Текст книги "Не догоняй давно ушедший поезд. Рассказы"

Подарок для Марьи

Шибко Силантию с Марьей Байкал сподобился, куда их прошлым летом внук возил. Нынче съездить не удалось, но вот множество дисков с фильмами об этом чудо-озере они имели. Особенно нравился им фильм «На Байкал», а из всех персонажей – бурят Булат. Он в своих помыслах прозрачный, как байкальская вода, в своих поступках открытый, по-детски непосредственный, потому и смешным кажется. Вообще-то, искренние люди сегодня почему-то всегда смешны, как тот Булат. Но речь не о нём, то есть, не совсем о нём.

Увидел Силантий в том кино, как Булат коктейль для друга готовил. Но не коктейль заинтересовал старика, а штучка, при помощи которой готовил Булат это пойло. Такая простая, что проще не бывает. «Вот бы Марье удобство такое, – подумал старик, – и мыть-то эту штуковину проще простого – прополоскал в воде, как чищеную морковку, и все дела».

Решил Силантий сделать своей Марье на семидесятилетие подарок, сюрприз, то есть. Ну, а сюрприз, на то он и сюрприз, что о нём никто не должен ведать раньше положенного срока. Силантий только у внука поинтересовался, где такую ценную вещь приобрести можно. Внук от изумления глаза вытаращил и, с трудом сдерживая хохот, спросил:

– А тебе-то зачем эта штука?

– Да так, я просто так спросил, для антиресу, – уклонился Силантий от прямого ответа. Уклонился исключительно потому, что внук может опередить его и тоже купить в подарок бабушке эту штучку.

Назавтра Силантий поехал на маршрутке в райцентр и быстро нашёл «Секс-шоп». Внук сказал, что только там продают то, чем Булат коктейли делает. Быстро нашёл, потому что добрые люди маршрут подсказали. Правда, они почему-то удивлялись тому, что именно эта торговая точка нужна старику, по нескольку раз уточняли, но старик упрямо твердил, что «тое», за чем он ехал в такую даль, находится только в «Секс-шопе».

Подарок на Марьин юбилей Силантий увидел сразу. Ткнув скрюченным артритным пальцем в стекло витрины, он обратился к молоденькой продавшице:

– Покажи-ка, внученька, мне тую вещицу.

Девушка с изумлением, точь-в-точь, как внук Сергей и те добрые люди, воззрилась на старика и с трудом выдавила:

– Дедушка, вам-то это зачем? Вы что, гей?

– Та ни, я не Гей, я Силантий. А еты струмент я хочу подарить своей Марье на юбилей. Ей через месяц семьдесят годков стукнет.

– А Марье-то он зачем в её возрасте? – ещё больше удивилась продавщица.

Силантий в свою очередь удивился неразумности молодёжи:

– Як зачем? Старая она уже, у ей же руки болят взбивать яйца там со сметаной или муку на блины размешивать. А с этим миксером раз-два – и готово!

После того, как довольный покупкой Силантий покинул «Секс-шоп», там долго стоял гомерический хохот.

А вот Марья не стала смеяться, когда сияющий, как юбилейный рубль, Силантий вручил ей этот «миксер». Она всё поняла, потому что понимала своего старика лучше, чем понимали его все родные и знакомые, понимала его даже лучше, чем он сам себя понимал – как-никак, а их золотая свадьба уже позади…

В неоплатном долгу

Светлой памяти моих самых родных людей посвящается…

Пенки с топленого молока

Говорят, у человека не может быть две родины, как не может быть двух матерей. Неправда! У неё было две матери, две родины и даже два отца. Вот только бабушка была одна-единственная. Одна на двоих. Варвара Трофимовна, которую все называли баба Варка.

***

На широкой русской печи всегда тепло и уютно. Пахло тыквенными семечками и луком, днем там можно играть в костянки, а по вечерам слушать бабушкины сказки, в которых всё хорошо заканчивалось. Волька любила её, эту русскую печь, любила свою бабу Варку, тётку Машу, дядьку Василя, который являлся не только родным отцом её двоюродного брата Коли, но и крестным самой Вольки.

Вообще-то, Волька была Ольгой, только белорусы это имя произносят, как Вольга, а уменьшительно-ласкательно – Волечка или Волька. Против Вольки Ольга не возражала, ей было всего три года. Но она возражала против того, что баба Варка, снимая пенки с топлёного в глиняном горшке молока, давала эту вкуснятину не только ей, но ещё и Коле, хотя Колю Волька очень любила. Зимой он катал её на санках, летом – на велосипеде, рвал для неё самые вкусные яблоки, самые сочные вишни и всегда защищал от противных соседских мальчишек. Ему она готова была отдать все, кроме желто-коричневой и бесподобно вкусной молочной пенки.

Коля тоже любил Вольку и каждый раз собирался уступить ей свою долю пенок, но когда баба Варка протягивала ему деревянную ложку с этим исходящим парком чудом, сам не понимал, как оно оказывалось в его желудке. Он виновато смотрел на Вольку и шепотом обещал исправиться к завтрашнему утру, а сегодня отдать ей в качестве компенсации одну из своих двух конфет, которые вечером как подарок «от зайчика» принесёт им батька. Таким образом, у Вольки их будет целых три!

Коля был чуточку постарше своей сестренки и уже умел считать до десяти.

Волька называла крестного папой, а свою тётку Машу – мамой. Они не делали различия между родным сыном и племянницей. Напротив, Вольке всегда доставалась большая доля внимания, потому что она младше Коли, она девочка и слаба здоровьем. Да разве могло быть иначе, если родители Вольки два года назад привезли её к ним восьми месяцев от роду и уехали опять на Сахалин? Нет, у Вольки хорошие родители, они не бросили её, просто так сложились обстоятельства, что остаться на материке у них не было никакой возможности.

Вот поэтому и получилось, что тётя заменила Вольке мать, крёстный – отца, Коля – родных братьев и сестер, а баба Варка – всех прочих недостающих родственников. И не только на три года – на всю её, Волькину, жизнь.

Сахалинское заточение «врагов народа» и родителей Вольки, наконец, сменилось Сибирью, куда они и увезли трёхлетнюю дочку. Увезли, чтобы через год вновь посадить её на теплую печь под крыло доброй бабы Варки, тётки Маши и крёстного. Волька была больна.

Белорусская семья опять отпаивала девчушку парным козьим молоком (кстати, именно для неё было приобретено это экзотическое для тех мест животное) и свежими куриными яйцами. Выходили. Ожила Волька.

Дети снова вернулись к прежним играм, баба Варка так же, как и год назад, баловала их вкусными пенками и рассказывала сказки, а батька после работы приносил им по две конфеты «от зайчика», одну из которых Коля, как и прежде, отдавал сестрёнке.

Так и металось Волькино полосатое чёрно-белое детство между Сибирью и Белоруссией.

К тому времени, когда Колю призвали на службу в армию, Волька стала уже Ольгой, жила в Сибири и заканчивала среднюю школу. Теперь их связывали письма да бесконечная родственная любовь брата и сестры. Куда пойти учиться дальше? Здесь сомнений не было. Только в Белоруссию, только туда поедет она! К бабе Варке, к тетке Маше, к крёстному! А там и Коля вернется, и опять они будут все вместе. Конечно, игра в костянки и пенки с топленого молока остались в детстве, но Ольге, пусть и повзрослевшей, так не хватает её старшего брата и любимой белорусской семьи!

Баба Варка решительно не желала признавать «русскую взрослую Ольгу» и звала её прежним именем. Да и для тёти Маши с крёстным она оставалась всё тем же маленьким, беззащитным дитём, той же Волькой, пусть даже теперь она и учится в университете.

Коля отдал свой воинский долг сразу двум республикам (призванный на службу в Белоруссии, служил в подмосковном Реутове), вернулся домой и женился на красивой, доброй и отзывчивой девушке из соседней деревни Храковичи. Так в их семье появилась ещё одна Волька. Вольки стали подругами.

А потом жизнь развела их в разные стороны. Переписывались. Но после Чернобыльского коллапса Волька потеряла свою родню.

Коля сам отыскал её. Через годы. Через расстояния.

***

Давно уже Вольку зовут Ольгой, добавляя при этом ещё и отчество. Давно ушли в мир иной дорогие сердцу баба Варка, тетя Маша, крестный и её, Ольгины, родители. Тысячи километров отделяют Иркутск от Бреста, да ещё государственная граница пролегла между Колей и Волькой.

Только память безгранична и в пространстве, и во времени… Закроет Ольга глаза – и вот они, картины детства, такого близкого и такого далёкого.

Пляшущие отблески огня на тёмных стёклах окна напротив печи. Когда она топилась, электричества в целях экономии не включали. Возле печи порается, то есть, управляется с чугунами, чугунками и горшками баба Варка. А вот и две светловолосые головёнки…

Коля смотрит на шестидесятилетнюю Ольгу из их далекого детства своими безоблачными голубыми небушками, и слышит она, как наяву:

– Волька, на, трымай цукерку, а як бацька пранiка прынясе, я табе щэ i яго аддам.

И ведь отдаст он ей свой пряник, этот самый родной двоюродный брат!

Всё отдаст… кроме пенки с топлёного молока.

Запоздалое покаяние

Телевизоры в деревне Чемерисы по тем временам были редкостью – один на две улицы. По вечерам к домам обладателей чудо-ящика сходились не имеющие его соседи. В ожидании «кина» мужики покуривали самокрутки и степенно рассуждали о политике, а женщины, обновив свой повседневный наряд святочными передниками, украшенными ещё «в девках» вышивками из разноцветных мулине, обсуждали последние деревенские новости.

Самой актуальной на сей день была весть о приходе из армии Коли Поповича. Это особенно волновало тех, у кого были девки на выданье. Оно и понятно: Коля был очень даже перспективным потенциальным женихом: спокойный, уважительный, работящий да к тому же ещё и красивый.

Тётя Маша смотреть чужое чудо не ходила, не до того ей было. Она ждала сына. Крестный же, обсудив со своим фронтовым другом Устиновым политику партии и правительства, а заодно и самосад нынешнего урожая, поднимался с низенькой лавочки под разросшейся черешней и шёл ждать сына в хате, возле своего чудо-ящика.

Чудо называлось радиоприёмником «Рекорд», бережно накрывалось вышитым рушником, включалось торжественно и с затаенным дыханием. Там имелся и проигрыватель. Но поскольку пластинки являли собой роскошь да ещё и часто разбивались, а единственно уцелевшая, с песней «Старый клён стучит в окно», надоела, то проигрывателем практически не пользовались.

Бабе Варке эти чудеса заменяла белая пластмассовая коробка на стене. По утрам коробка громко голосила: «Гаворыць Мiнск… шэсць гадзIн… хвiлIн», – работала круглосуточно, а посему перестала удивлять хозяйку. Да и не до чудес ей было сейчас. А что касается утренней побудки, то хозяйка просыпалась раньше этого заполошного динамика.

В ожидании внука баба Варка, напрочь запамятовав о своих преклонных летах, носилась по деревне, как молодая. Нет, не бесцельно бегала она к далековато от неё жившей дочери, баба Варка опасалась пропустить исторический момент возвращения на малую родину защитника Родины большой.

Не пропустила, в отличие от Вольки. Но у Вольки была уважительная причина – сессия. Волька приедет позже.

Из Армии Коля пришёл возмужавшим, говорил баском и проигнорировал не только тайные планы несостоявшихся тёщ, но и явные надежды их дочерей. Отгладив свой наряд, начистив до зеркального блеска туфли, каждый вечер он отправлялся в соседную деревню Храковичи к своей Оле, не забывая при этом завернуть и к бабе Варке, тем более, что её хатка стояла аккурат на его пути.

Поговорив о том о сём, убедившись, что здесь все в порядке, Коля продолжал путь к своему будущему семейному счастью. Баба Варка тайком крестила его спину и принималась за вечерние дела, слушая краем уха, что там «гаворыць» Минск, райцентр Брагин или правление колхоза «Рассвет».

Но вот однажды динамик онемел. И скучно сделалось в маленькой хатке. Не хватает его, который «гаворыць…».

Волька взяла книгу, постилку и, прихватив большую миску с вишнями, вышла в сад. Она очень любила читать, лежа в тени старых яблонь, и лакомиться то вишнями и черешнями, то яблоками и грушами. В общем, тем, что уже созрело.

Время приблизилось к вечеру. Прошло стадо. Волька закрыла книгу, свернула постилку, взяла пустую миску и покинула сад. Из раскрытых дверей хаты неслась песня о девчонках, которые вынуждены стоять на танцах в сторонке, потому что, по утверждению беспристрастной статистики, каждая десятая из них оказалась там лишней.

Динамик опять был в рабочем состоянии.

В хате на широкой лавке сидел Коля и снимал пробу со свежего кваса.

– Коль, вот здорово! Это ты починил? – кивнув на поющую коробку, обрадовалась Волька.

Она уже забыла, что каждое утро проклинает будившую её ни свет ни заря пластмассовую злыдню и грозится вырвать ей язык.

– Починил? – удивился Коля. – А что, динамик не работал? Странно, у нас молотил весь день без передышки.

Баба Варка посмотрела на книгу, которую Волька всё ещё держала в руках, потом на Вольку и огорченно произнесла:

– Дочиталась девка.

– Да не работал динамик! – чуть не плача, доказывала Волька.

Коля встал на её сторону. Если Волька говорит, не работал, значит, так оно и было. Но временная потеря радиоголоса должна иметь какое-то объяснение, а вот его-то как раз и не имелось.

Тайна раскрылась, когда Коля вышел на улицу и увидел оборванный радиопровод, конец которого кто-то воткнул в землю. Было проведено следствие, в ходе которого под напором неопровержимых улик баба Варка дала признательные показания.

Прислушиваться к тому, гомонит или нет эта коробка, ей было некогда, она занималась своей работой. После обеда увидела оборванный провод и пристроила его к грядке с бураками, чтоб он не путался под ногами. Вот и всё.

– Да ты, бабуля, у нас и в радиотехнике волокёшь, если так мастерски заземление сделала! – восхитился Коля, и все рассмеялись.

Волька и её постоянное чтиво были реабилитированы.

***

Эх, задуматься бы ей, Вольке, справедливо ли то, что её старенькая бабушка с раннего утра до позднего вечера вся в работе, а она, здоровая деваха, в это же самое время валяется в тенёчке с книгой да фруктами лакомится? Задуматься бы и над тем, почему самый вкусный кусок всегда оказывается именно в её, Волькиной, миске и как это баба Варка со своей колхозной двенадцатирублевой пенсии умудряется покупать ещё и подарки своей внучке?

Тогда бы надо было задуматься, а не через сорок лет, когда ей, Вольке, и покаяться-то перед бабой Варкой нет возможности! Нет больше бабы Варки среди ныне живущих. Нет и любимой тёти Маши, нет и дорогого крёстного. Царствия им всем небесного и памяти светлой!

Осталась Волька в неоплатном долгу перед ними.

Июнь, 2012.

Иркутск – Веренка.

Она будет просто жить
Маленькая повесть

1

Накануне дня своего рождения Вера Николаевна решила сходить в магазин, чтобы побаловать себя в тот день чем-то вкусненьким, а на обратном пути поскользнулась на крутом спуске дороги, ушибла бок о торчавший из-под снега комель бревна и подвернула ногу. Побаловала себя, называется. Так побаловала, что с трудом превеликим до хаты своей добрела. Добрести-то добрела, даже печь растопить умудрилась, а к вечеру ей до того худо стало, хоть криком кричи: на ногу ступить не может, спину такой дугой выгнуло, что голова где-то на уровне колен оказалась. Только вот беда, кричи не кричи – никто не услышит: одна Вера Николаевна живёт в доме.

Ночь прошла, как в бреду, а когда наутро женщина по стеночке добралась до кухни, то её охватило полное отчаяние: дров в доме осталось только на одну топку да и вода на исходе. Вот так, а ведь она планировала ещё и баню протопить сегодня. Ладно, воды, как обычно, флягой на тележке навозит соседка, она раз в неделю Веру Николаевну водой обеспечивает. Нет, не задаром – это как бы плата за проживание в доме, из которого сын переселил Веру Николаевну в её сегодняшние «хоромы», находящиеся наискосок от прежнего жилья. Вместе с тем домом и мебель прежнюю оставили, и ковры. Ничего не захотела Вера Николаевна забирать оттуда, где умер её муж. Вот там и поселилась на всём готовом молодая семья, жилья не имеющая.

Водокачка была рядом с двумя домами, принадлежащими Вере Николаевне, так что соседка-квартирантка без особых усилий быстро навозила воды и, посочувствовав болящей, убежала по своим делам, не догадавшись принести в дом две-три охапки дров. Молодая она ещё, непонятливая. А бескорыстная «домовладелица» постеснялась попросить её об этом и сама, предварительно наложив тугую повязку на ногу, перетянув поясницу толстым слоем эластичных бинтов, поковыляла к поленнице, радуясь уже тому, что в баню дров натаскала загодя.

После бани стало совсем худо: то знобит, то в жар бросает, ноги боль выкручивает, голова раскалывается так, что глаза на лоб готовы вылезти.

А тут ещё и погода испортилась: всю неделю бесновалась метель, порывы ветра сбивали с ног даже тех, у кого они обе были в рабочем состоянии. За всё это время Вера Николаевна ни разу не вышла за калитку, и за всё это время никто не отворил дверей её дома. Конечно, были звонки с поздравлениями в день рождения, звонили и те, кому нужны её консультации или совет, но вот звонок, заливисто сообщающий о чьём-то визите, был нем.

На отшибе живёт она. На самом что ни на есть краю…

Долгими ночами, слушая завывания ветра, Вера Николаевна дрожащими руками вытирала слёзы. Нет, она не плакала, слёзы сами текли, скатываясь к уголкам губ и раздражая их солью. Ей было страшно в пустом доме. Но не нечистой силы и не нечистых на руку местных бичей она боялась – она боялась умереть зимой. В эту пору сын с геологоразведкой колесит по Северам, где нет сотовой связи, а дочь в далёком от неё большом городе, и вряд ли кто сообщит им о смерти их матери, потому что вряд ли кто из односельчан вспомнит о ней. Неужели придётся лежать до весны? До приезда сына?

Хотя нет. О чём это она? Дочь-то будет звонить и, не дозвонившись, забьёт тревогу, приедет сама. Да и пенсию почтальон принесёт и тоже встревожится, если Вера Николаевна не выйдет на звонок. Но, так или иначе, всё равно день-другой её может никто не хватиться, и если первыми о кончине Веры Николаевны прознают местные бичи, то к приезду детей в доме останется только её труп. А документы? Ведь здесь не только её документы, но и документы сына. А что будет с его иномаркой?

Нет, умирать зимой Вера Николаевна не имеет права, только разве смерть будет спрашивать, когда к ней удобнее прийти?

А вдруг Вера Николаевна не сразу умрёт, будет лежать обездвиженной, беспомощной, но отчётливо понимающей своё ужасное положение? Сейчас ведь не те благословенные семидесятые, когда соседи, узрев не разметённый подле калитки снег и не увидев дымка из печной трубы её дома, враз бы всполошились. Не те времена нынче, ох, не те…

***

Когда в середине семидесятых Вера Николаевна, молоденькая учительница, приехала в таёжный посёлок, всё было иначе. На лавке в сенях, которые за ненадобностью никогда не запирались, она находила по утрам то банку молока, то десяток яиц, то грузди солёные, то домашнюю стряпню в виде тарочек с черёмуховой начинкой. А в ноябре, в период массового забоя домашнего скота, мяса у неё было столько, что впору самой с кем-то поделиться. Кто приносил? Неизвестно. Известно только, что распиленные дрова привезли по приказу начальника леспромхозовского участка, ставшего потом её мужем, а раскололи чурки и сложили в поленницу её ученики, пожелавшие остаться инкогнито.

Дружно жил многонациональный народ в Междугранке: были здесь и литовцы, и украинцы, и белорусы. Даже молдаванин имелся, почтальон по фамилии Кашняну, все называли его Кашнян.

По весне жители посёлка убирали территорию возле своих домов не по приказу сельсовета, да и приказов таких Вера Николаевна не помнит, а по укоренившейся привычке, потому и выглядела Междугранка чистенькой и ухоженной. Молодежь приводила в порядок стадион, натягивала волейбольную сетку, и вечерами проводились соревнования между командами женатых и холостяков. Были и другие спортивные игры, весёлые и шумные.

Нет теперь Междугранки, как и многих других малых посёлков и деревень, а вместе с ними исчезло и то духовное родство между людьми, которое наполняло нелёгкую жизнь простого человека неким смыслом. Нет больше общих праздников, когда неказистое здание поселкового или сельского клуба битком набито разновозрастной публикой. Нет и общих горестей. Теперь каждый по себе.

А ведь жилось простому люду в те далёкие годы нелегко. С утра до вечера почти всё взрослое население работало в тайге на валке, трелёвке, погрузке и вывозке леса, да и своё подсобное хозяйство держать приходилось. Иначе нельзя, потому что в магазинах шаром покати. Заведующая РОНО, выбирая Вере Николаевне место будущей работы, колебалась недолго.

– Поезжайте в леспромхоз, там снабжение ОРСовское, глядишь, и вам тушёнка с колбасой кой-когда перепадёт. Да и женихи там богатые, по четыреста рублей зарабатывают. А если в городе останетесь, придётся питаться очень даже аскетически. Как, впрочем, и в совхозах, которые кормятся Райпотребсозом да своими подсобными хозяйствами.

Про богатых-то женихов правду сказала заведующая РОНО, хорошо платили рабочим леспромхозов за их тяжёлый труд. Только вот тратить заработанное было некуда, прилавки поселкового магазина были так же пусты, как и везде. Но партия и правительство уверяли народ в том, что это временные трудности, народ жил надеждой на перемены и копил на сберкнижках деньги для будущей счастливой жизни. Пусть не своей. Пусть хоть их дети хорошо поживут. Народ терпеливо ждал. И дождался, когда все его сбережения партия вместе с правительством самым наглым образом переместили в свои карманы. Значит, всё это: дефицит, невозможность потратить заработанное и сами сберегательные книжки – было кем-то запланировано? Значит, людей изначально, ещё задолго до перестройки обрекли на рабство во имя каких-то мифических идей компартии, точнее, на благо ворюг, узаконенных Уставом этой партии? Теперь в этом никто не сомневается. «Призрак бродит по Европе…» Да уж, и впрямь призрачным был обещанный коммунизм.