Текст книги "Квартира №2 и ее окрестности"

Висит на стене маленький, ремесленный, но очень мастерский акварельный этюд Венеции с бледным зеленовато-голубым венецианским небом, каналом и, разумеется, гондольером. Склеен, но жив слепок танагрской терракоты – женской фигурки с веером. Короче говоря, память о судьбоносной бабушкиной Италии материализована и жива.

За годы, отделившие первую встречу бабушки и дедушки от их венчания, бабушка испытала многое: увлечения, разочарования, депрессии и даже тяжелую нервную болезнь. А в апреле 1913 года потеряла отца. Вот строки из бабушкиного письма, написанного в самом начале девятисотых: «Мало людей знают и ценят папу. Это лучший человек! Это человек в полном смысле слова! Если есть настоящие христиане, то – вот папа. Если бы я сию минуту видела бы Толстого, я бы спросила его о папе. Какая это душа. Для меня это воплощение добра и вообще всего, из-за чего только стоит жить на свете». Между бабушкой и ее отцом всегда существовало глубокое взаимопонимание. Письма свои к бабушке прадед подписывал – «Твой друг и Папа».

Дедушка же мой, Семен Айзенман, все эти годы находился в пределах досягаемости, писал бабушке письма, посвящал стихи, присылал букеты к дням рождения и именинам, навещал в Москве и на даче, страдал – одним словом, был рядом. А кроме этого, окончил юридический факультет Московского университета, стал присяжным поверенным с собственной практикой и внештатным корреспондентом нескольких московских газет.

Сохранилось немало стихотворений, на написание которых вдохновила дедушку бабушка. Вот несколько строф из одного, под названием: «К букету из белой и золотой ромашки», датированного 25 января 1907 года, днем бабушкиного двадцативосьмилетия:

 
Замерзли воды, листья пали,
Настала снежная зима.
Звучал рояль в холодном зале,
Глядела в окна злая тьма.
 
 
Твои мелькали быстро руки,
От них на пол ложилась тень.
И плыли стонущие звуки…
Я вспомнил дальний летний день.
 
 
Тогда мы в лодке с кем-то плыли,
Но видел я тебя одну…
Лучи косые золотили
Твоей одежды белизну.
 
 
О, как тогда все было ясно!
Все солнце сделало простым.
Ты, как теперь, была прекрасна.
Была ты в белом с золотым…
 

Лодка, река, белые одежды, рояль в холодном зале – не поэтическая фантазия. Это подмосковное имение «Райки», в котором несколько лет снимала дачу семья Бари. А бабушка живала там не только летом, но и осенью, и зимой, и ранними веснами. Пианисткой она, кстати говоря, была отменной. Долгие годы и очень серьезно занималась с прекрасным московским педагогом – Эмилией Исааковной Огус-Шайкевич.

Там же, в «Райках», по совету Бари, на три лета поселилась и семья Пастернаков. Райская, судя по всему, жизнь шла в «Райках» – череда семейных праздников, иллюминаций, веселых прогулок и путешествий по окрестностям. От совместной с мальчиками Пастернаками поездки на Медвежьи озера сохранилась стопка фотографий, а в письме, отправленном родителям в Берлин, гимназист Борис Пастернак так описал одно из райковских гуляний:

Вчерашний ваш отъезд мы справили «венецианским» гуляньем с иллюминацией, песнями, под благонадежным надзором. В черной змейками колеблющейся маслянистой жидкости пруда металлически-яркое отражение фонариков. – Это было замечательно. Луна была первостатейная. Бари знают уйму шансонет на всех языках и такую же массу народных…

Невозможно представить бабушку, распевающую французские шансонетки. Поразившую мальчиков Пастернаков эрудицию продемонстрировали, конечно же, младшие Бари. Дело в том, что бабушка в семье своей родной хотя и не казалась девочкой чужой, но с некоторых пор существовала особняком. В своего рода вакууме, образовавшемся между сестрами, вышедшими замуж и жившими жизнью своих семей, и младшими – из-за возраста, да и по иным причинам – в те времена неблизкими.

Что вовсе не исключало родственных, взаимно заинтересованных отношений, о которых свидетельствуют сотни писем, которыми пять сестер из шести – Анна, Ольга, Евгения, Лидия и Мария – обменивались на протяжении всей своей жизни. Жизнь шестой, самой младшей сестры, Екатерины, прошла вдали от России. Кстати говоря, сохранностью семейного архива, включающего в себя множество писем, бабушкины дневники, кучу документального праха – записок, случайных текстов, справок и удостоверений, – мы обязаны ряду обстоятельств.

Дело в том, что, поселившись весною 1918 года в Мансуровском переулке, семья наша никуда не переезжала, не делала основательных ремонтов, кардинальных перестановок, не злоупотребляла генеральными уборками. Никому из членов нашей семьи, удрученных бытом и одновременно переполненных творческими замыслами и озабоченных их воплощением, не приходило в голову даже в самые суровые времена просмотреть семейные архивы на предмет уничтожения опасных бумажек. Так эти бумажные слои и пролежали в ящиках, шкафах, коробках, папках и чемоданах до сегодняшнего дня.

Давние письма сестер, в незапамятные времена вкладывавшиеся в выполненные на заказ чудные конвертики с инициалами; далее, по мере развития российской истории, посылавшиеся в склеенных из газет самодельных конвертах; множество довоенных открыток с призывами вроде нижеследующих: «Дадим тару социалистическому государству! Развернем промысла: рогожное, ящичное, бондарное и корзиноплетение», «Общество „Друг детей“, будь в первых рядах борцов за выполнение пром-фин-плана!»; треугольники военного времени – все они сохранили историю семьи и судьбы девятерых детей (троих сыновей и шести дочерей) Александра Вениаминовича Бари и жены его Зинаиды (Эды) Яковлевны (в девичестве фон Грюнберг).

Множество фотографий, запечатлевших детей Бари оптом и в розницу, с родителями и без них, во всех возрастах, неопровержимо свидетельствуют о том, что были они здоровыми и красивыми. Дочери, все без исключения, обладали прелестной внешностью, умом, разнообразными талантами и истинной жизнестойкостью, все до единой оказались яркими и сильными личностями. Жизни пяти сестер, прожитые ими в России, прошли на глазах друг у друга. О жизни младшей сестры, красавицы Кати, известно немногое. В эмиграции ей пришлось много трудиться, она оказалась человеком талантливым и работоспособным, стала художником по фарфору.

Но однажды дошла до Москвы необычная весточка от Кати. В шестнадцатом номере журнала «Экран» за 1927 год появилась ее фотография с подписью:

Героиня очередной американской сенсации, Екатерина Бэри, нанесшая пощечину гастролирующему в Нью-Иорке Керенскому. За это «оскорбление действием» она оштрафована судом на 4 1/2 доллара. А сколько она получила от желтых газет за доставленную им сенсацию?

Тетя Катя с победительной улыбкой и растрепанным букетом в руках, который предполагалось поднести Александру Федоровичу от всей русской эмиграции, выглядит на фото удивительно эффектно, хоть и постарше своих в ту пору тридцати шести лет. Видимо, сфотографировали Катю сразу же после ее выходки.

После войны очень уже немолодая Катя вышла замуж за Ивана Ивановича Язвинского, некогда танцовщика Императорского Большого театра, затем актера Дягилевской труппы, после смерти Дягилева танцевавшего в труппе Анны Павловой, а после кончины Павловой работавшего хореографом в музыкальных театрах Парижа и Монте-Карло у Рене Блюма. На склоне жизни у Ивана Ивановича была собственная балетная школа в Нью-Йорке. Рудольф Нуриев считал Язвинского величайшим танцовщиком. По слухам, тетя Катя унаследовала от мужа, умершего в 1973 году, часть дягилевского архива, но сундук с бесценными документами затопило в подвале нью-йоркского дома для престарелых, где окончила свои дни восьмидесятисемилетняя Екатерина Бари.

Не знаю, уступали ли дочерям сыновья – их жизни прошли вдали от России, и мы знаем о них немного. Известно только, что все дети, невзирая на широкий спектр разного рода каверз, драм и трагедий, обрушенных на них эпохой, дожили до старости. Меньше всех, семьдесят два года, прожила на свете старшая – Анна. Самая долгая жизнь оказалась у Лидии, скончавшейся в здравом уме накануне своего девяностосемилетия. В общей сложности девять детей Александра Вениаминовича и Зинаиды Яковлевны прожили на свете семьсот пятьдесят шесть лет. Вот такая внушительная семейная статистика.

Возвращаясь в лето 1907 года, в подмосковные «Райки», во времена, когда все еще были живы, нужно сказать, что юный Пастернак заметил бабушкину непохожесть, ощутил непростое ее устройство. Тогда же, быстро пресытившись райковскими развлечениями, написал родителям:

Здесь нет никого, никого интересного, единственный человек, с которым мне бы хотелось поговорить, это Ольга Александровна, но это не придется наверное…

С годами разница в возрасте утратила значение, и совсем в другие времена, шагая по Москве, Борис Леонидович изредка забредал к нам в Мансуровский и приносил бабушке коробочку шоколадных конфет – красно-золотую, с оленем. Это называлось: «Пришел поэт – принес конфет». Наутро мне доставались дубовые листочки и желуди – маленькие плоские шоколадки без начинки. А вот при чтении стихов, по причине моей мелкости, мне присутствовать не полагалось. Поэтическое пастернаковское гудение я слушала из-за двери и мелодию эту, как ни странно, хорошо помню.

А в то давнее райковское лето семнадцатилетнему гимназисту говорить с двадцативосьмилетней женщиной было, видимо, непросто. Бабушка же внимательно наблюдала за жизнью пастернаковских детей и сообщала Леониду Осиповичу и Розалии Исидоровне, что видит детей ежедневно и живут они благополучно и радостно.

Из груды райковских фотографий возникла одна, запечатлевшая общество на террасе. В центре композиции, на ажурном диванчике, плотный вальяжный господин с галстуком-бабочкой и тростью. Это искусствовед, собиратель, а в те годы еще и банковский служащий, Павел Давыдович Эттингер. Справа от него – Розалия Исидоровна Пастернак с дочерьми – Лидией и Жозефиной. Мужчины Пастернаки – красавец Леонид Осипович в свитере и Боря с Шурой – в гимназических фуражках – оседлали перила. Авантажный мужчина с усами и ромашкой в петлице о перила облокотился. Это друг Эттингера и Пастернаков, хороший бабушкин знакомый, доктор Лев Григорьевич Левин. Тот самый Левин, который в советские времена лечил сановников самого высокого ранга, а потом был уничтожен вместе с коллегой своим, доктором Плетневым. Через двадцать девять лет после того райковского лета кремлевских врачей Плетнева и Левина, а также добровольно (и предусмотрительно) ушедшую из жизни доктора Каннель обвинили в убийстве Горького.

На пасторальной райковской фотографии моя молодая бабушка, вся в белом, сидит в кресле, слева от Павла Давыдовича. Бабушка задумчива, поза ее грациозна, кажется, будто она только что вышла из дедушкиного стихотворения о белом и золотом.

Некогда «Райками» владел Н. В. Путята. Потом чудное имение, по примеру чеховского вишневого сада, перешло в руки предприимчивого человека Некрасова, который стал сдавать под дачи разнокалиберные флигели и хозяйственные постройки. «Райки» и сейчас существуют, туда несложно добраться, если сесть на электричку на Курском вокзале и доехать до станции Чкаловская. В советские времена в «Райках» помещался санаторий Министерства иностранных дел (а не склад, не колония для малолетних преступников, не машинно-тракторная станция и не птицеферма), и поэтому имение хорошо сохранилось.

Нигде так продуктивно не работалось бабушке, как в «Райках». Она наслаждалась райковской природой, ее переполняли идеи. Дневниковые записи того периода испещрены замыслами пейзажей. Райковские работы имели успех, и именно ими дебютировала бабушка на XIX выставке картин Московского товарищества художников.

Представить, как выглядела бабушка в те годы, можно не только по дедушкиным стихам и сохранившимся в изобилии фотографиям, но и по письму брата Володи, учившегося в Германии, в городе Карлсруэ. Стосковавшись по дому, в июле 1912 года Володя писал старшей сестре Ольге, с которой очень дружил в детстве и ранней юности: «Я например ясно-ясно вижу, как я с тобой в Благородном собрании на концерте Гофмана или Никиша. Ты в темном бархатном платье, улыбающаяся, и два локона по бокам лица; ты немного сгорбилась и наклонила голову набок; там внизу бесятся, шумят, а мы на хорах спокойно сидим, в ушах еще Chopiń овский этюд».

Я представляю себе даже запах, исходивший от бабушкиного концертного платья, потому что в моем комоде до сих пор лежит флакон духов Lilas pourpre фирмы Coty с хорошо притертой пробкой. Флакону не менее ста лет, он заключен в черную кожаную коробочку, давно пуст, но если вынуть пробку, то оказывается, что воспоминание о былом запахе сохранилось. Лет сорок назад, когда я впервые вдохнула старинный аромат пурпурной сирени, он ощущался гораздо явственнее, чем сегодня. Что и говорить, перед мысленным взором возникает привлекательный женский образ, объясняющий семнадцатилетнее дедушкино ожидание.

А с польским пианистом Иосифом Гофманом, упомянутым в Володином письме, бабушка познакомилась еще в юности, в Бад-Киссингене, в Баварии, в том же 1896 году, что и с моим дедушкой. Сохранилась наклеенная на паспарту фотография миловидного Гофмана – нежного мальчика во фраке, с многозначительной дарственной надписью, возможно даже подразумевавшей нечто романтическое.

Бабушка посещала все концерты знакомого своей юности (Гофман давно уже стал звездой первой величины и гастролировал в Москве каждую зиму), а спустя шестнадцать лет, в июле 1912 года, встретилась с ним в том же Киссингене, на том же Strand́е, по которому прогуливались отдыхающие шестнадцать лет назад. Три недели бабушка с Гофманом подолгу гуляли вдвоем и бесконечно разговаривали. Вопреки обыкновению, Гофман разрешил бабушке присутствовать на своих занятиях. Прогулки с Гофманом, разговоры, впечатления от его игры бабушка подробно и точно описывала. Образовалась толстая стопочка двуязычных дневниковых записей, сделанных по самым свежим впечатлениям. Речи Гофмана записаны по-немецки, бабушкины комментарии – по-русски.

Тогда же бабушка познакомила Гофмана с Леонидом Осиповичем Пастернаком и женой его Розалией Исидоровной, блестящей пианисткой. Висящий на стене карандашный портрет Гофмана за роялем – один из тех, что сделал Леонид Осипович тем киссингенским летом, 29 июля 1912 года. Знакомство Пастернаков с Гофманом и рисовальный сеанс подробно описаны в бабушкином дневнике. Один из двух рисунков, сделанных в этот день, Леонид Осипович предложил бабушке выбрать себе в подарок. Бабушка выбрала этот за наибольшее сходство с моделью.

А Иосиф Гофман оказался не только гениальным пианистом и музыкальным теоретиком – автором книги о фортепьянной игре. Страстный автомобилист и изобретатель, именно он первым придумал такую остроумную и актуальную штуку, как автомобильные «дворники». На счету Гофмана-изобретателя и другие технические чудеса.

Через год с небольшим после гофмановско-киссингенского лета дедушкины испытания закончились и состоялась скромная свадьба. Скромной свадьба была не только потому, что жених и невеста не любили пышности, но и оттого, что в апреле того же 1913 года умер Александр Вениаминович Бари.

Подарив детям семьсот пятьдесят шесть лет жизни, сам Александр Вениаминович прожил всего шестьдесят шесть и из жизни ушел, как вскоре выяснилось, вовремя. Потому что умер «до всего»: до империалистической войны, до Февральской революции, до Октябрьского переворота. Как сложилась бы жизнь семьи, не скончайся прадед в ночь с 5 на 6 апреля 1913 года, представить трудно. Американский гражданин и российский патриот, все свои капиталы Александр Вениаминович вложил в российскую промышленность. Хотя ничуть относительно российской реальности не обольщался и часто повторял, что «лучше быть кондуктором трамвая в Цюрихе, чем миллионером в России». Еще в сентябре 1905 года писал жене из Петербурга: «Невесело теперь в России, а надо сидеть и терпеть». А в августе 1906-го в письме к дочери Ольге: «На всех покушение на Столыпина произвело удручающее впечатление. Мрак и ужас впереди, картина печальная». Прадед трезво оценивал российскую ситуацию.

Александр Вениаминович Бари прожил блестящую жизнь. Шестнадцатилетним юношей, оказавшись вместе с семьей в Швейцарии, Александр Бари закончил в Цюрихе Политехническую школу и поступил механиком на пароход Perier, двенадцатого августа 1870 года покинувший город Гавр. Добравшись до Северо-Американских Соединенных Штатов, прадед натурализовался и провел в этой стране семь лет. Блестящую свою карьеру начал помощником инженера на мостовом заводе в Детройте.

В 1875–1876 годах Александр Бари принял участие в конкурсе по строительству павильонов Всемирной выставки в Филадельфии, посвященной столетию независимости Северо-Американских Соединенных Штатов, и получил за свой проект Гран-при и золотую медаль. Впервые в инженерной практике США Александр Бари спроектировал и построил здания с купольной системой световых фонарей и сетчатым остекленным каркасом перекрытия. В 1990 году в Филадельфии побывал Евгений Борисович Пастернак и обнаружил, что Центральный павильон Всемирной выставки 1876 года, выстроенный Бари, все еще функционирует.

Там же, в Филадельфии, в доме старшего брата Генри, Александр Бари познакомился с женою своей Эдой (Зинаидой) фон Грюнберг. Фон Грюнберги обрусели еще при Екатерине. Эда, младшая сестра Веры, жены Генри, приехала из России вместе с сестрой и в ее доме обрела восхитительного мужа. Редкостный семьянин, Александр Вениаминович был еще и красавцем, к тому же отменно фотогеничным. На всех фотографиях, во всех возрастах прадед, без преувеличения, ослепителен.

В Россию образовавшаяся в Америке семья вернулась в 1877 году, потеряв сына Александра, но родив Анну (семейное имя Биба – от baby). Вернулись главным образом по настоянию Зинаиды Яковлевны, стремившейся на родину. В Петербурге Александра Вениаминовича пригласил на службу Людвиг Нобель. Два года прадед прослужил в его фирме главным инженером. Прекрасно организовав нефтяное дело в Баку и Грозном, заслужил прозвище Грозный Бари. Однако он стремился к собственному делу и вскоре переехал с семьей в Москву, где и развернулся во всю свою профессиональную мощь.

Александр Бари купил участок земли в Симоновой слободе, выстроил котлостроительный завод, организовал строительную контору и пригласил на службу в качестве ее технического директора и главного инженера Владимира Григорьевича Шухова, с которым познакомился еще в Филадельфии на Всемирной выставке, куда в составе делегации русских ученых приезжал этот совсем еще молодой инженер. Двадцатисемилетний Бари сопровождал русскую делегацию и по достоинству оценил двадцатитрехлетнего Шухова. Удивительный этот тандем – гениальный инженер и незаурядный предприниматель с блестящим инженерным образованием – за тридцать пять лет альянса сотворил в России уйму добрых дел, воплотившихся, без преувеличения, в тысячах и тысячах разнообразных сооружений. Это нефтепроводы, газгольдеры, водонапорные башни, нефтеналивные баржи, водотрубные паровые котлы, шпалопропиточные заводы, доменные печи, комплексы зерновых элеваторов, более четырехсот железнодорожных мостов, полторы сотни гиперболоидных сетчатых башен, свыше 400 000 кв. м металлических сетчатых перекрытий, воздушно-канатные дороги, маяки, заводы-холодильники, дебаркадеры, водопроводы, вагоностроительные заводы.

Строительная контора Бари принимала участие в создании уникальных инженерных сооружений. В Москве это: световые фонари Верхних торговых рядов (ГУМ), Петровского пассажа, гостиницы «Метрополь», магазина Мюра и Мерилиза (ЦУМ), Музея Императора Александра III (ГМИИ им. Пушкина), перекрытие дебаркадера Киевского вокзала, Центральный холодильник возле Павелецкого вокзала, типография И. Д. Сытина «Русское слово», Московский почтамт, многоярусная вращающаяся сцена МХАТа, реконструкция Московского училища живописи, ваяния и зодчества, Высших женских курсов (МПГУ им. Ленина), депо, трамвайные парки, заводские здания.

И хотя злые, а скорее всего, просто завистливые языки называли строительную контору Бари «конторой по эксплуатации изобретений Шухова», известно (и документально подтверждено, благодаря существовавшей в фирме «прозрачной бухгалтерии»), что бывали годы, когда заработки Шухова существенно превосходили доходы владельца фирмы. Процентные же бумаги и акции конторы Шухов держал наравне с членами семьи Бари и получал солидные доходы.

А самое главное, в течение тридцати с лишним лет сотрудничества с фирмой Бари Шухов мог воплощать в жизнь все свои замыслы в небывало комфортных условиях, о которых творческий человек может только мечтать. Существует карта работ фирмы, составленная к тридцатилетнему юбилею ее существования. Сам Александр Вениаминович называл эту карту «Песней без слов» (Lied ohne Worte).

Много лет назад друг нашей семьи Никита Константинович Мельников совершил немыслимый для себя поступок, вероятно, единственный подобный в своей жизни. Он аккуратно вырезал из библиотечного (!) журнала «Исторический вестник» (№ 9 за 1896 год) пожелтевшую страничку – фрагмент статьи Б. Б. Глинского «Фабрично-заводская Россия». Мне было лет десять, я интересовалась многим, но только не историей собственной семьи. А Никита Константинович знал, как ценны даже крупицы сведений о людях, с которыми мы связаны кровно, особенно в нашу кастрированную эпоху.

Итак, Никита Константинович торжественно вручил мне пожелтевшую страничку, строго предупредил, чтобы я никогда не поступала с книгами подобным образом, и велел во что бы то ни стало листочек этот сохранить. Не особенно вникая в содержание статьи, загипнотизированная удивительным поступком и наставлениями Никиты Константиновича, страничку я сберегла. И привожу этот текст, занимательный для потомков Александра Вениаминовича:

…И мне удалось побывать на одном заводе, где введен совершенно новый строй рабочей жизни. Завод этот (котельный) – инженера А. В. Бари, беседу с которым я привел выше (увы, текста беседы нет, позволить себе вырезать из журнала целых две страницы Никита Константинович, конечно же, не мог). Я не стану по недостатку места описывать оригинальной постройки этого завода с его крышей в виде опрокинутой воронки широкого диаметра, еще не оцененной нашими инженерами, не стану описывать и, так сказать, лагерного, подвижного способа работать во всевозможных углах России фирмы почтенного инженера. Остановлюсь лишь на рабочем режиме, установленном энергичным хозяином. Рабочий день на заводе г. Бари измеряется всего лишь десятичасовой работой, причем это сокращение рабочего времени не имеет никакого влияния на размер заработной платы: она выше платы на остальных фабриках на 10 %. Система штрафного наказания совершенно здесь изгнана, а увольнения рабочих практикуются только в исключительных случаях. Рабочие получают в день от завода совершенно бесплатно по 6 кусков сахару на человека и чай 2 раза в день, без всякого ограничения порции, а также обед, состоящий из двух блюд: 1) супа с мясом (порция 1/2 ф.) и 2) каши с салом, причем хлеба можно потреблять вволю.

Я явился на завод экспромтом с одним из своих товарищей по работе исследования торгово-промышленной Москвы и регистрации фабрик и застал рабочих за обедом. Представьте себе длинный деревянный барак (к сожалению, несколько темноватый), где за столами, разделенные на десятки, с своими десятскими во главе, сидят тихо, чинно целых 700 человек. Ложки быстро мелькают в воздухе. И проголодавшиеся на тяжелом труде рабочие вволю насыщаются вкусным, здоровым и бесплатным обедом. Не думайте, чтоб их порции супа (при мне была картофельная мясная похлебка и каша) были на немецкий манер аккуратно развешаны и определены. Нет – хочет десяток еще есть, десятский берет опорожненную миску, идет к буфетной стойке, и фельдшер, наблюдающий за кухнею, наливает новую: кушайте, мол, братцы, на здоровье, набирайте сил – они нужны заводу.

Не думайте, говорил мне при свидании А. В. Бари, чтоб мною руководили какие-нибудь филантропические затеи. Я кормлю рабочих за свой счет потому, что мне это выгодно. Их еда (9—10 коп. на человека в день) меня не разорит, а, напротив, дает прибыль на количестве и качестве работ. Я экономизирую здоровье, время, расположение духа рабочих и тем выиграю только в барышах. Подумайте только: русский рабочий, существовавший доселе впроголодь и кормившийся разной мерзостью, вдруг получает вволю хлеба, мясной суп, кашу и излюбленный им чай, – подумайте только, каков отсюда должен быть подъем его духа, его самочувствие, и вы поймете, почему он работает у меня самым добросовестным образом и почему случаи увольнения с моего завода редки. Здесь не возникнет вопроса о стачках, и я решительно не знаю, как отбояриться от предложения рабочих рук. Большинство моих рабочих живут у меня годами, а есть и такие, которые всецело принадлежат заводу уже десять-двенадцать лет и которые успели, благодаря существованию сберегательной кассы, скопить себе тысячный капитальчик.

Действительно, подъезжая к заводу, вы уже издалека видите большой аншлаг, оповещающий о существовании сберегательной кассы государственного банка при заводе г. Бари. Еженедельно, по субботам, сюда приезжает чиновник ко времени расчета и принимает от рабочих сбережения, пока те еще не перешагнули порога конторы и не успели насладиться прелестью соседних кабаков.

Приемный покой при заводе представляет собою образец порядка и чистоты, но что важнее всего – заболевшие рабочие сохраняют свою заработную плату в течение первой недели в полном размере, а потом в половинном. Этот остроумный и гуманный порядок повел к тому, что количество больных на заводе значительно сократилось: рабочему нечего перемогаться, и он прямо идет к доктору. Два-три дня полного отдыха на хорошей пище быстро восстанавливают железное здоровье русского мужика, и он спешит из скучной больничной комнаты снова к своему молоту и станку. Семьи умерших также не остаются на миру: завод принимает на себя заботу о них, и вдовы, в виде пожизненной пенсии, получают половину годичного заработка покойных мужей. Нечего и говорить, что европейски образованный инженер, г. Бари, сумел устроить на заводе усовершенствованные ретирады, дезинфицируемые паром, отличную вентиляцию и прекрасное освещение всех отделений завода. В текущем году г. Бари имеет в виду устроить для рабочих квасоварню и бесплатную баню.

Два часа, проведенные мною здесь, на заводе, на живописном берегу Москва-реки, остаются лучшим воспоминанием моей московской поездки: я видел уголок, где русскому чернорабочему живется сытно и хорошо, где около него имеются интеллигентные люди, которые ценят его и как силу нравственную, и как великолепное живое орудие производства. Если бы пример г. Бари, основанный на практическом и умном расчете, нашел себе побольше подражаний… Но пока, увы! Такие, как г. Бари, более чем малочисленны.

После смерти прадеда, случившейся через семнадцать лет после того, как Б. Б. Глинский посетил котлостроительный завод в Симоновой слободе, в газетах появились некрологи. Вот фрагменты нескольких текстов, опубликованных в газете «Утро России»:

…Достаточно сказать, что первый наливной пароход в России построен был по чертежам А. В. Бари. Первый паровоз с нефтяным отоплением был пущен на рельсы – тем же Бари.

…В Москве А. В. Бари устроил русско-американскую компанию керосинового завода, учредил московское нефтепромышленное о-во в Грозном, Мытищенский вагоностроительный завод и выстроил образцовый котельный завод близ Симонова монастыря. Организация «дела» Бари была так обширна и интересна, что он одновременно мог строить: мосты в Оренбурге, стальные баржи на Дунае и паровозные мастерские в Вологде.

…Особенно выдвинулся А. В. Бари, построив для казны все здания всероссийской выставки 1896 г. в Н.-Новгороде, огромный эллинг в Петербурге.

…При иных условиях, в другой стране А. В. Бари стал бы Пирпонтом Морганом или стальным королем – Карнеджи, но он был русский по духу, любил свою родину и, ворочая десятками миллионов, львиную долю своих доходов отдавал своим сотрудникам, рабочим и так щедро помогал бедным, что его стипендиаты буквально насчитывались сотнями…

7 апреля 1913 года

Памяти А. В. Бари (письмо в редакцию)

Я часто посещал покойного Александра Вениаминовича, который принимал меня, как и всех своих посетителей, с особенной, только одному ему присущей радушностью. Однажды я пришел к нему с бывшим директором Дружковского завода г. Наскье; во время нашей беседы докладывают о приходе гр. Л. Н. Толстого. Поздоровавшись, Лев Николаевич заявляет, что он очень спешит, потому что у подъезда его дожидается собака. А пришел он просить о приеме обратно на завод выздоравливающего после болезни рабочего. Александр Вениаминович довольно скромно заявил своему просителю, что еще вчера им сделано было распоряжение о выдаче этому рабочему по 50 рублей в месяц и чтобы он оставался дома три месяца до полного выздоровления, – и тогда только он будет принят обратно на завод.

Вот какое счастье выпало на долю мне и моему директору французу одновременно видеть перед собою гиганта-учителя, совместно со своим последователем, совершающими великий завет любви к малым сим.

И. М. Гальперин

10 апреля 1913

А вот краткое, но выразительное описание похорон прадеда:

Вчера состоялись похороны скончавшегося в ночь на 6 апреля известнаго инженера и заводчика А. В. Бари.

Гроб с телом покойного из дома его, в Архангельском пер., рабочими и служащими, в сопровождении множества почитателей умершего, был перенесен в лютеранскую церковь свв. Петра и Павла. Церковь и хоры, задрапированные черной материей, были полны молящимися, в числе которых находились многие представители науки и торгово-промышленного мира. Присутствовали профессора: Я. В. и А. Ф. Самойловы, С. А. Федоров, А. И. Сидоров, И. М. Гольдштейн, Л. Г. Крефер и Н. А. Алексеев; гг.: Г. А. Крестовников, Ю. П. Гужон, Г. М. фон-Вогау, Г. М. Марк, К. К. Арно, А. Д. Шлезингер, Прохоровы, Грачовы, Н. А. Куров, Ю. И. Поплавский и др., директора заводов, инженеры, многочисленные друзья и знакомые почившаго, служащие его и рабочие.

Заупокойное богослужение совершал настоятель церкви Р. К. Вальтер. Пели хоры – хор немецкаго общества квартетнаго пения «Лидертафель» и русский хор слепых приюта общества призрения слепых детей, при звуках органа.

Р. К. Вальтер во время богослужения произнес речь, посвященную памяти А. В., на немецком, а затем на русском языках, в которой охарактеризовал покойнаго как энергичнаго, неутомимого работника, безукоризненного и добрейшего человека, строгого к себе и снисходительного к другим. Соединенным хором после речи г. Вальтера было исполнено «Отче наш» и «Со святыми упокой».