Текст книги "Квартира №2 и ее окрестности"

К концу августа мама получила вызов из института, пришла пора отправляться в путь (ближайшая к Дегтярке железнодорожная станция называлась Капралово). Погрузили вещи на подводу, стали прощаться. Тося так радовалась за маму, так нежно с нею прощалась, что растрогала маму до слез. Возвращение в Москву и самой ей казалось небывалым счастьем. А поздней осенью Нелли получила письмо от одноклассницы, и в письме – рассказ о развязке дегтярской драмы.

Итак, вскоре после маминого отъезда соскучившаяся по дому Магдалина приехала навестить сестру и брата. Но особенно соскучилась Магдалина по корове, которая прежде была на ее попечении. Приехала и сразу же отправилась в стайку. Тося плохо заботилась о корове, хлев запустила. Магдалина взяла лопату, принялась чистить хлев и обнаружила присыпанное землею корыто. А в корыте – разрубленную на куски Марью Ивановну.

На следствии обнаружилось, каким хладнокровным, коварным и физически сильным человеком оказалась хрупкая тоненькая Тося. И каким страстным!

Марья Ивановна всегда спала вместе с маленьким сыном. В ту самую ночь, когда в доме остались четверо, Тося осторожно перенесла брата в смежную комнату, вернулась, зарубила топором спящую мать, проделала ряд последующих ужасающих процедур, а утром ей хватило сил инсценировать уход Марьи Ивановны на поиски пропавшей коровы. Спросонья мама и голос Тосин приняла за голос Марьи Ивановны, и фигура ее в дверях почудилась. На самом же деле Марье Ивановне принадлежал один только желтый репсовый платок. А шкаф пришлось передвинуть потому, что кровь брызнула на стену. И печь Тося решила протопить для того, чтобы прокалить топор, удалить следы крови.

Во время следствия открылось, что лейтенант Саша, как и чувствовала Марья Ивановна, и вправду женат, что у него двое детей, а от Тоси он категорически отказался. Свидетели показали, будто Тосе во всем помогала эвакуированная девушка-жиличка из Москвы. Плохи были бы мамины дела, если бы не Тося, заявившая, что сделала все совершенно самостоятельно, а если бы москвичка вздумала помешать, то зарубила бы и ее. К счастью, мама в ту страшную ночь крепко спала.

Тосю осудили на десять лет. Приговор смягчили, потому что дядюшка лейтенанта Саши, большой военный чин, организовал чьи-то показания о том, что убиенная Марья Ивановна имела обыкновение ругать Советскую армию. Тося не пережила Сашиного отречения, разорвала на полосы юбку и удавилась в тюремной камере. А старший сын Марьи Ивановны, Аркадий, не погиб на войне, остался жив и вернулся в Дегтярку. Но с матерью, как и предчувствовала Марья Ивановна, не встретился.

До двадцати шести лет мама скиталась по чужим домам и углам, сначала с семьей, потом в одиночестве. И уже в Москве, когда случалось ей брести по вечернему городу, мама смотрела на разноцветные окна, представляла, как, должно быть, уютно живется за ними людям, и мечтала о своем собственном окне. Мечта эта казалась ей фантастической.

Но в 1946 году мама вышла замуж. Свадьбы не было, просто сложила вещички (набралось их всего-то полчемодана, да и то только те, что купили в складчину институтские подружки) и на троллейбусе «Б» вместе со свежеиспеченным мужем минут за двадцать доехали по Садовому кольцу до Зубовской площади, а оттуда не более семи минут до нашего Мансуровского переулка. Так что за полчаса мамина жизнь переменилась, и теперь ей стало рукой подать до института.

В семье тетки маминому замужеству не обрадовались, к отцу моему отнеслись скептически.

– Не знаю, Иза, – сказал маме дядя Наум, – будут ли у тебя маленькие дети, но большим ребенком ты себя обеспечила.

Выйдя замуж, мама обрела пристанище, но пока еще не окно. Семья мужа жила в двух смежных комнатах, в одной из которых для молодой семьи выгородили восьмиметровое жизненное пространство. В выгороженном пространстве имелась дверь, но не окно, свет брезжил из-под потолка, из-за перегородки. Свое собственное, теплое, светящееся по вечерам окно появилось через два года, перед самым моим рождением. Не хотела мама растить ребенка в вечных сумерках и добилась разрешения пробить окно в кирпичном брандмауэре нашего дома.

Поселившись в семье мужа, неленивая мама мгновенно включилась в нелегкий коммунальный быт. После войны он навалился особенно яростно, и семейное хозяйство упрощено было до крайности. И действительно, кухонно-коридорное общение с квартирными нашими шариковыми с их уголовными повадками и хамскими выходками хотелось свести к минимуму. Это потом уже мама приручила соседей, освоила квартирное пространство, и я не чувствовала себя чужой на дремучих ее просторах. Короче говоря, с маминым появлением у семьи отца появился шанс хотя бы отчасти укротить быт. Маму не пугала ни вечная борьба с керогазом, ни бельевые баки, ни дежурства по квартире, ни плотное общение с гегемонами. Она и не такое видывала.

Жизнь преподала маме науку общежития, научила строить отношения с людьми разных профсоюзов. В мамином общении с самыми разнообразными персонажами не было и тени фальши. В ее характере напрочь отсутствовали спесь и высокомерие, но присутствовало столько интереса к людям, живого участия и желания помочь, что люди сразу же ощущали качество и объем ее душевных ресурсов. В мамином представлении о человеческом общении на первом месте стояли сочувствие и действенная помощь.

И дружила она с женщинами удивительными. Нельзя сказать, что благодаря маме сквозь жизнь нашей семьи прошли люди редкостных душевных качеств. Они не прошли сквозь нее, а сплелись с нею. Многие из них были на поколения старше мамы. Что, в контексте раннего маминого сиротства, не удивительно. И она преданно заботилась о своих старших подругах до конца их жизней. А друзьям позднейших «призывов» мама была верна до конца своих дней.

И хотя всю свою жизнь мама была оплотом семьи и опорой друзей, сама она жила, по выражению Анны Андреевны Ахматовой (услышанному и записанному тетушкой моей Татьяной 23 февраля 1957 года), «оглушенная шумом внутренней тревоги». Этим неизбывным и мучительным свойством мама обязана драматическим, нестабильным, а порой и трагическим обстоятельствам детства и юности. Запас нервной, физической и психической прочности на весь свой век человек получает в детстве. От чего зависят объем его и качество? От условий жизни? От воспитания? От доставшихся ему генов? Ресурс, отпущенный ей, мама использовала правильно и израсходовала его полностью. Она мужественно справилась с обстоятельствами, грозившими заблокировать судьбу и перекрыть все пути, выучилась, создала семью и обеспечила ее существование. Про запас, для себя, для собственного комфорта сил нервных и психических не оставила ни капли. Уровень маминой тревожности во много раз превышал норму (если таковая существует) и изнурял ее. Повышенная ее уязвимость требовала от близких людей особого отношения.

Увы, но вошедшую в дом мою маму семья отца встретила настороженно. И правда, мама принадлежала к иному кругу, чем тот, в котором вырос отец. Мало ли чего можно было ожидать от этой провинциальной сироты из совсем другого, чужеродного мира? Удивительно: отчего у близких, любящих людей так плохо обстоит дело с интуицией? Со здравым смыслом? С терпимостью? Но, с другой стороны, как было догадаться, что маму послал моему отцу сам Господь Бог?

Вовсе не обладая крепким здоровьем и большим запасом физических сил, мама безропотно, как само собой разумеющееся, взвалила на себя все заботы, сопутствовавшие жизни семьи. Работая на полной ставке в своем институте, параллельно вела языковые группы в нескольких НИИ, давала частные уроки, уставала до изнурения, до обмороков. И при такой нагрузке, используя любую паузу, умудрялась много читать.

А еще в детстве моем и отрочестве мама увлеченно вышивала, потому что всю жизнь испытывала потребность в творчестве. Привлекали ее исключительно крупные формы. Всякая мелочь, вроде салфеток и воротничков, маму не интересовала. Она вышивала огромные скатерти и щедро дарила их окружающим. А потом увлеклась вязанием. Страстно погрузилась в эту стихию и связала сотни изумительных, небанальных, творческих вещей. Все созданные (а не просто связанные) ею вещи оказывались неповторимыми, уникальными. Вязала мама, как уже было сказано, с азартом и с таким пылом, что одела в свои творения множество родственников, знакомых и даже полузнакомых людей. А в последние годы вновь принялась за вышивание. Я бесконечно дорожу неожиданными по композиции, сложными и тонкими по колориту мамиными вышивками. Работы эти более всего похожи на живопись, хотя утилитарно это всего лишь подушки. Что-то важное зашифровано в странных, иррациональных изображениях – временами фигуративных, иногда абстрактных.

Последняя вышивка не окончена. В отличие от предыдущих композиций, на этот раз мама задумала жанровый и вроде бы банальный сюжет – лодку с фигуркой, пересекающую водное пространство, плывущую к домику замысловатой архитектуры, виднеющемуся на дальнем берегу. Мама вышила домик, небо, склоны, лодку и фигурку. А самое важное – воду – оставила напоследок. Придумала, как будет ее вышивать, подобрала нитки множества сложных оттенков и с нетерпением и азартом, знакомыми каждому художнику, предвкушала этот этап работы. Но до воды дело не дошло, для воды сил не осталось, пластическую свою идею мама осуществить не успела. Иголка с вдетой в нее синей ниткой так и осталась воткнутой в канву.

Обстоятельства жизни сформировали маму таким образом, что вообразить ее в состоянии бездействия, ничегонеделания невозможно. И когда в ее юности (в уже московские, но еще довоенные времена) кто-нибудь изумлялся Изиному трудолюбию, тогда еще живая мамина бабушка Софья Борисовна объясняла:

– Никакая Иза не трудолюбивая, если б она могла, то ничего бы не делала, просто у нее другого выхода нет.

Выхода действительно не было, и в более поздние, послевоенные, студенческие годы кузина ее Нелли, студентка МГУ, удивлялась:

– Легко же учиться в вашем институте, если ты можешь одновременно картошку чистить, стирать и к экзаменам готовиться.

Трудовая мамина эпопея, развернувшаяся по второму заходу уже после ее выхода на пенсию, заслуживает отдельного отступления. Прослужив тридцать лет в своем институте, к изумлению сослуживцев, оставив должность заведующей кафедрой, мама ушла с работы. Первое время давала частные уроки, недостатка в учениках не было. Но наступил предел ее педагогического терпения.

– Больше о преподавании думать не могу! Устала! – сказала мама. – А работать буду.

С трудовой книжкой, в которую вписано было одно-единственное место службы, мама принялась искать работу по душе и за несколько лет испытала себя в разных областях и обстоятельствах. Всюду ее принимали с радостью и отпускать не хотели. Превосходно справляясь с любыми обязанностями, мама не прикипела душой ни к работе страхового агента, ни к должности кассира в книжном магазине «Дружба», не почувствовала себя на своем месте в ларьке «Спортлото», в химической лаборатории, в районной библиотеке, а также на других, уже позабытых мною службах. Но неожиданно нашла свою нишу – нашу родную районную поликлинику. И проработала в ее регистратуре целую эпоху (да еще какую – с 1982 по 1999 год), то есть полных семнадцать лет. Несмотря на скромную должность, мамин статус в этом лечебном учреждении был высок. Не погрешу против истины (так как знаю об этом от ее сослуживиц и сослуживцев – медицинских сестер и врачей, относившихся к маме с уважением и нежностью), если скажу, что мамино присутствие в этом казенном и не слишком приветливом учреждении украсило, смягчило и облагородило его. Дружбой и даже приятельством с мамой гордились, ей исповедовались, а советы ее высоко ценились.

Возвращаясь же в давние годы, нельзя не посетовать, что бабушка с дедушкой спасительности маминого явления в папиной жизни не ощутили. Да и можно ли их за это упрекнуть? Тетушка-то моя, Татьяна, прекрасно поняла это со временем, а бабушка с дедушкой не успели оценить жизненной удачи сына-художника. А ведь могло сложиться иначе. На парном портрете 1946 года две женские фигуры в интерьере: Танина – стоящая и мамина – сидящая, обе написаны с поразительным сходством и большой любовью. В Таниных руках книга, вероятно, она читает вслух, а мама – и дедушка с бабушкой, на картине не изображенные, но в комнате, несомненно, присутствующие – слушают. В доме холодновато – Таня прислонилась спиной к кафельной печке, мама сидит на диване, накинув на плечи зимнее пальто. Портрет чудесный – из серии остановившихся мгновений.

Тане, человеку блестящему, а при желании и неотразимому, ничего не стоило покорить маму. Девушка из иной среды, оказавшаяся в кругу московской художественной интеллигенции, мама хоть и робела, но радовалась семье мужа. Увы, новые родственники не помогли ей преодолеть стеснительность и прочие, неизбежные в этой ситуации комплексы, поспешили дистанцироваться от новорожденной семьи, посеяли зерна, из которых произросли отчуждение и обида. Проиграли все: бабушка с дедушкой, нуждавшиеся в простой житейской заботе и человеческом тепле – именно в том, чем с избытком могла и хотела поделиться с ними моя импульсивная, активно добрая мама; папа, обреченный на метания между женой и родителями, перепады отношений с любимой сестрой; мама, с погребенной под лавиной нестареющих обид, разрушенной мечтой о семье мужа как о своей родной; тетушка, и сама страдавшая от собственного, временами колючего нрава и покореженных ненужными испытаниями семейных отношений; я, сначала малолетняя, но постепенно подраставшая свидетельница и участница семейных перипетий.

Разумеется, ни скандалов, ни грубостей, ни бурных сцен в семье не случалось, но бывали угрюмое молчание, отчужденные взгляды, мамины слезы. К счастью, глобального зла взаимные обиды и корявости не породили. А главное – несмотря на эти ненужные испытания, родители мои оценили друг друга, сроднились, срослись и за прожитые вместе сорок семь лет жизни о встрече своей ни разу не пожалели.

Пятнадцать лет нет на свете отца моего и тетушки, семь лет, как ушла мама, идет время, которое, по слухам, лечит, но я пока не ощущаю его благотворного воздействия.

2008

Со стороны отца
(Взгляд со своей колокольни)

Смутный детский эпизод – вечер накануне давнего, когда-то нового года – начало череды немногих собственных и множества чужих воспоминаний, дверца в изобилующий тупиками и навечно замурованными нишами лабиринт.

Елка наряжена не в нашей крошечной комнатке, а в просторной комнате бабушки, дедушки и тетушки моей Тани. Дрожащие на неощутимом сквозняке язычки елочных свечек лакают теплый комнатный воздух, пахнет стеарином и хвоей. Поблескивает в углу белая кафельная печь, высокая, до самого потолка. Но и в помине нет благостного предновогоднего настроения – это чувствую даже я в свои неполные пять лет.

Мы с мамой возле елки, в области света, а бабушка, дедушка и Таня растаяли в сгустившемся комнатном сумраке. Они молчат, и об их присутствии можно догадаться лишь по скоплениям крошечных свечечек на крошечных елочках, шестикратно отраженных в тонких стеклышках двух пенсне – бабушкиного и дедушкиного – и в выпуклых, с большими диоптриями, круглых стеклах тетушкиных очков. Комнатное пространство напряжено, коряво и состоит из сплошных ухабов.

Папы дома нет. Вдруг звонок. Мама устремляется в коридор и возвращается со странным человечком. Пришелец маленького роста, в черном тулупе, огромных валенках, в нахлобученной на глаза шапке-ушанке и косо напяленных на нос очках. Клочковатая борода похожа на кусок слежавшегося старого ватина, обитающего на сундуке за шкафом. За плечами – дерюжный мешок. Мешок тощий, и я догадываюсь, что старичок обошел много домов, прежде чем добрался до нас.

Дед Мороз – а это, несомненно, он – опускает мешок на пол, долго с ним возится, с трудом развязывает, суетливо разгружает. Хорошенько рассмотреть гостя не удается не только из-за темноты, но и потому, что он старательно от меня отворачивается. Что-то небольшое вручает бабушке, что-то дедушке, что-то Тане и маме. Мне достается несколько подарков. Подаркам я рада, но огорчена тем, что папы нет дома, что он пропустил приход Деда Мороза. Глупо получилось, что именно сейчас папа ушел к Милидееву, и я надеюсь, что вот-вот он вернется и еще застанет гостя.

Милидеев – художник, он работает с папой в портретно-копийном цехе. А живет по соседству, на Кропоткинской, в глубинах закоулочного двора напротив нашего переулка. У Милидеева собственная машина – невероятная по тем временам роскошь. Еще у Милидеева есть одна-единственная рубашка с протертым воротником и рваный плащ, в котором он ездит на машине в любую погоду. И в жестокие морозы тоже. Машина заменяет Милидееву все, даже теплую одежду. Какая нелепость, что именно сейчас, когда уже зажжены свечи, перед самым приходом Деда Мороза, папа зачем-то к нему отправился. Будто нельзя было подождать немного или сходить пораньше.

То, что Дед Мороз – не нарядный волшебник, а неказистый мужичок, меня расстраивает меньше, чем папино отсутствие. Ничего не поделаешь, бывают и такие Деды Морозы – маленькие, всклокоченные. Уж какой достался! Но откуда мама знала о его приходе? А она знала, потому что приготовила подарок, и довольно странный – темно-красный галстук в светлую крапинку! Зачем нашему простецкому Деду Морозу галстук? При огромных его валенках, тулупе, свалявшейся бороде? Однако своему подарку Дед Мороз радуется, веселеет и уходит довольный. А буквально через минуту возвращается от Милидеева папа! Я бросаюсь навстречу, рассказываю, что тут произошло в его отсутствие, сообщаю о подаренном галстуке, огорчаюсь, отчего папа реагирует на мой рассказ так вяло, не вскрикивает от изумления.

Тем временем материализовавшийся за своим бюро дедушка заводит музыкальную шкатулку, и я внимательно слежу за вращением латунного игольчатого барабанчика в деревянном нутре замечательной музыкальной шкатулки, впитываю семейную мелодию. Шкатулку эту дедушка подарил бабушке в первый их общий, семейный Новый год – 1914-й. Заводить шкатулку можно было только в новогодние дни, пока горят свечи на елке. Все остальное время она хранилась в глубинах старого шкафа, и речи не могло быть о том, чтобы завести ее в другие вечера. Никакого застолья, чаепития вслед за тем не последовало, и мы втроем – мама, папа и я – удалились в свое восьмиметровое жилое пространство. Невесело семья наша встретила новый, 1953 год.

Тоскливое, тревожное время. Не пройдет и двух недель, как оно станет леденящим. Вот-вот опубликуют в газетах письмо зловещей Лидии Тимашук, разоблачившей врачей-отравителей. К этому времени бабушка исчерпала свои физические ресурсы. Ей нет и семидесяти пяти, но она кажется совсем дряхлой – грузная и почти слепая, целыми днями сидит в кресле, а если и поднимается, то с большим трудом.

Физическая немощь ничуть не повлияла на блестящий бабушкин интеллект, и он нисколько не потускнел. Не потускнело и красивое ее лицо. Волосы, уложенные в ту же прическу, которую носила бабушка в начале века, проницательный (невзирая на фактическую слепоту) взгляд, посадка головы – все свидетельствует о том, что десятилетия советских реалий не уничтожили породистого облика. И дедушка все еще работает юрисконсультом в своем Главсланце, и будет работать там до последнего дня жизни. День этот не за горами. Дедушка умер скоропостижно пятого декабря того же 1953 года, в день Сталинской конституции.

Казалось, мы с папой только что говорили с дедушкой, только что небольшая его фигурка в каракулевом «пирожке» и длинном черном пальто медленно спускалась по ступенькам соседнего магазина. А мы с папой как раз собирались по этим ступенькам подняться. Встреча наша была немногословной, самой обыденной. Скучный диалог между папой и дедушкой касался какой-то селедки, которую «давали» в тот день в магазине, известном в народе под названием «Четвертый». Да и какой она могла быть, эта встреча, если мы только что виделись дома и не более чем через полчаса столкнулись бы в нашем коридоре снова, и произойти это могло еще много раз в течение праздничного выходного дня?

И действительно, мне еще предстояло увидеть дедушку, и очень скоро, но только один-единственный раз, последний. Дедушка неподвижно сидел у окна в темно-зеленом кресле с высокой спинкой, и над запрокинутой его головой клубился морозный пар из открытой форточки.

Вечером меня увели к троюродным сестрам, в Сивцев Вражек, и оставили там на ночь. Темноватая чужая квартира, непривычная еда, жесткая щетка для волос. Дедушку мне больше не показали. И на поминках по дедушке я не была, но знаю, что вечером Борис Леонидович Пастернак зашел к нам в Мансуровский и читал стихи из романа, в том числе автоэпитафию «Август» – стихотворение, написанное совсем недавно, прошедшим летом.

Ужас, пережитый в первые месяцы судьбоносного 1953 года, сократил жизнь моего деда, а вслед за ним и бабушки. Одно утешает – ровно на девять месяцев, день в день, дедушка пережил-таки Сталина. А бабушка умерла через четыре месяца после дедушки, 31 марта 1954 года. Со смертью дедушки фактически закончилась и ее жизнь. К этому времени я подросла, мне исполнилось шесть, и на этот раз меня оставили дома. Я стояла на стуле возле гроба, понимала, что момент скорбный, кажется даже, что глаза мои увлажнились, но, скользнув взглядом по неподвижному бабушкиному лицу, я уставилась на корзину затуманенных малиновых цикламенов, потому что, к моему изумлению, папа сказал, будто цветы эти бабушке от меня.

Бабушкиной смерти предшествовало исчезновение снегиря. Ручной снегирь летал по комнате, садился на ладонь и плечи, а в клетку возвращался поклевать зерен и попить воды. Прежде у нас жили щеглы, и каждую весну мы отправлялись в Архангельское и выпускали щеглов на волю. Прожив с нами зиму, щеглы оставались чужими, а вот снегирь стал совершенно своим. И накануне бабушкиной смерти исчез. Решили, что в беспокойстве и суматохе последних дней в комнату пробралась соседская кошка Мурка и сожрала снегиря. А в начале лета снегирь отыскался, но неживой и бесплотный. Мумия снегиря лежала на сундуке за шкафом под ворохом летней одежды. Как он туда забрался, наш снегирь, непонятно. Грудка снегиря была того же, подернутого сизым туманом малинового цвета, что и цикламены у бабушкиного гроба.

Бабушки с дедушкой, как явствует из этого текста, нет на свете уже более полувека, умерли мои родители, тетушка, так, может быть, пришла пора совершить небольшой экскурс в семейную историю?

Бабушка с дедушкой познакомились на XVI Всероссийской торгово-промышленной и художественной выставке 1896 года в Нижнем Новгороде. Инженерная контора прадеда, гражданина Северо-Американских Соединенных Штатов, Александра Вениаминовича Бари, выполнила заказ на строительство выставочных павильонов. Автором блестящих инженерных проектов был Владимир Григорьевич Шухов, организатором работ – Александр Вениаминович Бари. Сотрудники его конторы приехали в Нижний Новгород с семьями. И прадед прибыл со старшими своими детьми, среди которых была и будущая моя бабушка.

На вершине остросовременной по тому времени «гиперболоидной» водонапорной башни, самого высокого выставочного сооружения, значилось: «СТРОИТЕЛЬНАЯ КОНТОРА ИНЖЕНЕРА А. В. БАРИ». Так что все сотрудники прадеда чувствовали себя именинниками и гордились участием в грандиозном деле. Настроение было праздничное, и после нижегородского триумфа на документах конторы Бари появился герб Российской империи, придавший конторе прадеда и ему самому статус «Поставщика двора Его Величества».

Накануне открытия выставки и приезда в Нижний Новгород императорской семьи на город обрушился град и побил часть стекол в куполе главного выставочного павильона. Заменить выбитые стекла новыми времени не было. Прадед вышел из положения с блеском. Со словами: «Разобьем и остальные, авось завтра будет погода!» – вскарабкался вместе с рабочими на крышу павильона, и совместными усилиями уцелевшие стекла разбили. Погода на следующий день действительно выдалась чудесная, довольный выставкой Государь особо отметил ослепительную чистоту сияющего «стеклянного» купола. А в 1910 году из конструкций, перевезенных в Петербург из Нижнего Новгорода после закрытия Всероссийской выставки 1896 года, в Кронверкском парке построили Народный дом – громадное здание, превратившееся со временем в кинотеатр «Великан».

Итак, бабушка приехала на выставку с отцом и сестрами, а дедушка – с родным своим дядей Григорием Михайловичем Фарбштейном, инженером и сотрудником конторы Бари. Повстречав семнадцатилетнюю бабушку, семнадцатилетний дедушка мгновенно в нее влюбился и следующие семнадцать лет добивался взаимности. И только 15 сентября 1913 года бабушка с дедушкой обвенчались в храме Архангела Гавриила в Архангельском переулке. Этот храм известен как Меншикова башня, лучший образец московского барокко. Два храма – Архангела Гавриила и Феодора Стратилата – составляют ныне Антиохийское подворье в Москве.

Очевидно, дед мой принял православие, дабы преодолеть черту оседлости и продолжить образование, а при каких обстоятельствах состоялся бабушкин переход в православную веру из евангелическо-лютеранской, и состоялся ли, мне неизвестно. Во всяком случае, при крещении, как и полагается лютеранам, бабушка получила три имени – Вера-Ольга-Амалия. В жизни же звалась Ольгой, и именины праздновала 24 июля. Бабушкиной крестной была родная ее тетка по матери, Екатерина Яковлевна, вышедшая замуж за генерала Валентина Серафимовича Кохманского.

Кстати говоря, внук бабушкиной крестной, Борис, сын дочери ее Софьи Валентиновны и Юлиана Игнатьевича Поплавского – яркая и трагическая фигура русского литературного зарубежья. Один из многочисленных его воспоминателей, поэт Николай Оцуп, назвал Бориса Поплавского, художника и поэта, «монпарнасским царевичем». Трагический конец тридцатидвухлетнего Бориса окутан тайной. «Монпарнасский царевич» умер 17 октября 1935 года, судя по всему, от передозировки какого-то наркотика, и неясно, была эта смерть случайностью или преднамеренным убийством. Потому что приятель Бориса, некто Ярхо, вроде бы задумал самоубийство, но боялся пуститься в последний путь в одиночку и искал спутника. Спутником этим, неведомо для себя, стал внук тети Кати Кохманской. Предположение не случайно, оно основано на письме этого самого Ярхо, отправленном невесте незадолго до общего их с Борисом ухода.

После Бориса осталось огромное наследие, художественное и литературное, последние годы его активно публикуют. Стихи, рисунки, автобиографический роман «Аполлон Безобразов», а также дневники Поплавского, в соответствии с желанием Бориса, родители его Юлиан Игнатьевич и Софья Валентиновна передали Дине Татищевой (урожденной Шрайбман) – сначала возлюбленной Бориса, а потом преданному его другу. Ну а после смерти Дины, случившейся в 1940 году, архив остался в семье Татищевых, и только через шестьдесят лет младший сын Дины Шрайбман и Николая Татищева, тоже Борис, передал его России.

После смерти Бориса Поплавского Владимир Набоков написал о нем:

Я не знал умершего молодым Поплавского – далекой скрипки среди близких балалаек… Его заунывного звука я никогда не забуду, как не прощу себе раздраженной рецензии, с которой напал на пустяковые недочеты его неоперившихся стихов.

А вот удивительные слова, сказанные самим Борисом, трагическим нашим родственником:

Искусство есть частное письмо, посылаемое наугад друзьям, и как бы протест против разлуки любящих в пространстве и во времени.

Нужно сказать, что за семнадцать лет, разделивших встречу бабушки и дедушки в Нижнем Новгороде и день их свадьбы, много чего произошло в жизни обоих. Во-первых, осенью 1900 года бабушка поступила на историко-филологическое отделение вновь открывшихся после перерыва Высших женских курсов и получила билет № 9 за подписью В. Герье. Учением увлеклась необычайно. Любимейшими учителями стали Виппер и Трубецкой. С увлечением слушала Ключевского, Виноградова, Герье. Не склонная к мажору, бабушка писала на первых порах:

До чего у нас хорошо на курсах! Чудо! Я прямо-таки счастлива. Если мне удастся много и толково заниматься, я буду положительно счастливым человеком. Так светло впереди… Хочется много, много знать, жить! Во мне никогда не было столько энергии и силы!

А весной 1902 года бабушка впервые очутилась в Италии. Эта страна и ее искусство так потрясли бабушку, что, вернувшись в Москву, она переменила участь. Начала учиться живописи у Леонида Осиповича Пастернака, а вскоре и выставлять работы на выставках «Мира искусства», «Московского салона», «Союза русских художников».

Судя по всему, выбор учителя отчасти определило семейное почитание Толстого, роман которого «Воскресение» так прекрасно проиллюстрировал Леонид Пастернак. Прадед был знаком с Толстым и связан с ним делами. В частности, финансировал переезд в Канаду группы опекаемых Львом Николаевичем духоборов. А Толстой, в свою очередь, заинтересовался котлостроительным заводом Бари (после революции «Парострой», ныне завод «Динамо»). До него дошел слух, будто на этом заводе рабочие живут неплохо и даже участвуют в прибылях.

Занятия с Пастернаком привели к тому, что на долгие годы две семьи связали приязненные отношения. На форзаце первого издания поэмы «Девятьсот пятый год» дарственная надпись:

Дорогой Ольге Александровне в день ее рождения на добрую память и в воспоминание о нашем семейном нашествии в ночь, когда Училищу Живописи угрожали штурм или осада. Б. Пастернак 7.II.28.

Суть надписи прояснилась, когда я прочла книгу Евгения Пастернака «Борис Пастернак. Материалы для биографии». Оказывается, в конце октября 1905 года Пастернаки всей семьей «на несколько дней перебирались в знакомый дом инженера А. В. Бари, за почтамт, на угол Кривоколенного и Телеграфного (Архангельского) переулков». А девочки Пастернак, Лида и Жоня (Жозефина), в тяжелое это время как на грех болели скарлатиной.

С головой погрузившись в занятия живописью, каждую весну бабушка устремлялась в Италию, а для удобства обитания в этой стране выучила в дополнение к немецкому, французскому и английскому языкам еще и итальянский. В семье нашей поселились с тех пор чудесные предметы, привезенные бабушкой из итальянских путешествий. В первую очередь – трогательный Бамбино, гипсовый слепок головки младенца Иисуса работы Верроккьо. Это не просто слепок, а по семейному ощущению почти живое существо, обитающее с тех давних итальянских времен в нашем доме. И еще один Верроккьо – голова Давида, сразившего Голиафа. Кудрявая голова Давида, по общему мнению, наклоном, улыбкой и выражением лица похожа на бабушку в молодости (а ведь легенда гласит, что своего Давида Верроккьо лепил с молодого Леонардо да Винчи).