Текст книги "Чеченский угол"

Ольга Тарасевич
Чеченский угол

Часть I

Глава 1

С Пашиным лицом творилось что-то неладное. Это Лика Вронская, вернувшись с работы, отметила мгновенно, как только переступила порог квартиры, едва полоснула по бой-френду зелеными глазищами.

Сразу же закрутился вихрь предположений. Обиделся на втиснутую в последний детективный роман сцену их сексуальной вакханалии? Не подходит, презентация прошла позавчера, а вчера вечером ее сокровище валялось с книжкой на диване и глубокомысленно изрекало, пряча улыбку: «Прости, дорогая, но когда читаешь дамские детективы – сложно не проникнуться чувством собственного совершенства…» Копить обиду не в его стиле, Пашино возмущение – ливень, бурный, но недолгий.

Еще один аспект творчества – последние статьи в еженедельнике «Ведомости» – касались… А ничего крамольного: интервью с депутатом Госдумы и экономическая аналитика по поводу последствий бюджетного профицита.

Так и не придумав ничего путного, журналистка и писательница Лика Вронская швырнула рюкзак на пуфик у зеркала в прихожей, сбросила босоножки и, сопровождаемая скульптурным подобием своей второй половины, проскользнула на кухню.

Утроба распахнувшегося с легким чавканьем холодильника не отличалась богатством содержимого. Всего-то полкастрюльки борща и жареный судак с румяной корочкой. Бывали времена и похуже, лишь пакет пельменей в морозилке и ничего больше, – Паша ругался, но, во всяком случае, не мумифицировался.

«Поняла, – внезапно осенило Лику. – У него появилась другая женщина. Может, более молодая или не такая занятая».

Однако Паша, растерянно поправляя сползающие с курносого носа очки, произнес совершенно другие слова.

– Витю убили. К Надежде Александровне «скорая» приезжала…

Тарелка с рыбой выскользнула из онемевших пальцев, брызнула осколками. Лика присела на корточки и машинально принялась за уборку.

Ее мозг отказывался осмысливать новость.

Соседка Надежда Александровна Ванеева. Шарообразный сгусток энергии, зычный голос, газета «Советская Россия» под мышкой. Красные гвоздички встречают памятные революционные даты в натруженных руках, чтобы упасть у монумента вождя мирового пролетариата. А «Вихри враждебные веют над нами» дребезжат через стенку в любые праздники, даже в новогоднюю ночь.

Витька, двухметровая каланча, всегда решал ей задачки по математике. И Лика даже в него слегка влюбилась, когда он, поступив в Суворовское училище, щеголял в новой, с иголочки, черной курсантской форме… Годы выветрили влюбленность, осталось лишь недоумение: все бегут из армии, мало денег, никаких перспектив, а у Виктора глаза сияют от счастья: «Есть, соседка, такая профессия – Родину защищать».

Конечно же, Лика порезалась, и вид красных капель на бежевой плитке пола вернул ее к действительности.

Паша засуетился: выхватил бинт из шкафчика, хрустнул упаковкой, извлек тугую крышечку из пузырька с йодом.

Белый саван на указательном пальце. Черные подробности произошедшего.

Никто не знал, что Виктор служит в Чечне. Надежда Александровна пребывала в полной уверенности, что сына перевели в Сочи, и гордилась неимоверно. Вот, воспитывала ребенка одна – а пожалуйста, в люди выбился, полком командует или еще там чем-то, неважно. Важно, что пригласили на командирскую должность, и Кавказ покрыл его щеки шоколадным загаром, а приезжая в отпуск, Виктор всегда привозит ее любимый сыр «чечил» и палочки чурчхелы…

– Когда Надежде Александровне позвонили и сказали, что Виктор погиб, она не поверила, – продолжил Паша, крепко затягивая узел на забинтованном пальце Вронской. – Ты же ее знаешь, решила, что это провокация демократов по подрыву боевого коммунистического духа. На полном серьезе пригрозила пожаловаться в ЦК партии. Вот ужас-то. Через час гроб привезли, запаянный. Виктор сильно обгорел, от тела одни головешки остались.

Лика в отчаянии замотала головой:

– Подожди, это какая-то ошибка. Быть такого не может! Витька же в армии служил, а теперь в Чечне, насколько я понимаю, работают МВД и различные спецподразделения. Сейчас ведь не первая чеченская кампания…

– Ну, войска-то все равно там есть. Он в машине ехал, не помню, как она называется, какая-то боевая машина. Подорвался на фугасе. А ошибки, – Паша тяжело вздохнул, – ошибки нет, Надежде Александровне привезли результаты экспертизы, это его останки… Пойдем к ней, спросим, чем помочь. Она же совсем одна. Завтра, я так понял, сослуживцы Витины придут, с местом на кладбище помогут, с машиной.

Лика метнулась к рюкзаку, достала портмоне, разочарованно его отбросила – у банкомата в редакции стояла очередь, кто знал…

– У меня есть наличные, – мягко сказал Паша. – Но сейчас ей важнее, чтобы просто кто-то был рядом.

Дверь квартиры Ванеевых открыла тетя Маша с первого этажа. Покрасневшие глаза, из всегда аккуратного узла волос на затылке выбились седые пряди. И запричитала:

– Горе-то какое, Надежда Сановна совсем плоха.

Соседка, не отрывавшая взгляда от железного гроба, их не узнала. Ее побелевшие пальцы сжимали отвертку.

– Я должна его увидеть, – едва слышно шептали губы. – Там не может быть Витечки, не может. Мой мальчик служит в Сочи. Мое солнышко, кровиночка моя……

– Она уже час это повторяет, – озабоченно сказала тетя Маша.

Лика опустилась на диван рядом с Надеждой Александровной и, сдерживая слезы, обняла за полные плечи. Та резко сбросила ее руку:

– Ненавижу! Всех вас ненавижу! Вы живы, а Витечка, мне сказали, умер…

Приметив на тумбочке флакон валокордина, Паша накапал лекарство в бокал, наполнил водой из графина и, пока соседка послушно, как ребенок, глотала капли, спрятал отвертку от греха подальше.

– Простите… – всхлипнув, пробормотала Надежда Александровна.

Лика вполголоса обсуждала с тетей Машей приготовление к поминкам. Купить водку, а еще заказать пару блюд в кулинарии, картошку отварят Семеновы из пятой квартиры, салаты сможет настругать сама Лика и тетя Маша подсобит.

В этой картошке – спасение. Когда о ней говоришь, можно не смотреть на улыбающегося с фотографии Витьку и не думать о том, что был человек, а осталось обугленное мясо в запаянном гробу, был сосед, есть боль…

Траурные хлопоты – многочисленные, простые и конкретные – не давали Лике возможности лить слезы.

Лишь только на кладбище появился песчаный холмик с деревянным крестом, как надо было заказать памятник. И вот уже девять дней пришлось справлять, а потом Надежда Александровна совсем расхворалась. Потребовалось устроить ее в подмосковный санаторий.

…Лика пыталась прятаться от Чечни. Когда новости выплевывали трупы расстрелянных боевиков или подорванные остовы федеральной бронетехники, рука невольно переключала канал. Редакционная суматоха обезболивала мысли: просто бежать, включить диктофон, подготовить материал. В компьютере обитала легкомысленная авантюрная героиня очередного романа, дома ждал вечно голодный Паша. Может быть, если бы не соседская дверь, обитая черным дерматином, – можно было бы притаиться в раскаленных июньских деньках, наполненных жизнью и суетой, и поверить, что война – это где-то далеко, это не здесь. «Норд-Ост» и пылающая «Рижская» – лишь частности, шумную Москву по-прежнему рассекают дорогие машины, и в бутике продаются обалденные джинсы со стразами, и все в порядке…

Но она была – дверь, в которую вошла Чечня, совсем рядом, на одной лестничной клетке.

Итак, сначала убили Виктора.

Потом Ликины сны истоптали высокие черные ботинки. Берцы, заляпанные грязью, громыхали по каменистой почве, и вот уже звуки шагов исчезают в треске очередей, из курчавой зеленой шерсти гор на всех парах несется смерть.

Проживая с другом-программистом, Вронской не следовало бы копировать военные сайты в «Избранное». Да и «Яндекс», предатель, расчувствовался под тонкими Пашиными пальцами и высветил последний параметр поиска: «Количество жертв чеченских кампаний».

– Глупости, Паша, не драматизируй, это просто профессиональный интерес, – отмахнулась Лика от подозрений бой-френда.

И даже сама на какой-то момент поверила в собственную искренность: ну какая Чечня, в самом деле? Нет, ей туда никак нельзя. Редактор «Ведомостей» Андрей Иванович Красноперов прямым текстом заявил: «Ты мне нужна живая-здоровая, сиди в Москве и думать не смей». Редактор в издательстве Алла Сергеева осторожно заметила: «Лика, военная тематика – не ваш жанр, женские детективы покупают для того, чтобы забыть о проблемах».

«Они сто раз правы, – с отчаянием думала Лика. – Даже если меня там не украдут и Андрею Ивановичу не придется раскошеливаться на выкуп, я все равно не смогу использовать полученный материал в книге. Любая детективная интрига – это просто цинизм рядом с реальной смертью».

И Паша уминал ужины, и сроки сдачи книжки поджимали, а «ведущее перо» светской хроники «Ведомостей» ушла в декрет, и Лика с ног сбилась, подыскивая ей замену, и не находилось никаких рациональных аргументов в пользу реального лицезрения топающих сквозь автоматные очереди заляпанных грязью ботинок.

Кто-то может похвастать только рационально принятыми решениями? Возможно. Но Лика Вронская к числу таких людей не относилась…

Для себя она все уже решила еще до разговора с отцом, отставным полковником ФСБ. Решила, что поедет. Папина консультация требовалась лишь для того, чтобы вернуться.

…Летом родители всегда перебирались жить на дачу, и Лика недоумевала: покидать московскую квартиру, с горячей водой, продуктовым магазином в двух шагах от дома, книжными лотками поблизости… Пилить по трассе, торчать в пробках, кормить комаров, полоть сорняки – зачем все это? А теперь поняла. Потому что птицы звенят в вековых соснах, и на клумбе желтенькие мордочки антютиных глазок, и через распахнутое окошко, поигрывая светлой органзой, теплый ветер доносит аромат клубники.

Когда глаза могут закрыться – они открываются, они все видят, черт возьми!

– Лика, что ты кушаешь? Почему ты такая худая и зеленая? Немедленно вымой руки – и за стол!

Если бы мама произнесла иную фразу – за нее впору было бы забеспокоиться.

– Чуть позже, я пока не голодна, – виновато пробормотала Лика. У мамы это отлично получалось: подчеркивать, что в этой жизни единственная ценность – поглощение вкусной и здоровой пищи. – Папка, а пошли в лес сходим? Я совсем очумела за своим компьютером!

Отец, худощавый, прямой, с припорошенными сединой висками, хитро прищурился.

– В лес, значит. Хорошо. Идем.

Они очень вовремя вышли за калитку. Соседский внук Савва уже вознамерился шлепнуть палкой по припаркованному у дачи небесно-голубому Ликиному «Фордику».

Отобрав у карапуза увесистое орудие – и дотащил ведь, хулиган, – отец прямо сказал:

– Выкладывай, что задумала.

Сколько себя помнила, Лика никогда не хитрила с родителями. Уникальный случай, но они признавали за ней право на все. Не кушать мерзкий винегрет в детском садике. Требовать лысого страшного пупса в подарок. Приносить из школы тройку по алгебре, потому что Раскольников интереснее формул. И даже любить одноклассника Диму, несмотря на поставленный ему в 14 лет диагноз «наследственный алкоголизм». Лет десять спустя отец признался: «Я мыл его разбитую физиономию в нашей ванной и молчал лишь по одной причине. Иначе ты бы вышла за него замуж». Да – она бы так и сделала. Из чувства противоречия или желания доказать, что дух жен декабристов реинкарнировался здесь, сейчас и именно в ее лице.

И вот после такой родительской любви и понимания она – единственная дочь – решила…

– Папа, я поеду в Чечню. Знаешь, наверное, большинство людей отмахивается от этой проблемы. Слишком страшно думать, слишком много крови, слишком больно. И я, как страус, пряталась в жизнь. Пока Витю не убили. Смерть близких людей все меняет. Я пыталась понять, за что он умер – и не находила ответа. Десять лет в нашей стране кровоточит чеченская рана, гибнут и пропадают люди, взрываются наши милиционеры, убивают чеченских боевиков. Почему так долго идет война? Сколько там жертв? Во имя чего? Ответов на эти вопросы я не нашла. И тогда поняла: мне надо это увидеть. Я хочу в этом разобраться, и я не могу этого не сделать. Мне снятся горы, папа…

Отец с досадой схватился за голову, потом плюнул на тропинку, треснул кулаком по серому шершавому стволу ближайшей сосны.

– Зачем?! Что ты там хочешь увидеть? Жить надоело?

Лика пожала плечами, виновато потупилась и принялась объяснять все заново. Чеченская война идет уже вдвое больше Великой Отечественной. Информация о ситуации в республике очень противоречивая. Понять, что там происходит, находясь в Москве, невозможно. А понять нужно. Потому что Витя погиб. И не только он, гибнут десятки тысяч молодых мальчиков и взрослых дядек-командующих. Это реальность сегодняшней России. Свою страну надо знать и понимать.

– Ты же учил меня этому! – воскликнула Лика. – Всегда говорил: Россия самая сильная, самая лучшая, самая честная. И я в это верю. Мне больно, что все, происходящее в Чечне, с нами происходит. Я должна понять причины, мотивы, поступки… В общем, я все решила. Еду.

– Дура, – отозвался отец и, нахмурившись, спросил: – Ты, вообще, знаешь, куда лезешь?

С логикой – Лика Вронская это понимала совершенно отчетливо – у нее имелись проблемы. Но информацию собирать – профессиональный рефлекс – она умела. Начала краткий экскурс в многовековую историю Кавказских войн, пару раз процитировала генерала Ермолова, вспомнила послереволюционную резню и коллаборационистов времен Отечественной, упомянула чечено-ингушское переселение, «оттепельную» передачу казачьих земель.

– Все это так, – раздраженно перебил отец. – Но ты не понимаешь главного. За первую и вторую военные кампании фактически в Чечне не осталось ни одной семьи, где не пострадали бы родственники. Их общество традиционалистское, они до сих пор придерживаются обряда кровной мести. Место женщины в сознании чеченцев не идентично нашему. Лика, оказавшись там, ты, во-первых, становишься мишенью для вымещения не тобой нанесенных обид. Во-вторых, тебя может изнасиловать любой боевик, и ему будет абсолютно наплевать на твои возражения. Далее. Обстановка в республике остается сложной. Федеральные силы контролируют большинство территории, однако они не могут полностью ликвидировать засевшие в горах бандформирования. Там кругом горы, и боевиков не достать – ни бронетехникой, ни вертолетами, ни артиллерией. Доча, риск большой. Подумай, прошу тебя!

В соснах плутали желтые прожекторы солнца. Лика молча следила за ними взглядом. Папа прав, что тут скажешь…

Она сорвала листик заячьей капусты, и резкий кислый вкус мгновенно напомнил детство. Отец придумал ей тогда целую историю про зайцев, которые выращивают в лесу капусту, а еще иногда передают ей книжки в подарок.

– Пап, я понимаю, что ехать туда одной не стоит, – выдавила из себя Лика, чувствуя, что пауза слишком уж затянулась.

Отец что-то обдумывал, почесывая заросшую седой щетиной щеку, и Лика невольно поймала себя на мысли, что любуется его крепкой подтянутой фигурой, идеально прямой осанкой. Ему шли даже морщины, прочертившие в уголках глаз пару солнечных лучиков. Папины глаза, и теперь ослепительно синие, в молодости, должно быть, и вовсе мгновенно затягивали в омут любви, неудивительно, что мама в нем утонула.

«Хороших людей годы красят», – подумала Лика.

Ее размышления прервала короткая ремарка.

– СОБР, – сказал папа. – Я тут прикинул, с кем тебе будет безопаснее поехать в Чечню. Там сейчас не работает только ленивый – и милиция, мвдэшные СОБРы-ОМОНы, и спецподразделения ФСБ. По линии ФСБ я мог бы договориться с ребятами. Но здесь надо понимать: Чечни как таковой ты не увидишь, будешь сидеть в Ханкале и… не знаю, может стенгазету какую для вояк выпускать.

– Не очень радужная перспектива.

– Зато безопасная. Ну да ладно, этот вопрос, я так понимаю, не обсуждается… Со спецназом ГРУ, думаю, тебе было бы безопаснее всего туда отправиться. Но вот выходов на эту организацию у меня нет, между нашими конторами всегда существовала негласная конкуренция. А вот в руководстве СОБРа есть у меня «корешок», с него причитается с Джелалабада.

Лика вздрогнула. Отец никогда не рассказывал про Афган. Он вообще долго ее уверял, что просто служит в армии, а в штатском ходит лишь потому, что должность у него такая, техническая.

– Пап, спасибо, – подбородок предательски задрожал.

– Спасибо, – отмахнулся отец, проглотив подступивший к горлу комок, – ты потом скажешь. – И жестко добавил: – Если вернешься. Пошли обедать, мать, поди, уже заждалась.

Взвизгнув от радости, Лика повисла на папиной шее.

Как же все-таки повезло с отцом!

* * *

Малике Гациевой снилось, как мама учит ее готовить чепалгаш. Причем уже во сне она понимала, что это сон, из совсем давнего детства, еще довоенного, когда в их доме стоял запах свежеиспеченных лепешек, и по вечерам в селе отплясывали лезгинку, и можно было надеть нарядное платье и поехать в Грозный – зеленый, красивый, там продавалось мороженое, сладкое-пресладкое. Понимала – и отчаянно зарывалась в подушку, наслаждаясь воспоминаниями, и все старалась их удержать, не отпустить.

…Ловкие мамины руки замешивают мягкое кефирное тесто. В отдельную миску отправляется соленый творог, лук – золотистый, поджаренный и зеленый, только что с грядки. Мама раскатывает тонкие лепешки, кладет начинку и, аккуратно защипав края, выкладывает их на сковородку, следит за подрумянивающимися бочками, уклоняется от шипящего, брызгающегося масла. И вот уже на столе красуется аппетитная горка, а мама рассудительно поясняет:

– Еще чепалгаш можно приготовить с картошкой или тыквой.

Сердце Малики сжимается от счастья. Она вырастет и станет, как мама, будет готовить лепешки и суп из сушеного мяса, и за столом соберется вся семья, дети и… муж. В груди стучит быстро-быстро, даже дышать сложно. Аслан… Он так смотрел на нее, когда она брала воду из колодца, и глаза у него черные, а губы яркие, как вишни.

– Малика, беги! Прячься! Бомбят!

Она машет руками своему сну – уходи, прочь, это уже война, не хочу – и в который раз замирает, оборачивается на оглушительный грохот. Там, сзади, на том месте, где, споткнувшись, растянулся братишка, маленький Ваха, землю продырявила воронка, и Малика ползет к ней, сдирая колени, отплевываясь от пыли, и все трет ладошкой сухие глаза. Ей кажется, что братик там, так ведь не может быть – чтоб вместо Вахи воронка…

У края ямы лежит оторванная ручка. Крошечные пальчики вздрагивают.

Похорон Малика не видела. Женщинам не положено.

Мать выла, как раненый зверь, и повторяла, как заведенная:

– Аллах заберет нашего мальчика в рай…

Малике все непонятно. Откуда летят бомбы? Куда ушел отец? Почему в селе столько чужих людей в форме? Они приехали на огромных темно-зеленых машинах – зачем?

Но мама ничего не объясняет. Лишь губы шевелятся на посеревшем лице:

– Ненавижу, всех их ненавижу…

В сон врывается Зара, но не та старшая сестра, красавица с тугими косами, которой Малика так завидовала – ведь у нее уже есть муж, бравый высоченный Руслан с белоснежной, белее горных вершин, улыбкой. Теперь – забыть бы, забыть – на светлом платье сестры чернеет запекшаяся кровь, Зара хохочет, смеется, пританцовывает и зачем-то осыпает лицо землей.

Замирая от ужаса, Малика прислушивается, о чем судачат у потухшего огня во дворе мать с соседкой.

Руслана увезли в соседнее село, в комендатуру. Сказали, боевик.

– Он не успел, – тихо произносит мать.

– Его сильно избили. Зара побежала за ним, говорят, он стоять уже не мог. И тогда тот, кто его допрашивал… Он рассвирепел, увидев Зару. Отшвырнул ее в угол, и принялся избивать Руслана. Зара была вся в крови мужа, видишь, видишь, она землей лицо трет, отмыться хочет. Его прикончили у нее на глазах.

– Бедные мои детки… Шурави… Ненавижу!

Соседка качает головой:

– Это был не русский. Говорят, аварец, милиционер, из Гудермеса, у него наши всю семью вырезали. Поделом. Нечего сотрудничать с оккупантами!

Женщины еще долго о чем-то переговариваются, но звук голосов исчезает. Малика видит лишь их шевелящиеся губы. Нет, Зара, нет, да за что нам это все?..

…Девушка проснулась от собственных рыданий. Серая грязная наволочка стала влажной от слез.

Отшвырнув подушку, Малика растянулась на койке, невольно поморщилась от скрипа пружин и уставилась за окно. Над горными вершинами тянулась светло-голубая полоска предрассветного неба. Скоро в убогую комнатенку проберется утро, и тогда ей напомнят о том, что хотелось бы забыть. А потом она, и правда, все забудет. Навсегда.

Айза, как всегда одетая во все темное – черное свободное платье, платок, скрывающий волосы, едва виднеющиеся из-под подола кончики туфель – и те чернющие, сразу же засыпала упреками:

– Почему не завтракала? Ты умывалась? Молилась? Хороша же ты – невеста Аллаха.

Она впервые заговорила по-русски, и Малика испуганно подумала: «Уже скоро…»

На русском иголки слов наставницы кололись особенно больно.

– Мы спасли тебя от позора. Ты заберешь с собой шурави, много-много шурави, кровь неверных смоет твой грех.

Айза не разрешала Малике зажмуриваться во время их бесед. Как жаль. Когда закрываешь глаза – можно вспомнить, как отец брал ее в горы, она тогда еще потерялась в стаде суетливых баранов с крутыми крепкими рогами. Но нет никаких гор, улыбающегося отца, только бледное лицо Айзы с горящими ненавистью глазами. И тот самый день…

…Воспользовавшись паузой в артобстрелах, мать с утра ушла на огород. С продуктами стало совсем туго, и она старалась вырастить на огороде хоть что-то в дополнение к похлебке из крапивы.

Малика хлопотала по дому. Подмела с пола вылетевшие стекла, перемыла посуду, покормила горбушкой черствого хлеба все отталкивающую ее руку Зару, машинально отметив: хлеба больше нет, правда, остался еще кусочек сыра.

Незнакомец вошел в дом неслышно, Малика обернулась к столу, чтобы убрать горку перемытых тарелок и обожглась о его взгляд, и сразу же испугалась – он пришел не с добром, что-то случится, произойдет.

Она все пятилась, отступала назад и понимала, что там стена, что все, еще полшага и дальше некуда.

Когда Малика вжалась в стену и выставила вперед тонкие руки, пытаясь защититься, с губ невольно сорвалось:

– Не надо, пожалуйста, не надо!

Она кричала это по-русски и по-чеченски, и щеки жгли слезы, а мужчина все приближался, в его глазах сквозь прорези маски отражалась преисподняя. Малика задыхалась от отвратительного запаха: спиртного, сигарет, много недель немытого тела. Мужчина ударил ее по лицу, разорвал блузку и на секунду замер. В эту секунду перед мысленным взором Малики пронеслись все ее семнадцать лет, освещенные лучом надежды: пощадит, в ее жизни все еще будет, закончится война, и Аслан посватается, и папа позволит выйти за него, они построят дом, по нему зашлепают детские ножки.

Насильник просто расстегивал брюки.

В себя она пришла уже под вечер, поняла, что солнце садится за горы и его отблески освещают строгое лицо матери с ниткой поджатых губ.

Малика, зарыдав, протянула к ней руки, но мать холодно отстранилась и тихо сказала:

– Лучше бы ты умерла. Или сошла с ума, как Зара. Соседи все знают. Скрыть не удастся.

Она не понимала, в чем ее вина. И мать – Малика отчетливо это слышала в ночной тишине – всхлипывала в подушку. Но с того самого дня она вела себя так, как будто у нее вовсе нет дочери.

В их дом пришла Айза, и Малика, даже не дослушав, что она хочет сказать, бросилась ее благодарить. Эта женщина предложила уйти. Куда именно – Малику на тот момент не интересовало. Когда ей объяснили – выбора уже не было…

– Мы поможем тебе смыть твой позор, – как заклинание, повторяла и повторяла Айза.

Потом она развернула принесенный с собой пакет.

– Это взрывное устройство. Ты прикрепишь его к поясу. А еще мы дадим тебе телефон, ты нажмешь на кнопочку и будешь уже в раю.

– Когда? – сглотнув слюну, спросила Малика. Ей не хотелось в рай, тело делалось ватным при одной мысли о смерти.

– Скоро, – пообещала Айза. – Уже очень скоро…

* * *

Джип, двигающийся по узкому серпантину горной дороги, сквозь оптический прицел СВД различался совершенно отчетливо. Дозорный притянул к себе рацию и коротко бросил прикрывавшему его пулеметчику: «Не стрелять, свои». Он хорошо знал эту машину и ее владельца. Раппани Саджиев часто бывал в их отряде.

«Ланд-Круизер» миновал скрытые в густой зелени деревьев посты охраны, объехал заминированные участки, виртуозно вписался в крутой поворот, возле которого разинуло пасть глубокое ущелье, и резко притормозил у палатки командира отряда.

Салман Ильясов, чистивший у костра автомат, завидев гостя, едва заметно кивнул и вновь склонился над оружием – верным АКМС.

Раппани присел рядом, невольно любуясь четкими, доведенными до автоматизма движениями. Салман передергивает затвор, проверяет, нет ли патрона в патроннике. Вот снимается ствольная коробка, возвратная пружина, затворная рама, а потом маслянистая тряпка скользит по длинному телу полуразобранного автомата. Воистину, нет лучше зрелища, чем воин, готовящий оружие к бою.

– Как дела? – осторожно поинтересовался гость.

Командир заправил магазин патронами калибра 7,62 и поморщился.

До него явственно доносился аромат дорогой туалетной воды. Конечно, в Москве можно это себе позволить – душ каждый день, одеколон, спокойная размеренная жизнь. А когда от покоя начинает сводить челюсти – Раппани приезжает в горы и берет в руки автомат. Для гостя война – экзотика, Салман же и его отряд на ней живут. И умирают. Слишком часто в последнее время. Но все-таки отказываться от Саджиева пока нельзя. Он привозит деньги, много денег… И принадлежит к тому же тейпу*, что и большинство бойцов отряда.

Вслух же Салман сдержанно ответил:

– Нормально все у нас. К операции готовимся. Три бойца недавно потеряли. Русские совсем обнаглели, облаву на нас устроили, еле прорвались. Сбили их «крокодила».

На моложавом холеном лице Раппани мелькает любопытство:

– Что устроим на сей раз?

– На День независимости России рванем пару коллаборационистов и московских шишек в Грозном. Одновременно больницу в Дагестане брать будем.

– Сумасшедший, – в карих глазах Раппани нескрываемое восхищение, он даже звонко причмокнул губами. – Да ведь весь Дагестан битком набит федералами!

– Тем интереснее. А тебя сюда никто не звал. Да?

– Не кипятись…

Гость на секунду запнулся, вспоминая чеченский, и Салман усмехнулся в черную курчавую бороду.

– Я продукты привез, на рынок в Грозном заехал.

– И как Грозный?

– Плохо. Видел домов восстановленных штук десять. Все остальное разбито. Дороги, правда, расчищены и разминированы, магазины начали работать, школы…

В груди Салмана колыхнулась жаркая волна ненависти. Грозный, израненное сердце Ичкерии, покоится в руинах, и каждый день город, где нет ни клочка земли, не политой кровью чеченского народа, оскверняют русские. И если бы только русские! На их сторону перешли и многие полевые командиры. Какой позор, какое предательство!

– Салман, ужин готов, – донеслось до командира.

Он повернулся к длинному, наспех сколоченному деревянному столу. За ним уже замерли в ожидании бойцы отряда. Салман равнодушно мазнул взглядом по невиданной роскоши трапезы – жареной баранине, помидорам, сыру, зелени – и его сердце сжалось. Что с того, что они будут ужинать бараниной, а не консервами? Раньше отряд и за тремя столами с трудом размещался.

Салман сел на свое место, потянулся за куском мяса, и его рука замерла.

– Зелимхана покормили?

Вахид, еще одна жертва недавнего боя. Правда, ранение легкое, смерть не добежала, вильнула в сторону, содрав лишь кожу со лба. Поверх грязной повязки натянута зеленая бандана, цвет ислама, духовный промедол. Парень утвердительно кивает:

– Да. С ним Айза.

– Как он себя чувствует?

– Неважно. Нога гноится. Он весь горит.

Салман скрипнул зубами.

Они отходили в глубь гор, спасаясь от яростной атаки федералов. Зелимхана ранили, и то место, где он упал, «шурави» щедро поливали свинцом. И все же Арби, выпустив пару гранат из подствольника, бросился за ним, вытащил друга. Уму непостижимо, откуда взялась та пуля, раскроившая Арби череп, ведь казалось – уже все, выбрался, спас товарища и сам уцелел…

Арби незадолго до этого исполнилось всего 19 лет. Зелимхану – 20. Вся жизнь мальчишек – война. Что они вспоминают, умирая? Треск очередей, взрывы гранат, липкую ладонь страха?

Салману проще. Есть что прокрутить на кинопленке памяти. 43 года, кадры, кадры. Были и красивые, и счастливые.

…Конечно же, не забыть студенчество. Всплеск радости: поступил, пробился из своей затерянной в горах станицы, и вот идет в галдящей студенческой толпе, его ждут светлые просторные аудитории. Дед, провожая в город, не удержался, по руслу морщины побежала слеза. И сразу же отвернулся, поправляя черную каракулевую папаху, но Салман успел заметить: в щелочках стариковских глаз гордость. И уже не важен даже смятый клочок бумаги в кармане, зачитанный матерью и сестрами так, что с трудом можно разобрать заветные «Салман Ильясов, вы зачислены на первый курс исторического факультета Грозненского педагогического института». Подумать только, какая честь, счастье: дед им гордится!

С ними уже не было деда, отзвучали поминальные молитвы в мечети, и мясо разделанных баранов давно роздано в память любимого старика, когда отец строго сказал:

– Засылаем сватов к Аминате. Ее тейп всеми уважаем, сама девушка здоровая и работящая. Она станет хорошей женой и матерью твоих детей.

Салман не позволил себе возражать. Пытался вспомнить лицо невесты, но не мог, оно расплывалось, как на нечетком снимке. Или мешали все стоящие в глазах тонкий профиль да черная блестящая коса с красным бантом, протянувшаяся вдоль узкой спины соседки по парте?

Дед с отцом по голове его бы не погладили за пренебрежение к традициям нохчаллы*. Жених не должен видеть обряд представления невесты, ему полагается в это время веселиться с друзьями, запивая вином последние холостяцкие денечки. А Салман не удержался, притаился за деревом в саду, наблюдая за каждым жестом Аминаты. Она, невысокая, худенькая, склоняется над оставленным на пороге дома войлочным ковриком и веником, аккуратно откладывает их в сторону. Не переступает, а откладывает, показывая: идет мудрая хозяйка. Нежное, как фарфоровое, личико слегка растерянно, она слышит плач ребенка, это первенец соседей, его надо взять на руки, приласкать. Салман от волнения закусывает губу, через распахнутое окно ему видно, как будущая жена укачивает малыша, и вот уже младенец улыбается беззубым ротиком. Пусть же Аллах пошлет им сыновей…

В почитании традиций, мысленно убеждает Салман соседку по парте, есть особый смысл. Это детям в школе мы будем говорить, что вначале на наши земли пришел плохой царь, а потом хорошие большевики, и теперь мы живем счастливо в Чечено-Ингушской автономии. На самом же деле от нас всегда требовали одного: смирения. И всегда встречали борьбу, потому что когда к чеченцу приходит кто-то (абсолютно неважно кто) и говорит: «Делай так-то» (абсолютно неважно как, пусть трижды прекрасно), возникает лишь одно желание – вонзить кинжал в спину начальника. У нохчей не может быть начальников. У нас их никогда не было – ни князей, ни царей, откуда узнать, что можно жить, подчиняясь, когда каждый чеченец – сам себе царь и князь. Но стремление к свободе всегда стоило дорого. Старики еще помнят, как выбрасывали из теплушек, увозящих наш народ в Казахстан, трупики деток с открытыми ртами, они все пытались дышать маленькими легкими, а воздуха не хватало, откуда ему взяться, если нет окон, а есть только много-много людей, согнанных в вагоны посреди ночи, как скот. И наши традиции – основа, которая помогла выжить тогда, когда казалось, что выжить уже невозможно…