Текст книги "Правек и другие времена"

Ольга Токарчук
Правек и другие времена

Olga Tokarczuk

PRAWIEK I INNE CZASY

Copyright © Olga Tokarczuk 1998, 2002

© Изотова Татьяна, перевод на русский язык, 2021

© ООО «Издательство «Эксмо», 2021

Время Правека

Правек – это место, которое лежит в центре вселенной.

Если быстрым шагом пройти Правек с севера на юг, это займет один час. И так же с востока на запад. А если бы кто-то захотел обойти Правек кругом, неторопливым шагом, внимательно все разглядывая и размышляя, – это заняло бы у него целый день. С утра и до вечера.

На севере границей Правека является дорога из Ташува до Келец, оживленная и опасная, так как рождает тоску странствий. За этой границей присматривает архангел Рафал.

На юге граница обозначена городком Ешкотли, с костелом, богадельней и низенькими домиками вокруг вечно грязной рыночной площади. Городок этот представляет угрозу тем, что рождает стремление обладать и быть обладаемым. Со стороны городка Правек стережет архангел Габриэль.

С юга на север, от Ешкотлей до Келецкой дороги, ведет Большак, и Правек лежит по обе его стороны.

Западная граница Правека – это сырые заливные луга, кусочек леса и дворец. При дворце есть конезавод, где один конь стоит столько же, сколько целый Правек. Кони принадлежат Помещику, а луга – Ксендзу Настоятелю. Опасность западной границы – гордыня. Здесь границу стережет архангел Михал.

На востоке границей Правека является река Белянка, отделяющая его земли от земель Ташува. Потом Белянка сворачивает к мельнице, а граница бежит дальше сама, лугами, меж зарослей ольшаника. Опасностью с этой стороны является глупость, которая рождается из желания мудрствовать. Эту границу стережет архангел Уриэль.

В центре Правека Бог насыпал холм, куда каждую весну слетаются тучи майских жуков. Поэтому люди назвали его Жучиной Горкой. Ибо дело Бога – творить, а дело людей – называть.

С северо-запада на юг течет река Черная, которая у мельницы соединяется с Белянкой. Черная глубока и темна. Она несет свои воды через лес, и тот отражает в ней свое заросшее лицо. По Черной скользят парусники сухих листьев, а в ее пучинах борются за жизнь неосторожные насекомые. Черная теребит деревья за корни, подмывает лес. Временами на ее темной поверхности возникают водовороты, потому что река может быть гневной и необузданной. Каждый год поздней весной она разливается на луга Ксендза и там загорает на солнышке. Позволяет лягушкам размножаться целыми тысячами. Ксендз воюет с ней все лето, и каждый год под конец июля она милостиво разрешает вернуть себя в свое русло.

Белянка мелка и шустра. Она широко растекается по песку, и ей совсем нечего прятать. Она прозрачна и своим чистым песчаным дном отражает солнце. Она похожа на большую блестящую ящерицу, проскальзывает между тополями и делает озорные повороты. Трудно предугадать ее проказы. В какой-то год она может сделать остров из зарослей ольхи, а потом на целые десятилетия отодвинется далеко от деревьев. Белянка течет перелесками, лугами и пастбищами. Сверкает песчано и золотисто.

У мельницы реки соединяются. Сначала плывут рядом, нерешительные, смущенные вожделенной близостью, а потом впадают друг в друга и друг в друге теряются. Река, вытекающая из этого тигля у мельницы, это уже и не Белянка, и не Черная. Она могуча и без труда приводит в движение мельничное колесо, которое мелет зерно для хлеба.

Правек лежит по берегам обеих этих рек и той третьей, родившейся из их обоюдного вожделения. Эта новая река, которая возникла от объединения Черной и Белянки, называется Река и течет себе от мельницы спокойная и сбывшаяся.

Время Геновефы

Летом четырнадцатого года за Михалом приехали два конных царских офицера в светлых мундирах. Михал видел, как они приближаются со стороны Ешкотлей. Знойный воздух доносил их смех. Михал стоял на пороге дома в своем кафтане, белом от муки, и ждал, хотя ему было уже ясно, чего им надо.

– Вы кто? – спросили они по-русски.

– Меня зовут Михаил Юзефович Небесский, – ответил Михал, в точности так, как следовало отвечать.

– Ну, значит, у нас для вас сюрприз.

Он взял повестку и отнес жене. Она целый день плакала и готовила Михала на войну. И от плача была такой слабой и тяжелой, что не смогла переступить порога дома, чтобы проводить мужа взглядом до моста.

Когда опали цветы картофеля и на их месте завязались маленькие зеленые плоды, Геновефа обнаружила, что беременна. Она отсчитала на пальцах месяцы и досчиталась до первых сенокосов в конце мая. Это, должно быть, произошло именно тогда. Теперь она убивалась, что не успела сказать Михалу. Может, растущий день ото дня живот был каким-то знаком, что Михал вернется, что должен вернуться. Геновефа сама управлялась с мельницей так же, как это делал Михал. Следила за работниками и выписывала квитанции крестьянам, привозящим зерно. Прислушивалась к шуму воды, вращающей жернова, и к грохоту машин. Мука оседала на ее волосах и ресницах, так что когда она стояла вечером у зеркала, то видела в нем старую женщину. Старая женщина потом раздевалась и перед зеркалом изучала живот. Ложилась в постель и, несмотря на подушки и шерстяные носки, не могла согреться. А поскольку в сон, как и в воду, входят всегда маленькими шажками, она долго не могла уснуть. Так что у нее было много времени на молитвы. Сначала «Отче наш», потом молитва Деве Марии, а на самый конец, на сон грядущий, Геновефа оставляла любимую молитву ангелу-хранителю. Она просила его позаботиться о Михале, ведь на войне, быть может, требуется больше, чем только один ангел-хранитель. Потом молитвы переходили в образы войны, которые были просты и убоги, потому что Геновефа не знала иного мира, кроме Правека, и иных войн, кроме субботних потасовок на рынке, когда пьяные мужики выходили от Шлома. Они хватали друг друга за полы кафтанов, валились на землю и катались в черной жиже, перепачканные, грязные и жалкие. И Геновефа представляла себе войну как такое же побоище, прямо посреди грязи, луж и мусора, как драку, в которой все решается сразу, одним махом. Поэтому она удивлялась, что война тянется так долго.

Иногда, отправляясь делать закупки в город, она прислушивалась к разговорам людей.

– Царь сильнее Немца, – говорили.

Или:

– Война закончится на Рождество.

Но она не закончилась ни на это Рождество, ни на одно из четырех последующих.

Перед самыми праздниками Геновефа выбралась на закупки в Ешкотли. Проходя по мосту, она увидела идущую вдоль реки девушку. Бедно одетую и босую. Ее голые ступни смело погружались в снег, оставляя глубокие маленькие следы. Геновефа вздрогнула и остановилась. Посмотрела сверху на девушку и отыскала для нее в сумке копеечку. Девушка подняла взгляд, и глаза их встретились. Монета упала в снег. Девушка улыбнулась, но в улыбке этой не было ни благодарности, ни симпатии. Показались большие белые зубы, блеснули зеленые глаза.

– Это тебе, – сказала Геновефа.

Девушка присела на корточки и пальцем осторожно выковыряла из снега монету, потом повернулась и молча пошла дальше.

Ешкотли выглядели так, словно их лишили красок. Все было черно-бело-серым. На рыночной площади кучками стояли мужчины. Они рассуждали о войне. Города разрушены, а имущество горожан валяется на улицах. Люди бегут от пуль. Брат ищет брата. Неизвестно, кто хуже – Русский или Немец. Немцы травят газом, от которого лопаются глаза. Перед новью будет голод. Война – это лишь первая из бед, за ней последуют другие.

Геновефа обошла кучу конского навоза, который плавил снег перед магазином Шенберта. На фанерке, прибитой к двери, было написано:

АПТЕКА

Шенберт и К^о

на складе содержатся

только перворазрядного качества

мыло хозяйственное

синька для белья

крахмал пшеничный и рисовый

масло свечи спички

порошок против насекомых

Ей вдруг сделалось дурно от слов «порошок против насекомых». Она подумала о том газе, который используют Немцы и от которого лопаются глаза. Чувствуют ли тараканы то же самое, когда их посыпают порошком Шенберта? Ей пришлось сделать несколько глубоких вдохов, чтобы не стошнило.

– Я вас слушаю, – певучим голосом сказала молодая женщина с огромным животом. Она посмотрела на живот Геновефы и улыбнулась.

Геновефа попросила керосин, спички, мыло и новую рисовую щетку. Провела пальцем по острой щетине.

– Буду наводить порядок к празднику. Полы перемою, занавески постираю, прочищу печку.

– У нас тоже скоро праздник. Освящение Храма – Ханука. Вы ведь из Правека? С мельницы? Я вас знаю.

– Теперь уже мы обе друг друга знаем. Вам когда рожать?

– В феврале.

– И мне в феврале.

Пани Шенберт начала раскладывать на прилавке куски серого мыла.

– Вы не задумывались, зачем мы, глупые, рожаем, когда тут война кругом?

– Наверное, Бог…

– Бог, Бог… Он – хороший бухгалтер и следит за колонками «приход» и «расход». Необходим баланс. Сколько уйдет, столько и прибудет… А вы, наверно, к сыну такая ладная.

Геновефа подняла корзинку.

– Мне дочка нужна, муж-то на войне, а мальчику без отца расти плохо.

Шенберт вышла из-за прилавка и проводила Геновефу до дверей.

– Да нам вообще дочери нужны. Если бы все вдруг начали рожать дочерей, в мире стало бы спокойнее.

Они обе рассмеялись.

Время Ангела Миси

Ангел видел рождение Миси совершенно иначе, нежели повитуха Куцмерка. Ангелы вообще видят все иначе. Они воспринимают окружающее не через физические формы, в которых мир постоянно себя воспроизводит и которые сам же уничтожает, но через их смысл и душу.

Ангел-хранитель, приставленный Богом к Мисе, видел разбитое страданием обмякшее тело, колышущееся в бытии, словно лоскуток, – это было тело Геновефы, рожающей Мисю. А саму Мисю Ангел видел как свежее, пустое и светлое пространство, в котором через мгновение появится ошарашенная, едва проснувшаяся душа. Когда ребенок открыл глаза, Ангел-хранитель поблагодарил Всевышнего. Потом взгляд ангела и взгляд человека впервые встретились. И Ангел затрепетал, как только может трепетать ангел, не имеющий тела.

Ангел принял Мисю в этот мир за спиной повитухи, он очищал ей пространство для жизни, показывал ее другим ангелам и Всевышнему, а его бестелесные губы шептали: «Смотрите, смотрите, вот она, моя душа-душенька». Его переполняла необыкновенная, ангельская нежность, любовное сопереживание – то единственное переживание, которое есть у ангелов. Ведь Творец не дал им инстинктов, эмоций и потребностей. Если бы они все это получили, то не были бы существами духовными. Единственный инстинкт, который имеют ангелы, это инстинкт сопереживания. Единственное переживание ангелов – это бесконечное, тяжелое, точно небосвод, сопереживание.

Теперь Ангел видел Куцмерку, которая обмывала ребенка теплой водой и вытирала мягкой фланелью. Потом он посмотрел в покрасневшие от напряжения глаза Геновефы.

Он наблюдал за событиями, словно за текущей водой. Они не интересовали его сами по себе, не пробуждали любопытства, потому что он знал, откуда и куда они текут, знал их начало и конец. Он видел ход событий: похожих и непохожих, близких во времени и отдаленных, вытекающих одно из другого и совершенно друг от друга не зависимых. Но и это не имело для него значения.

События для ангелов являются чем-то вроде сна или фильма без начала и конца. Ангелы не способны принимать в них участие и не могут извлекать из них пользу. Человек учится у мира, учится у событий, учится знанию о мире и о себе, отражается в событиях, определяет свои границы и возможности, дает себе названия. Ангел не должен ничего черпать извне, он познает все через самого себя, все знание о мире и о себе он сам в себе заключает – таким создал его Бог.

У ангела нет такого разума, как у человека, он не делает выводов и предположений. Он не мыслит логически. Некоторым людям он может показаться глупым. Но ангел изначально носит в себе плод с древа познания, чистое знание, которое можно обогатить только предчувствием. Это разум, освобожденный от мышления, а вместе с ним – от ошибок и идущего вслед за ними страха. Это сознание без предубеждений, возникающих от неверного восприятия. Но, как и все, созданное Богом, ангелы изменчивы. Этим объясняется, почему так часто Ангела Миси не было, когда она в нем нуждалась.

Ангел Миси, когда его не было, отводил взгляд от земного мира и смотрел на другие миры, высшие и низшие, на других ангелов, назначенных каждой вещи на свете, каждому зверю и растению. Он видел иерархию всего сущего, удивительную конструкцию, с заключенными в ней Восемью Мирами, видел Творца, погруженного в процесс творения. Но ошибался бы тот, кто решил бы, что Ангел Миси разглядывает лики Господа. Ангел видел больше, чем человек, но не все.

Уносясь мыслями к другим мирам, Ангел с трудом фокусировал внимание на мире Миси, который был похож на мир других людей и животных, темный и полный страдания, словно мутный, заросший ряской пруд.

Время Колоски

Той босой девушкой, которой Геновефа бросила копеечку, была Колоска.

Колоска объявилась в Правеке в июле или августе. Люди дали ей это имя, потому что она собирала с полей оставшиеся после жатвы колосья и жарила их на огне. Потом, осенью, она воровала картошку, а когда в ноябре поля пустели, отсиживалась в трактире на постоялом дворе. Часом кто-нибудь угостит ее водкой, часом перепадет ей краюшка хлеба с салом. Но люди не больно охочи давать что-то за так, задаром, особенно на постоялом дворе, вот Колоска и начала шалавиться. Слегка навеселе, разогретая водкой, она выходила с мужчинами во двор и отдавалась им за кусок колбасы. А поскольку была она единственной столь доступной молодой женщиной на всю округу, мужчины крутились вокруг нее, словно псы.

Колоска была большая и дородная. Со светлыми волосами и светлой кожей, которую не брало солнце. Она всегда бесстыдно смотрела прямо в лицо, даже Ксендзу. Глаза у нее были зеленые, и один из них слегка косил. Мужчинам, которые брали Колоску по кустам, всегда потом бывало не по себе. Они застегивали портки и возвращались в духоту кабака с лицами, залитыми краской. Колоска никогда не желала лечь по-божески. Она говорила:

– Почему я должна лежать под тобой? Я тебе ровня.

Она предпочитала опереться о дерево или деревянную стену шинка и закидывала юбку себе на плечи. Ее зад светился в темноте, словно луна.

Вот так Колоска познавала мир.

Есть два вида усваивания науки. Снаружи и изнутри. Первый из них считается лучшим или даже единственным. Поэтому люди учатся через дальние путешествия, разглядывание, чтение, университеты и лекции – учатся с помощью того, что происходит вне их самих. Человек существо глупое, которому надо всему учиться. Вот он и приклеивает к себе знание, собирает его, словно пчела, накапливает все больше и больше, потребляет и перерабатывает. Но то, что внутри него, то, которое было «глупым» и требовало учебы, оно не меняется.

Колоска училась через усваивание снаружи вовнутрь.

Знание, которым человек обрастает, ничего не меняет в нем или меняет только с виду, внешне: одна одежка вместо другой. Тот же, кто учится через прием вовнутрь себя, проходит постоянные трансформации, поскольку телесно воплощает в своем естестве то, чему учится.

Так что Колоска, принимая в себя грязных вонючих крестьян из Правека и окрестностей, сама становилась ими. Бывала пьяна точно так же, как они. Так же, как они, напугана войной. Так же, как они, возбуждена. Мало того, принимая их в себя в кустах за трактиром, Колоска брала в себя их жен и детей, их душные и провонявшие деревянные лачуги вокруг Жучиной Горки. В некотором смысле она вбирала в себя целую деревню, каждую деревенскую боль и каждую надежду.

Вот какие университеты были у Колоски. Ее дипломом стал растущий живот.

О судьбе Колоски узнала Помещица Попельская и велела привести ее во дворец. Посмотрела на этот большой живот.

– Тебе вот-вот рожать. Как ты собираешься со всем этим справляться? Я научу тебя шить и готовить. Или будешь работать в прачечной. Кто знает, если все хорошо сложится, сможешь оставить себе ребенка.

Но когда Помещица увидела чужой, бесстыдный взгляд девушки, смело блуждающий по картинам, мебели и обоям, она заколебалась. Когда же этот взгляд соскользнул на невинные лица ее сыновей и дочки, она изменила тон.

– Долгом нашим является помогать в нужде ближнему своему. Но ближний сам должен хотеть этой помощи. Я как раз занимаюсь такой помощью. На моем попечении приют в Ешкотлях. Можешь отдать туда ребенка, там чисто и очень мило.

Слово «приют» приковало внимание Колоски. Она посмотрела на Помещицу. Пани Попельская собралась с духом и решительно продолжила:

– Я раздаю одежду и еду в голодную пору перед новью… Люди не хотят тебя здесь! Ты несешь хаос и разнузданность нравов. Ты плохо себя ведешь. Тебе нужно отсюда уйти.

– А разве мне нельзя быть там, где я хочу?

– Это все мое, это мои земли и леса.

Колоска обнажила в широкой улыбке свои белые зубы.

– Все твое? Ты бедная, маленькая, убогая сука…

Лицо Помещицы Попельской застыло.

– Прочь, – произнесла она замороженным голосом.

Колоска развернулась, и было слышно, как ее босые ступни шлепают по паркету.

– Курва, – бросила ей Франиха, дворцовая уборщица, муж которой летом помешался на Колоске, и ударила девушку по лицу.

Когда Колоска, пошатываясь, брела по гравию подъездной дороги, вдогонку ей свистели плотники на крыше. Тогда она задрала юбку и показала им голый зад.

За парком приостановилась и на минуту призадумалась, куда идти дальше.

Справа от нее были Ешкотли, слева – лес. Ее потянуло в лес. Как только она вошла в гущу деревьев, то почувствовала, что все пахнет иначе: сильнее и отчетливее. Она отправилась в сторону заброшенного дома на Выдымаче, где иногда ночевала. Дом этот был тем, что осталось от какого-то сгоревшего поселения, сейчас его обступал лес. Опухшие от тяжести и зноя ноги не чувствовали жестких шишек. Около реки Колоску пронзила первая, разлившаяся внутри, чужая для тела боль. Постепенно ее начала охватывать паника. «Я умру, сейчас я умру, потому что никого нет, кто мог бы мне помочь», – думала она с ужасом. Она остановилась посередине Черной и поняла, что не сделает дальше ни шагу. Холодная вода омывала ее ноги и низ живота. Из реки она увидела зайца, который тут же спрятался в папоротнике. Она позавидовала ему. Увидела рыбу, петляющую между корнями дерева. И позавидовала ей. Увидела ящерицу, которая заползла под камень. И тоже ей позавидовала. Снова почувствовала боль, на этот раз еще сильнее, еще страшнее. «Я умру, – подумала, – сейчас я просто умру. Начну рожать, и никто мне не поможет». Хотела прилечь в папоротниках у реки, потому что ей нужны были холод и темнота, но, вопреки требованиям тела, пошла дальше. Боль вернулась в третий раз, и Колоска уже знала, что ей осталось недолго.

Полуразрушенный дом на Выдымаче состоял из четырех стен и кусочка крыши. Внутри был только щебень, поросший крапивой. Стоял смрад сырости. По стенам блуждали слепые слизни. Колоска рвала большие листья лопуха и выстилала ими лежанку. Боль возвращалась волнами, все более нетерпеливыми, а когда в какой-то момент стала невыносимой, Колоска поняла, что должна сделать что-нибудь – чтобы выпихнуть ее из себя, выбросить на крапиву и листья лопуха. Она стиснула челюсти и начала тужиться. «Боль выйдет там, откуда вошла», – подумала Колоска и села на землю. Подняла юбку. Не увидела ничего особенного: стенка живота, бедра. Тело по-прежнему было сомкнутым, закрытым в себе. Колоска пробовала заглянуть внутрь, в себя, но ей мешал живот. Дрожащими от боли руками она пыталась хотя бы нащупать место, откуда из нее должен выйти ребенок. Чувствовала кончиками пальцев набухшую вульву и жесткие паховые волоски, но ее промежность не воспринимала прикосновения пальцев. Колоска прикасалась к себе, словно к чему-то инородному, словно к вещи.

Боль усиливалась и мутила рассудок. Мысли рвались, будто истлевшая ткань. Слова и понятия рассыпались, уходили в землю. Набухшее рожанием тело захватило полную власть. А поскольку человеческое тело живет образами, они затопили полуотключенное сознание Колоски.

Колоске мерещилось, что она рожает в костеле, на холодном плиточном полу, прямо перед иконой. Она слышала успокаивающее гудение органа. Потом ей мерещилось, будто она сама и есть играющий орган, будто внутри нее множество звуков, и когда она захочет, то сможет их все сразу из себя извлечь. Она почувствовала себя сильной и всемогущей. Но тут же это всемогущество свела на нет муха, обычное гудение большой фиолетовой мухи прямо над ухом. Боль ударила Колоску с новой силой. «Я умру, умру», – стонала она. «Нет, не умру, не умру», – стонала опять. Пот склеивал ей веки и щипал глаза. Она разразилась рыданием. Потом уперлась руками и с отчаянием начала тужиться. После этого усилия почувствовала облегчение. Что-то хлюпнуло и выскочило из нее. Колоска была теперь раскрыта. Она наклонилась к листьям лопуха и искала в них ребенка, но там ничего не было, лишь теплая вода. Тогда Колоска собрала силы и снова начала тужиться. Зажмуривала глаза и тужилась. Делала выдох и тужилась. Плакала и смотрела вверх. Между прогнившими досками она видела безоблачное небо. И там вдруг узрела своего ребенка. Ребенок неуверенно приподнялся и встал на ноги. Он посмотрел на нее так, как еще никто никогда не смотрел, с огромной, невыразимой любовью. Это был мальчик. Он поднял с земли веточку, которая превратилась в маленького ужа. Колоска была счастлива. Она легла на листья и провалилась в какой-то темный колодец. Вернулись мысли и спокойно, красиво проплывали через ее сознание. «Так, значит, в доме есть колодец. Значит, в колодце есть вода. Поселюсь в колодце, потому что в нем прохладно и сыро. В колодцах играют дети, улитки обретают зрение и дозревают хлеба. У меня будет чем кормить ребенка. А где ребенок?»

Она открыла глаза и с ужасом поняла, что время остановилось. Что нет никакого ребенка.

Снова пришла боль, и Колоска начала кричать. Она кричала так громко, что затряслись стены полуразрушенного дома и переполошились птицы, а люди, сгребающие сено на лугах, подняли головы и перекрестились. Колоска подавилась и проглотила этот крик. И теперь кричала внутрь, в себя. Ее крик был таким сильным, что живот шевельнулся. Колоска почувствовала между ногами что-то новое и чужое. Она приподнялась на руках и посмотрела в лицо своему ребенку. Глаза ребенка были болезненно зажмурены. Колоска поднатужилась еще раз, и ребенок родился. Дрожа от усилия, она попыталась взять его на руки, но ее ладони никак не могли попасть в тот образ, который видели глаза. И все же она вздохнула с облегчением и позволила себе соскользнуть куда-то в темноту.

А когда проснулась, то нашла ребенка около себя – съежившегося и мертвого. Попыталась приложить его к своей груди. Грудь была больше, чем он, болезненно живая. Над ней вились мухи.

Целый день Колоска пыталась уговорить мертвого ребенка сосать грудь. Под вечер боль вернулась, и Колоска родила послед. Потом опять уснула. Во сне она кормила младенца не молоком, а водой из Черной. Ребенок был призраком, который садится на грудь и высасывает из человека жизнь. Он хотел крови. Сон Колоски становился все беспокойнее и тягостнее, но она не могла от него пробудиться. В нем появилась женщина, большая, как дерево. Колоска видела ее очень отчетливо, каждую деталь лица, прически, одежды. У нее были кудрявые черные волосы, как у еврейки, и чудесное выразительное лицо. Она показалась Колоске красивой. Колоска возжелала ее всем своим телом, но это не было то желание, которое она знала прежде, внизу живота, между ног; оно вытекало откуда-то из середины тела, из места над животом, около сердца. Могучая женщина наклонилась над Колоской и погладила ее по щеке. Колоска заглянула прямо в ее глаза и увидела в них что-то, чего до сих пор не знала и даже не предполагала о его существовании. «Ты моя», – сказала огромная женщина и стала гладить Колоску по шее и набухшей груди. Там, где ее пальцы касались Колоски, тело становилось блаженным и бессмертным. Колоска вся отдалась этим прикосновениям, сантиметр за сантиметром. Потом большая женщина взяла Колоску на руки и прижала к себе. Колоска спекшимися губами нашла сосок. Он пах звериной шерстью, ромашкой и рутой. Колоска все пила и пила.

В ее сон ударил гром, и она вдруг увидела, что по-прежнему лежит в развалившейся избе на листьях лопуха. Все вокруг было серым. Она не знала, рассвет это или сумерки. Во второй раз где-то очень близко ударил гром, и через секунду с неба обрушился ливень, который заглушил новые раскаты грома. Вода лилась сквозь щербатые доски крыши и смывала с Колоски кровь и пот, охлаждала пылающее тело, поила и кормила. Колоска пила воду прямо из неба.

Когда вышло солнце, она ползком выбралась из дома и начала копать яму и выдирать из земли сплетенные корни. Земля была мягкой и податливой, словно хотела помочь в погребении. В эту неровную ямку Колоска положила тело новорожденного младенца.

Долго разглаживала землю на могилке, а когда подняла взгляд и посмотрела вокруг, все было иным. Это уже не был мир, состоящий из предметов, вещей и явлений, которые существуют рядом друг с другом. То, что видела сейчас Колоска, стало одной громадиной, одним большим зверем или человеком, который принимает различные формы, чтобы размножаться, умирать и возрождаться. Все вокруг Колоски было единым телом, и ее собственное тело стало частью этого большого тела – огромного, всесильного, всемогущего. В каждом движении, в каждом звуке проявлялось его могущество, одной лишь волей оно создавало из ничего нечто и превращало нечто в ничто.

У Колоски закружилась голова, и она прислонилась спиной к развалившейся стене. Созерцание опьяняло ее, словно водка, мутило мысли в голове, будило где-то в животе смех. Все как будто было таким же, как всегда: маленькая зеленая лужайка, по которой бежит песчаная дорожка, за ней сосновый лес, заросший по краям лещиной, легкий ветерок шевелит траву и листья, где-то стрекочет кузнечик и жужжат мухи. И больше ничего. Но теперь Колоска знала, каким образом кузнечик соединяется с небом и что удерживает лещину у лесной дороги. Она теперь видела по-другому. Она видела ту силу, которая пронизывает все вокруг, понимала ее действие. Видела очертания иных миров и иных времен, простирающихся над и под нашими. А еще она видела вещи, которые нельзя назвать словами.