Текст книги "Правек и другие времена"

Время Злого Человека

Еще перед войной в лесах Правека появился Злой Человек; впрочем, кто-нибудь эдакий мог жить в этом лесу испокон веков.

Началось с того, что весной на Воденице нашли полуразложившееся тело Бронека Маляка, о котором все думали, что он поехал в Америку. Из Ташува прибыла полиция, осмотрела место и увезла тело на телеге. Полицейские еще несколько раз приходили в Правек, но так ничего и не выяснили. Убийцу не нашли. Потом кто-то обмолвился, что видел в лесу чужака. Он был голый и обросший, словно обезьяна. Шнырял между деревьями. Тогда и другие припомнили, что находили в лесу странные следы: выкопанную в земле яму, отпечаток ступни на песчаной дорожке, трупы зверей. Кто-то слышал в лесу вой. Наводящее ужас не то человечье, не то звериное завывание.

Вот и начали люди рассказывать, откуда взялся Злой Человек. Перед тем как Злой Человек стал Злым Человеком, он был обычным крестьянином, который совершил страшное преступление, хотя какое в точности – неизвестно.

Неважно, в чем это преступление состояло, но он испытывал угрызения совести, не дававшей ему уснуть ни на минуту, и тогда, измученный ее голосом, он бежал от самого себя, пока не нашел успокоения в лесу. Бродил по этому лесу и в конце концов заблудился. Ему казалось, что солнце пляшет в небе, – и из-за этого он потерял направление. Подумал, что дорога на север наверняка его куда-нибудь выведет. Но потом засомневался в дороге на север и двинулся на восток, веря, что на востоке лес наконец закончится. А пока шел на восток, его снова охватили сомнения. Он остановился, сбитый с толку, не уверенный в выбранном пути. Вновь поменял свое решение и повернул на юг, но по дороге на юг опять заколебался и тут же двинулся на запад. Оказалось, однако, что он вернулся к тому самому месту, откуда вышел – в самом центре большого леса. Так на четвертый день он усомнился в существовании сторон света, на пятый день перестал доверять собственному рассудку, на шестой день забыл, откуда родом и зачем пришел в лес, а на седьмой день – как его зовут.

С той поры он начал делаться похожим на зверя в лесу. Питался ягодами и грибами, а потом стал охотиться на маленьких зверьков. С каждым новым днем из его памяти стирались все бо́льшие фрагменты – и все более гладким становился мозг Злого Человека. Он забыл слова, потому что не пользовался ими. Забыл, как надо каждый вечер молиться. Забыл, как разжигать огонь и как им пользоваться. Как застегивать пуговицы кафтана и шнуровать ботинки. Забыл все знакомые с детства песни и само свое детство. Забыл лица близких людей, матери, жены, детей, забыл вкус сыра, жареного мяса, картошки и похлебки.

Это забывание длилось много лет, и в конце концов Злой Человек уже не был похож на того мужчину, который пришел в лес. Злой Человек уже не был самим собой и забыл, что значит быть собой. Его тело начало обрастать волосами, а зубы от жевания сырого мяса сделались крепкими и белыми, как зубы зверя. Его горло издавало теперь хрипы и рычание.

Как-то раз Злой Человек увидел в лесу старика, собирающего хворост, и почувствовал, что человечья тварь – это нечто для него чуждое и даже отвратительное, поэтому он подбежал к старику и убил его. В другой раз бросился на крестьянина, едущего на подводе. Убил его вместе с лошадью. Лошадь съел, но человека не тронул – мертвый человек был еще более мерзким, чем живой. Потом он убил Бронека Маляка.

Однажды Злой Человек случайно оказался на краю леса и увидел Правек. Вид домов разбудил в нем какое-то неясное чувство, в котором были тоска и ярость. В деревне тогда услышали страшный вой, похожий на волчий. Некоторое время Злой Человек стоял так, а потом развернулся обратно к лесу, опустился на землю и неуверенно оперся руками. И с удивлением обнаружил, что так передвигаться намного удобнее и быстрее. Его глаза, которые были теперь ближе к земле, видели больше и отчетливее. Его слабый пока еще нюх лучше схватывал запахи земли. Один-единственный лес был лучше, чем все деревни, чем все дороги и мосты, города и башни. И Злой Человек вернулся в лес навсегда.

Время Геновефы

Война наделала переполоху на свете. Сгорел лес на Пшиймах, казаки застрелили сына Херувинов, не хватало мужчин, некому было косить поля, нечего было есть.

Помещик Попельский из Ешкотлей уложил свой скарб на телегу и исчез на несколько месяцев. Потом вернулся. Казаки разорили его дом и погреб. Выпили столетние вина. Старый Божский, который это видел, рассказывал, что одно из вин оказалось таким старым, что его резали штыком, точно желе.

Геновефа следила за мельницей, пока та еще была на ходу. Поднималась на заре и приглядывала за всем. Проверяла, не опаздывает ли кто на работу. А потом, когда все входило в свой обычный шумный ритм, чувствовала внезапно наплывающую, теплую, как молоко, волну облегчения. Было спокойно и безопасно. Она возвращалась домой и готовила спящей Мисе завтрак.

Весной семнадцатого года мельница встала. Нечего было молоть – люди съели все запасы зерна. Правеку не хватало привычного гомона. Мельница была мотором, толкающим мир, машиной, приводящей его в движение. Сейчас слышался только шум Реки. Сила ее расходовалась впустую. Геновефа ходила по мельнице и плакала. Блуждала, словно дух, словно присыпанная мукой Белая Дама. Вечерами сидела на ступеньках дома и смотрела на мельницу. Та снилась ей по ночам. В снах мельница превращалась в корабль с белыми парусами, такой, какой она видела в книжках. В его деревянном теле были огромные, жирные от масла поршни, которые ходили туда и обратно. Он дышал и пыхтел. Из его нутра валил жар. Геновефа хотела его. От таких снов она просыпалась растревоженная, вся в поту. Когда наступал рассвет, она вставала и вышивала за столом свою салфетку.

Во время эпидемии холеры в восемнадцатом году, когда окопали границы деревни, на мельницу пришла Колоска. Геновефа видела, как она бродит вокруг, заглядывает в окна. У нее был изможденный вид. Худая, она казалась еще выше. Ее светлые волосы стали серыми и покрывали плечи грязной пеленой. Одежда была истрепана.

Геновефа наблюдала за ней из кухни, а когда Колоска посмотрела в окно – отшатнулась. Она боялась Колоски. Все боялись Колоски. Колоска была безумная, а может, и больная. Говорила невпопад, бросала проклятия. Сейчас, кружа вокруг мельницы, она была похожа на голодную суку.

Геновефа посмотрела на образ Божьей Матери Ешкотлинской, перекрестилась и вышла на крыльцо.

Колоска повернулась к ней, и Геновефу пронизала дрожь. Такой страшный взгляд был у этой Колоски.

– Пусти меня на мельницу, – сказала та.

Геновефа вернулась в дом за ключами. Молча открыла дверь.

Колоска вперед нее вошла в холодную тень и тут же бросилась на колени, собирая отдельные разбросанные зернышки и горки пыли, которые были когда-то мукой. Она сгребала зерна худыми руками и запихивала себе в рот.

Геновефа шла за ней след в след. Свернувшаяся фигурка была похожа сверху на кучу тряпья. Когда Колоска наелась зерном, она села на землю и начала плакать. Слезы текли по грязному лицу. Глаза ее были закрыты, и она улыбалась. У Геновефы сжалось сердце. Где она живет? Есть ли у нее какие-то родственники? Что она делала на Рождество? Что ела? Геновефа увидела, каким хрупким стало тело Колоски, и вспомнила ее перед войной. Тогда она была дородной, красивой девушкой. Сейчас Геновефа смотрела на ее голые израненные ноги с ногтями крепкими, как звериные когти. Она протянула руку к серым волосам. Тогда Колоска открыла глаза и взглянула прямо в глаза Геновефы, даже не в глаза, а прямо в самую душу, в самые ее недра. Геновефа отдернула ладонь. Это не были человеческие глаза. Она выбежала на улицу и с облегчением увидела свой дом, мальвы, платьице Миси, мелькающее в крыжовнике, занавески. Взяла из дома буханку хлеба и вернулась на мельницу.

Колоска выступила из темноты открытой двери с узелком, полным зерна. Она посмотрела куда-то за спину Геновефы, и ее лицо прояснилось.

– Ах ты лапотуня, – сказала она Мисе, которая подошла к плетню.

– Что случилось с твоим ребенком?

– Умер.

Геновефа протянула буханку на вытянутой руке, но Колоска подошла совсем близко и, беря хлеб, прильнула губами к ее рту. Геновефа дернулась и отскочила. Колоска засмеялась. Положила буханку в узелок. Мися начала плакать.

– Не плачь, лапотуня, твой папа уже идет к тебе, – пробормотала Колоска и пошла в сторону деревни.

Геновефа терла губы фартуком, пока они не потемнели.

В тот вечер ей трудно было заснуть. Колоска не могла ошибаться. Колоска видела будущее, об этом знали все.

И со следующего дня Геновефа начала ждать. Не так, как до сих пор. Теперь она ждала с минуты на минуту. Засовывала картошку под перину, чтобы не остыла слишком быстро. Стелила постель. Наливала в миску воду для бритья. Раскладывала на стуле одежду Михала. Ждала так, будто Михал пошел в Ешкотли за табаком и вот-вот должен вернуться.

Она прождала все лето, и осень, и зиму. Не отходила от дома, не бывала в костеле. В феврале вернулся Помещик Попельский и задал мельнице работу. Откуда он достал зерно на помол, неизвестно. И еще одалживал крестьянам для посева. У Серафинов родился ребенок, девочка, что было воспринято всеми как знак окончания войны.

Геновефе нужно было нанять новых людей на мельницу, потому что много прежних с войны не вернулось. Помещик порекомендовал ей в качестве управляющего и помощника Неделю, из Воли. Неделя был быстрый и деловитый. Он сновал вверх и вниз, покрикивал на мужиков, мелом записывал на стене количество мешков. Когда на мельницу приходила Геновефа, Неделя двигался еще быстрее и кричал еще громче. При этом поглаживал свой жидкий ус, который был так непохож на пышные усы Михала.

Она поднималась наверх с неохотой. Только по делам и вправду обязательным – ошибка в расчетах зерна, остановка машин.

Однажды, разыскивая Неделю, она увидела молодых парней, перетаскивающих мешки. Они были по пояс голые, с торсами, припорошенными мукой, точно большие кренделя. Мешки заслоняли их головы, поэтому все они казались одинаковыми. Геновефа видела в них не молодого Серафина или Маляка, а мужчин. Голые торсы приковывали ее взгляд, будили беспокойство. Ей пришлось отвернуться и смотреть в другую сторону.

В один прекрасный день Неделя пришел вместе с еврейским пареньком. Паренек был совсем молоденький. Он выглядел лет на семнадцать, не больше. У него были темные глаза и черные курчавые волосы. Геновефа обратила внимание на его рот – большой, красиво очерченный, более яркий, чем все рты, которые она когда-либо видела.

– Я взял еще одного, – сказал Неделя и велел пареньку присоединиться к носильщикам.

Геновефа разговаривала с Неделей рассеянно, а когда он ушел, отыскала повод, чтобы остаться. Она видела, как паренек снял полотняную рубаху, аккуратно сложил ее и повесил на поручень лестницы. Она испытала волнение, увидев его обнаженную грудную клетку, худую, но с хорошо развитой мускулатурой, смуглую кожу, под которой пульсировала кровь и билось сердце. Она вернулась домой, но с той поры частенько находила повод, чтобы выйти к воротам, где принимали и отдавали мешки с зерном или мукой. Или приходила во время обеда, когда мужчины спускались поесть. Смотрела на их плечи, присыпанные мукой, жилистые руки и влажную от пота ткань штанов. Помимо ее воли, взгляд искал среди них того единственного, а когда находил, она чувствовала, как кровь ударяет в лицо, как становится жарко.

Этот паренек, этот Эли – она слышала, как его называют, – будил в ней страх, беспокойство, стыд. При виде него сердце ее начинало колотиться и дыхание становилось ускоренным. Она старалась смотреть равнодушно и холодно. Черные курчавые волосы, крепкий нос и странные темные губы. Темная, покрытая волосами сень подмышки, когда он отирал пот с лица. Походка чуть вразвалочку. Несколько раз он встретился с ней взглядом и был испуган, точно зверь, который подошел слишком близко. В конце концов они столкнулись друг с другом в дверях. Она улыбнулась ему.

– Принеси мне мешок муки домой, – сказала.

С того момента она перестала ждать мужа.

Эли поставил мешок на пол и снял полотняную шапку. Теребил ее в белых от муки ладонях. Она поблагодарила, но он не ушел. Она увидела, как он прикусил губу.

– Хочешь компоту?

Он кивнул. Она подала ему кружку и смотрела, как он пьет. Он опустил длинные девичьи ресницы.

– У меня к тебе просьба…

– Да?

– Приходи вечером нарубить дров. Сможешь?

Он кивнул головой и вышел.

Она ждала весь день. Заколола волосы и смотрела на себя в зеркало. Потом, когда он пришел и рубил дрова, она вынесла ему кислого молока и хлеба. Он присел на пеньке и ел. Сама не зная зачем, она рассказала ему о Михале на войне. Он произнес:

– Война уже кончилась. Все возвращаются.

Она дала ему кулек муки. Попросила, чтобы он пришел на следующий день, а на следующий день попросила, чтобы пришел опять.

Эли рубил дрова, чистил печь, делал мелкий ремонт. Они разговаривали редко и всегда на пустые темы. Геновефа разглядывала его украдкой, и чем дольше на него смотрела, тем сильнее ее взгляд прилипал к нему. Потом она уже не могла на него не смотреть. Она поедала его глазами. Ночью ей снилось, что она занимается любовью с каким-то мужчиной, это был и не Михал, и не Эли, а кто-то чужой. Просыпалась с ощущением, что она грязная. Вставала, наливала воду в таз и мыла все тело. Хотела забыть об этом сне. Потом смотрела в окно, как работники спускаются к мельнице. Видела, что Эли украдкой поглядывает на ее окна. Пряталась за занавеску, сердясь на себя за то, что сердце колотится, словно она бегала. «Не буду о нем думать, клянусь», – решала она и принималась за работу. Около полудня шла к Неделе и всегда как-нибудь случайно сталкивалась с Эли. Удивляясь собственному голосу, просила его, чтобы он пришел.

– Я испекла тебе булку, – сказала она и показала на стол.

Он нерешительно сел и положил шапку перед собой. Она села напротив и смотрела, как он ест. Ел он осторожно и медленно. Белые крошки оставались у него на губах.

– Эли?

– Да? – Он поднял на нее глаза.

– Тебе понравилось?

– Да.

Он через стол протянул ладонь к ее лицу. Она резко вскочила.

– Не трогай меня, – сказала.

Паренек опустил голову. Его ладонь вернулась к шапке. Он молчал. Геновефа села.

– Скажи, где ты хотел меня потрогать? – спросила она тихо.

Он поднял голову и посмотрел на нее. Ей показалось, что она видит в его глазах красные огоньки.

– Я бы потрогал тебя вот здесь. – Он показал место на своей шее.

Геновефа провела ладонью по шее под пальцами почувствовала теплую кожу и пульсирование крови. Она закрыла глаза.

– А потом?

– Потом я потрогал бы твою грудь.

Она глубоко вздохнула и запрокинула голову.

– Скажи, где именно.

– Там, где она такая нежная и горячая… Пожалуйста… разреши мне…

– Нет, – сказала Геновефа.

Эли вскочил и встал перед ней. Она чувствовала его дыхание, пахнущее сладкой булкой и молоком, словно дыхание ребенка.

– Тебе нельзя меня трогать. Поклянись своему Богу, что не дотронешься до меня.

– Девка, – прохрипел он и швырнул на землю смятую шапку. За ним хлопнула дверь.

Эли вернулся ночью. Осторожно постучал, и Геновефа знала, что это он.

– Я забыл шапку, – сказал он шепотом. – Я люблю тебя. Клянусь, что не дотронусь до тебя, пока сама этого не захочешь.

Они сели на полу в кухне. Языки красного пламени освещали им лица.

– Вот выяснится, жив ли Михал… Я все еще его жена.

– Я буду ждать, только скажи, как долго?

– Не знаю. Ты можешь смотреть на меня.

– Покажи мне грудь.

Геновефа спустила с плеч ночную сорочку. Красным светом блеснули обнаженные груди и живот. Она слышала, как Эли задержал дыхание.

– Покажи, как ты меня хочешь, – прошептала она.

Он расстегнул штаны, и Геновефа увидела. Она почувствовала то наслаждение из сна, которое было венцом всего, всех взглядов, всех вздохов. Наслаждение вне всякого контроля, которое невозможно удержать. То, что сейчас появилось, было пугающим, потому что больше, чем оно, уже ничего быть не могло. Оно сбывалось, проливалось, заканчивалось и начиналось, и отныне все, что ни произойдет, будет пресным и отвратительным, а голод, который проснется, будет сильнее, чем что бы то ни было прежде.

Время Помещика Попельского

Помещик Попельский утрачивал веру. Он еще не перестал верить в Бога, но Бог и иже с Ним становились какие-то невыразительные, плоские, как гравюры в его Библии.

Все было в полном порядке, когда из Котушува приезжали Пелские, когда он играл по вечерам в вист, когда разговаривал об искусстве, когда обходил свои подвалы и подрезал розы. Все было в порядке, когда из шкафов пахло лавандой, когда он сидел за своим дубовым столом, держа в руке перо в золотой вставочке, а вечером ладони его жены массировали ему усталую спину. Но как только Помещик выходил или выезжал куда-нибудь за пределы дома, да хотя бы в Ешкотли на грязный рынок или в окрестные деревни, он совершенно терял иммунитет к миру.

Он видел разваливающиеся дома, прогнившие заборы, истертые временем камни, которыми вымощена главная улица, и думал: «Я родился слишком поздно, мир приближается к концу. Все кончено». У него начинала болеть голова, зрение затуманивалось, и Помещику казалось, что свет меркнет, у него мерзли ноги, и какая-то непонятная боль пронизывала тело. Было пусто и безнадежно. И неоткуда ждать помощи. Он возвращался во дворец и прятался в своем кабинете – на какое-то время это удерживало мир от распада.

Но мир все равно распался. Помещик осознал это в тот миг, когда, вернувшись в поместье после спешного бегства от казаков, узрел свои подвалы. В подвалах все было разгромлено, побито, порублено, сожжено, растоптано и разлито. Он оценивал ущерб, бродя по щиколотку в вине.

– Разруха и хаос, хаос и разруха, – шептал он.

Он лег на кровать в своем разграбленном доме и размышлял: «Откуда в мире берется зло? И почему Бог разрешает зло, ведь он же добрый? А может, Бог вовсе не добрый?»

Лекарством от меланхолии Помещика стали перемены, происходившие в стране.

В восемнадцатом году много всего предстояло сделать, а ничто так не лечит тоску, как активная деятельность. Весь октябрь Помещик потихоньку раскачивался для общественного почина, пока в ноябре меланхолия наконец не покинула его и он не оказался на противоположном полюсе. Теперь, наоборот, он вообще не спал, и у него не было времени даже поесть. Он курсировал по стране. Побывал в Кракове и увидел его, как пробужденная ото сна принцесса. Организовал выборы в первый сейм, был основателем нескольких товариществ, двух партий и Малопольского Союза Владельцев Рыбных Прудов. В феврале следующего года, когда утвердили малую конституцию, Помещик Попельский простудился и снова оказался в своей комнате, в своей кровати, с головой, обращенной к окну, – то есть в том же месте, откуда вышел.

После воспаления легких он возвращался к здоровью, словно из дальнего путешествия. Много читал и начал писать дневник. Ему хотелось с кем-нибудь поговорить, но все вокруг казались ему банальными и неинтересными. Поэтому он велел приносить ему в постель книги из библиотеки и по почте заказывал все новые.

В начале марта вышел на первую прогулку по парку и снова увидел мир уродливым и серым, полным разложения и распада. Не помогла независимость, не помогла конституция. На тропинке в парке он увидел, как из-под тающего снега выступает красная детская рукавичка, и неизвестно почему это зрелище глубоко запало ему в душу. Упрямое, слепое возрождение. Инерция жизни и смерти. Нечеловеческая машина жизни.

Прошлогодние усилия построить все заново пропали даром.

Чем старше становился Помещик Попельский, тем мир казался ему страшнее. Человек молодой занят собственным развитием, стремлением вперед и расширением границ: от детской колыбельки до комнаты, дома, парка, города, страны, мира. Потом, в расцвете мужских сил, приходит время мечтать о великих свершениях. Около сорока наступает перелом. Молодость с ее силой и интенсивностью устает сама от себя. И однажды ночью или однажды утром человек переходит границу, он достигает своей вершины и делает первый шаг вниз, к смерти. Тогда появляется вопрос: спускаться ли гордо, с лицом, обращенным во тьму, или отвернуться назад, к тому, что было раньше, притворяться и делать вид, что это вовсе не тьма, а просто потушили свет в комнате.

Между тем вид красной рукавички, которая показалась из-под грязного снега, убедил Помещика, что самым большим обманом молодости является всяческий оптимизм, упрямая вера в то, что все изменится, поправится, что во всем есть прогресс. И вот теперь внутри него раскололся сосуд отчаяния, который он носил в себе вечно, как пузырек с цикутой. Помещик смотрел вокруг себя и видел страдание, смерть и распад – они были повсюду, как грязь. Он обошел все Ешкотли, он видел кошерную скотобойню и несвежее мясо на крючьях, и озябшего нищего под магазином Шенберта, и маленькую похоронную процессию, следующую за детским гробом, и низкие тучи над низкими домишками у рынка, и мрак, который врывался отовсюду и уже овладел всем вокруг. Это напоминало медленное, непрерывное самосожжение, в котором человеческие судьбы, целые жизни отдаются на съедение пламени времени.

Когда он возвращался во дворец, то проходил мимо костела и заглянул туда, но ничего там не нашел. Он увидел образ Матери Божьей Ешкотлинской, но в костеле не было никакого Бога, который мог бы вернуть Помещику надежду.