интуиция, Дроздов!

– Сазонов.

– У меня интуиция. Я просыпаюсь за минуту до звонка! – Ритка встала, скинула шубу, осталась в красном вязаном свитерке и джинсах. Она подошла к пианино и присела на крышку. Не зря я приволок сюда старый инструмент – хоть какой-то комфорт гостям.

– Ни разу не ошиблась. За минуту! Беру трубку, соображаю с трудом, и всегда происходит один и тот же диалог. Дежурный, непременно со злорадством:

– Спишь?

– Нет, пирожки стряпаю.

– Лучше бы сухари сушила.

Я нашариваю в темноте форму, одеваюсь.

– Ну что, оделась?

– Да, роликовые коньки нахлобучила.

– Давай, шуруй по холодку. Тревога! Целую.

Ну, думаю, хорошо хоть поцеловал. Хватаю тревожный чемоданчик и бегу. На построении выясняется, что свисток у меня одной, у остальных – дети дома из карманов повытаскивали. Начинаю его за спинами передавать. Каждый мой свисток показывает проверяющему, он его рассматривает и кричит: «Молодец, боец!» А ты говоришь, зачем менту психологические курсы! Чтобы с ума не сойти! Кстати, в твоем классе ученичок есть, Баранов. Он у меня раньше на учете стоял, но как ты классным стал, он в примерные заделался.

– Что, опять подрался?

– Да нет, в телефонные террористы заделался!

– Брось! – От удивления я вывалил кашу мимо собачьей миски. Рон отпихнул мои руки мокрым носом и стал подъедать горячее варево прямо с пола. – И кого он терроризирует?

– Меня! Дроздов, Сазонов, поговори с ним, миленький! Спасу от него нет! Он ничего такого не делает, шутит просто, но спасу от него нет! Он же картавый! Звонит по десять раз на день мне в инспекцию, и каждый раз старательно меняя голос, спрашивает:

– Махгахита Хеохгиевна, угадайте с тхег хаз, кто вам звонит?

Я ору:

– Ты, Баранов, ты!

А он мне восторженно:

– И как это вы дохадываетесь?

Ну не говорить же ему, что он картавый. Травма у ребенка будет. Достал, сил моих нет.

Я заржал.

– Ладно, Ритка, больше он звонить тебе не будет. Я найду аргументы, не травмируя его самолюбие. Ты за этим пришла?

– Нет, – отрезала она жестко и присела на табуретку к столу. Когда она начинала говорить таким тоном, глаза ее становились стальными и, если честно, хотелось найти массу срочных дел, чтобы только не слушать, что она дальше скажет.

– Кашу хочешь? – решил я оттянуть неприятности.

– Собачью? Нет, спасибо.

– А что? Я солил. И масла кинул.

– Сам и лопай.

Я взял ложку и стал из кастрюли поглощать остатки каши. Рон чавкал в углу, вылизывая пол.

– Дай попить! – попросила вдруг Ритка.

Я удивился, нашел жестяную кружку и плеснул туда минералки.

– Не могу из металлической, дай стакан.

– Нет стакана.

– Был.

– Разбил.

Ритка открыла свою сумку-баул и вытащила оттуда полиэтиленовый пакет. В пакете лежал... мой стакан, пропавший после визита Питрова. Это был точно он – из школьной столовой, прозрачный, граненый стакан с отбитым, щербатым краем.

– Твой, – сказала Ритка, и, сканируя мои мысли, добавила:

– Упертый из школьной столовой, граненый, с отбитым краем.

Почему-то мне не было охоты признаваться, что это мой стакан.

– Если и мой, то как он у тебя очутился?

Ритка выпила из кружки минералку, и отвела от меня сверлящий взгляд.

– Наш эксперт-криминалист за мной ухлестывает.

– Молодец! – похвалил я эксперта-криминалиста.

– Вечерами он зовет меня в свой кабинет пить чай, покупает дорогие конфеты, хорошие сигареты.

Я кивнул. Шутить у меня отпала охота.

– Вчера вечером, когда мы пили у него чай, я заметила на столе твой стакан. Узнала по отбитому краю и спросила, что за трофей. Он сказал, что Питров из прокуратуры попросил его пальцы сличить с отпечатками на «Макарове», который по делу Грибанова...

Я почувствовал, что желудок мой больше не хочет собачьей каши, и поставил кастрюлю на стол.

– Сличил? – спросил я Ритку голосом, который не мог принадлежать мне.

– Не успел, – по-прежнему не глядя на меня, сказала Ритка. – Стакан я незаметно сперла. Ведь Питров незаконно его у тебя изъял. Украл, можно сказать. А экспертизу попросил по дружбе сделать. Так, для себя.

Я решил не срывать своего облегчения. Меня опять потянуло на шутки.

– Может, ты и «Макаров» от пальчиков протерла?

– Протерла, – кивнула Ритка. – Я, Сазонов, Дроздов, на пенсию через месяц решила уйти. Двадцать лет работы в милиции. Хватит.

Я не знал, что сказать. Я решил помыть кастрюлю из-под каши и налил воды в умывальник.

– Ты мне ничего не хочешь сказать? – неожиданно жалобно спросила Ритка.

– Спасибо, Рит. Понимаешь, меня в эту историю упорно кто-то замешивает. Я разберусь.

Ритка резко встала, наверное, она ждала признаний. А, может, более нежной благодарности? С какой это радости она так печется обо мне, что готова рисковать служебным положением? Я не мог ничего предложить ей взамен. Кроме благодарности. Я снова сказал:

– Спасибо.

Она надела шубу и пошла к двери.

– И еще, – не оборачиваясь, сказала она, – в тот день, когда удрал этот бомж, перед землетрясением, дежурный Луговой сказал, что ты приходил в отделение, ко мне. Но вернулся с порога в машину и больше не возвращался.

– Я уехал. Передумал.

Она кивнула с таким видом, словно давала понять – правды от тебя не дождешься.

– А что у тебя с лицом? – Ритка все не выходила из сарая, хотя я очень на это рассчитывал.

– Мой друг кастрировал кота, – начал я осторожно. – Кот теперь на всех кидается.

– Обычно на всех кидаются кошки, – усмехнулась Ритка.

Жаль, что я не умею обращаться с женщинами. С Риткой всегда было легко, весело и беспроблемно, но в наших отношениях появилась новая нотка, и я не знал, что с этим делать.

– Ты, Дроздов, можешь мне не врать. Тебе же не жениться на мне. Что у тебя с машиной?

Может, поцеловать ей ручку? Можно ли менту целовать ручку?

Я вспотел. И хлебнул минералки прямо из бутылки.

– Автоклуб гонялки в старом аэропорту организовал. Вот, поучаствовал.

– Ой, как неудачно. А у нас, представляешь, ночью к отделению кто-то автобус ритуальный подогнал. Внутри куча оружия, наркотиков, и толпа цыган. Все повинную написали. Говорят, их ОМОН захватил, представляешь? Бред какой-то. – Она опять сверлила меня серыми глазами, и я натянуто рассмеялся.

– Пока, – сказала мне Ритка.

– Пока, – сказал я Ритке.

Может, стоило пригласить ее в кафе, а не пытаться угостить собачьей кашей?

Она ушла, а я взял стакан со стола и раздавил его в руке. Конечно, порезался, но это была ерунда по сравнению с бурей, которая бушевала у меня внутри.

* * *

Церемония награждения состоялась в Доме Культуры, в шесть часов вечера. Мероприятие сопровождалось новогодней мишурой: елкой, Дедом Морозом, и символическими подарками в виде блокнотов и ручек. Народу собралась тьма – учителя и ученики со всех школ города. Номинации предполагались самые разные – от лучшего в городе учителя пения до лучшего завхоза. Победители были известны заранее, и зачем нужна была эта канитель с таинственностью, торжественностью и многозначительностью, я не понимал. «Селедку» припарковал с торца здания, чтобы она не очень мозолила глаза своим трагическим видом. Я хромал, у меня было расцарапано лицо, и перевязана рука. Бинта в сарае не оказалось, и я соорудил повязку из... тонкого белого шарфика, который когда-то забыла у меня Беда. Наверное, вид у меня был не совсем учительский, потому что охранник на входе попросил предъявить документы. Я уже было хотел развернуться и уйти, но положение спасла Дора Гордеевна. Она царственной тучей проплыла мимо в шубе из черной нутрии и, не глядя на меня, сообщила парню в камуфляже, что я не террорист, а преподаватель.

В холле, у елки, грустила Марина. Я хотел прошмыгнуть незамеченным, но она окликнула:

– Глеб Сергеевич!

Пришлось подойти и изобразить улыбку.

– Можно, я с вами в зале сяду, а то тут столько народу, что голова кружится! И никого из приятных знакомых.

– Вон Лилька, – сделал я попытку улизнуть от соседства с Мариной.

Марина поморщилась, давая понять, что Лильку она терпеть не может.

– Лилька! – заорал я, и Лилька закрутила белокурой головой. Когда она подошла, я понял, какую ошибку допустил. Этих дам нельзя было ставить рядом. На них красовались абсолютно одинаковые платья – сиреневые, с глубокими, словно порванными декольте, поясками на бедрах, и в лоскуты рваными подолами, будто их обладательницы только что стали жертвами взрыва в метро. Рукава были тоже как бы оторваны, а потом снова надеты. Наверное, это мода такая, я в этом ни черта не смыслил. Не думаю, что они так одинаково порвали свои платья. Одно я точно понял – в зале рядом они не сядут.

Марина пошла красными пятнами, Лилька поджала губы. Я здорово испугался. Гнев свой они выместили на мне.

– Глеб, – прошипела Марина, – а что это у тебя с рукой?

– А заодно с машиной, рожей и ногой? – прицепилась Лилька.

– В аварию попал, – дал я единственно правильный ответ.

– А-а! – протянула Лилька. – Теперь что, в больницах перевязки делают женскими крепдешиновыми шарфиками за сто баксов?

– Двести, – поправила Марина. – Двести долларов, бутик «Триумфальная арка».

– Сто. Сто, салон одежды «Прет а порте», – парировала Лилька.

Разговор под елкой затянулся.

– Девушки, – взмолился я, – вы тут без меня о моде поговорите. Мне этот шарфик даром достался, мне плевать, где и сколько он стоит.

– Ты это платье в «Прет а порте» брала? – подозрительно спросила Лильку Марина.

– Естесстно! – усмехнулась Лилька. – Я что, дура в «Арке» переплачивать?

Марина опять пошла красными пятнами, а я резво дал задний ход.

– Петь, а Петь! – заорала Лилька. – Ты при мобильном? Дай позвонить, а то меня муж порвет, как Тузик грелку, если я вовремя домой не приду. Забыла предупредить, что у меня вечером мероприятие!

Я готов был отдать ей все, что угодно, лишь бы от меня отвязались.

– Держи! – я сунул в ее нежную руку мобильный и умчался в зал, где получил ручку, блокнот, и пожелания успехов в Новом году.

Диплом мне вручили торжественно, на сцене, под громкие аплодисменты. Я старался не хромать, перевязанную руку прятал за спину, и улыбался, потому что когда человек улыбается, неважно, что у него поцарапано лицо. Про меня со сцены сказали так много хороших слов и ученики и учителя, что я почувствовал ком в горле, и глаза защипало как в детстве, когда, балуясь, мы брызгали друг в друга перцовый раствор.

Все бы ничего, но моей соседкой оказалась Дора Гордеевна. Она плохо помещалась между ручками кресел, беспрестанно ворочалась, шумно вздыхала и косилась на меня, давая понять, что наше соседство – не лучший момент в ее жизни. Мне это так надоело, что я твердо решил свалить, не дождавшись конца мероприятия. Я извинился, пригнулся, и полез между рядами на выход. По пути мне попались знакомые Лилькины коленки, едва прикрытые сиреневыми лоскутками, и я вспомнил про телефон.

– Лилька, отдай трубу! – шепотом попросил я.

– Ой! – всколыхнулась Лилька. – А я ее Василь Иванычу отдала, физруку из десятой гимназии. Ему тоже жену предупредить надо!

Я схватил Лильку за руку и поволок за собой. Лилька не очень сопротивлялась.

– Слушай, – жалобно пискнула она в фойе, – он сидел рядом со мной, попросил телефон на минутку и вышел жене позвонить. Так до сих пор и не вернулся. Наверное, он в туалете.

Я зашел в мужской туалет, но там никого не было.

– Слушай, Петь, – верещала Лилька, чувствуя себя виноватой, – он, наверное, на улице курит. Иди, на крыльце посмотри.

– Я понятия не имею, как выглядит физрук из десятой гимназии. И потом, он же у тебя трубу брал. Представляешь, если такой упырь, как я, подойдет и попросит его отдать мобильник? Да он все карманы с перепугу вывернет!

– Ой, Петь, ты, как все мужики, хочешь казаться круче, чем есть на самом деле! Все вы одинаковые! – решила пофилософствовать Лилька, протягивая гардеробщице номерок, чтобы забрать одежду.

На улице было темно и холодно.

– Наверное, в зал вернулся. Нет его здесь, – хмуро сказала Лилька, оглядывая окрестности. – Только какой-то алкаш валяется.

Внизу, у ступенек, лежал какой-то мужик. Я спустился вниз и пихнул его в бок ногой.

– Эй, парень, вставай, а то околеешь!

Парень не встал. Я подхватил его под мышки и потащил на лавочку. Из его руки выпал мобильник. Лилька завизжала как милицейская сирена.

– Ты чего? – спросил я, уложив свою ношу на скамейку.

– Василь Ивыныч это, физрук из десятой гимназии. – Она сунула мне мобильный. Физрука я не знал, но телефон был точно мой. – Чего с ним? Сердце? – спросила Лилька.

В желтом свете фонаря я рассмотрел молодое и мужественное лицо физрука. На Василь Иваныче не было верхней одежды – ведь вышел только позвонить! – и под тонким свитерком угадывались бугры мышц. А еще – у него были светлые волосы, зачесанные назад.

– Там снег красный! – прошептала Лилька, показывая на место, где лежал физрук.

Я нащупал на запястье место, где должен быть пульс. Пульса не было.

– Только не визжи, – сказал я Лильке. – Он мертв.

Во всех этих обстоятельствах было так много знакомого, что я почти не сомневался в том, что увижу, когда повернул тело на бок. Тонкий свитерок в центре спины был испорчен дыркой и кровью. Дыркой и кровью.

Лилька честно не завизжала. Она залепила рот руками и вытаращила глаза. Слава богу, прохожих не было, только в отдалении прошел какой-то дядька с собакой.

– Нужно вызвать милицию, – сказал я. – Тело еще теплое, он убит только что.

– Слава богу, что он не из нашей школы! – прошептала Лилька, отнимая руки ото рта. – Ты не испачкался кровью?

Я осмотрел себя, но пятен не заметил.

– Слушай, – затараторила Лилька, – он уже все равно труп, тащи его туда, где он лежал. – Я зачем-то послушался Лильку, перетащил тело и придал ему позу, в которой нашел.

– Вали отсюда быстрее, – шепотом сказала мне Лилька, энергично затаптывая следы волочения на снегу, – Вали, я ментов сама вызову, с вахты. И никому не скажу, что мы обнаружили его вместе. И про телефон никому не скажу. Он у меня его шепотом просил, я незаметно передала. Проверь, он успел дозвониться жене?

– Последний вызов сто пять триста восемь.

– Это мой номер. Не успел. Вали отсюда! Ты и.о. директора нашей школы, опять труп, опять в спину, опять ты нашел! Вали! Я скажу, что сама его обнаружила, покурить вышла. Давай, нас никто не видел, охранник шляется где-то. Гардеробщица только видела, но я скажу, что ты к машине сразу пошел, а я курить на крыльце осталась. Я девочка-припевочка, с меня спроса нет, а ты весь перевязанный, с рожей расцарапанной, двумя именами и вторым трупом за короткое время. Уходи!

Лилька молотила меня кулаками в спину и толкала по направлению к стоянке.

– Спасибо, Лилька, – я пожал ее заледенелую лапку.

– Вали! – шепотом заорала она, и я скачками помчался к машине.

Я тронулся, не включая фар. А когда включил, вспомнил, что уцелела только одна. Вспомнил, что машина разбита и будет лучше, если я как можно быстрее отгоню ее в ремонт.

Сегодня меня весь день спасают женщины. Чем я это заслужил?

Я пригнал «селедку» в гаражи. Ацетон и Запах возбудились, увидев объем работы, но я подозвал Панасюка, пряча глаза, пообещал ему беспроблемный переход в следующий класс, и попросил управиться за три дня. Санька кивнул, загнал машину в гараж и не задал ни одного лишнего вопроса. Черт знает, как много понимают пацаны, которых вырастила улица.

Без машины я не мог, поэтому решил забрать «четверку» Беды, доверенность на которую она мне написала еще во времена нашей семейной жизни.

Идиллия, которую я застал в квартире у Элки, привела в изумление даже меня. Женька мыл посуду в красном фартучке. По-моему, лицо его стало еще зеленее, наверное, его регулярно протирали зеленкой. Дырка в стене на кухне была отделана неизвестно откуда взявшимся кирпичом, и действительно напоминала камин. Александр Григорьевич в трогательных кальсонах тянул из стакана кефир, читал газетку, и моего присутствия, кажется, не заметил. Тюки и баулы приобрели упорядоченный вид, выстроились шеренгами и стали занимать меньше места. Надира при моем появлении нырнула в ванную. Салима сидела у дивана на корточках с кусочком мяса в руке и с мольбою в голосе звала:

– Кыс-кыс, кыс-кыс! Представляете, Глеб, Барсик залез под диван и никого к нему не подпускает. Как только кто-то садится, он вцепляется в ноги. Нам всем пришлось надеть шерстяные носки! И вы, вы тоже близко не подходите! Вы и руку уже вон поранили. Кыс-кыс, кыс-кыс! Я его выманю, заверну в одеяло, и отнесу в ванную.

– Не советую, – сказал я, забирая в прихожей ключи от машины. – Ванная важнее дивана, там унитаз находится.