Текст книги "Квартира №2 и ее окрестности"

По окончании богослужения гроб с телом А. В. вынесли из церкви рабочие и впереди траурной процессии несли на руках до самой могилы, на Введенских горах, где было совершено погребение. Громадную траурную процессию замыкали пять больших колесниц с венками. Среди венков были: «Дорогому хозяину – от его рабочих», «Дорогому и горячо любимому А. В. Бари – от рабочих котельнаго завода», от служащих этого завода, от главной конторы, от сочленов комитета по железнодорожным делам при московской бирже, от «глубоко-признательнаго Комиссаровского, технического училища», от общества для продажи изделий русского металлургического завода, от очень многих фирм и отдельных лиц…

13 апреля 1913

На одной из пяти цветочных колесниц был и венок, присланный в дом Бари с приложенной к нему и сохранившейся в семейном архиве скромной карточкой с лаконичным текстом: «Просят возложить на гроб. От неизвестных». Кто эти «неизвестные»? Наверное, кто-то из тех, кому прадед помог в трудную минуту.

Из воспоминаний бабушкиной сестры Евгении Александровны Нерсесовой, написанных ею в начале 50-х годов:

Когда нас зачисляли в слушательницы курсов, старушка письмоводительница, дойдя до моей фамилии, вдруг вскочила, отвела меня в сторону и спросила очень взволнованно: «Скажите, Вы не родственница Александру Вениаминовичу Бари?» Я ответила, что это мой отец. Тогда она умоляла меня подождать, когда все разойдутся, чтобы ей поговорить со мной. Я подождала. Освободившись, старушка усадила меня и начала свой рассказ. «Я работаю здесь очень давно, жалованье получаю небольшое, живу с сестрой Седовой. Она тоже работает, и мы с ней вместе поднимаем ее детей, воспитываем их. Нелегкое это дело, а тут болели дети, болела сестра, вышли из бюджета, наделали долгов. Надо было их платить. Продали все, что могли. Положение было безвыходное. Тут я услыхала, что в Москве есть один человек, который помогает совершенно незнакомым людям в беде и никому не отказывает. У него можно попросить в долг даже большую сумму и долго не возвращать занятые деньги. Долго не могла я решиться, но все же пошла. Тяжело просить у совершенно незнакомого человека, зная, что вернуть нечем будет очень долго. Пришла в большую техническую контору на Мясницкой улице. С трудом решилась позвонить и просила повидать Александра Вениаминовича. Меня очень вежливо провели в кабинет, и скоро вошел пожилой исключительно красивый человек. Он меня усадил, велел подать чаю (как сейчас помню, с лимоном) и как-то удивительно ласково и весело стал расспрашивать о моем деле. Вот уж поистине у него был дар помогать. Я не заметила, как рассказала ему свою беду, рассказала просто и легко, как будто знала его всю жизнь и как будто он был для меня близким и родным. Я не заметила, как в руках у меня очутились нужные мне 500 рублей (большая сумма в то время). Я сказала, что вернуть смогу не раньше как года через два, частями. Он на все соглашался, шутил, ободрял. Я удивилась, что он мне верит, совсем меня не зная. Он отвечал, что верит каждому, кто его еще не обманул. Я ушла как зачарованная, веселая и счастливая. Вся тяжесть роли просительницы не существовала при нем. Как на крыльях летела домой… Я вернула ему свой долг частями года через два. Каждый раз шла к нему как на праздник, радовалась, что увижу этого удивительного человека. Он каждый раз шутил, смеялся, и так уютно было сидеть у него в кабинете. Когда я отдала весь долг, он мне его весь вернул обратно. Я возражала. Он сказал, что, когда мне эти деньги будет легко отдать, я могу отдать их любому нуждающемуся человеку вместо него. Я просила у него разрешения раз в год приходить посмотреть на него, поговорить с ним. Он и это разрешил. Мне слишком скучно было бы не встречать его больше. А Вы, душенька, попросите у него мне на память его фотографию. Я ее повешу возле своей кровати и буду смотреть на нее постоянно до смертного часа, буду радоваться на него. Счастливица Вы, что имеете такого отца…» Я в тот же вечер попросила у него фотографию для старушки. Он дал ее с удовольствием, но вспомнить ее он не смог, и как-то смущенно сказал, что у него очень много таких старушек… Когда он скончался, то трое суток дверь нашей квартиры была открыта, и шли без конца эти старушки, старички, калеки, сироты, шли прощаться с ним, плакали о нем, потеряли в нем отца и друга. Он и нищим на улице подавал как-то по-своему: пошутит, расспросит, даст закурить. Мне рассказывал артельщик его любимый, которому он поручал ходить и относить помощь по письмам, которые ему присылались ежедневно. Артельщик этот рассказывал с умилением, как хозяин просил относить не только деньги, а еду тоже и папиросы, если просители были курящими. Он вносил в эту помощь тепло и заботу. А когда мама скажет, что пора ему сшить новый костюм, он засмеется и предложит перевернуть старый. На себя ему было жаль тратить…

Однажды Зинаида Яковлевна, с юности настроенная материалистически, предложила мужу:

– Если ТАМ что-нибудь есть, пусть первый из нас, кто умрет, во сне явится другому.

Соблюдая договоренность, после смерти своей Александр Вениаминович приснился жене, причем так явственно, что она утверждала, будто было это наяву, а не во сне.

– Как ты? – спросила мужа Зинаида Яковлевна.

– Запомни, Ида, тут не только каждое доброе дело, но каждое доброе слово горит немеркнущим светом, – ответил Александр Вениаминович.

В сознании внуков и правнуков (и далее по нисходящей) образ Александра Вениаминовича окружен ореолом. Судя по всему, небезосновательно. А Зинаиде Яковлевне предстояло прожить еще двадцать семь лет и умереть вдали от России на следующий день после своего девяностолетия.

Смерть прадеда ускорила бабушкино замужество. Через одиннадцать дней после смерти отца бабушка написала в дневнике:

…Папочки нет, ушла с ним главная основа нашей общей жизни, а все мы существуем, едим, разговариваем, одеваемся, обсуждаем наше лето!

…Некоторые считают, что, когда есть такое ужасное горе – помогают заботы, впечатления и т. п. А мне кажется это все тягостным и как-то оскорбительным для памяти папочки. Или потому так, что я одинока, – вижу, что Бибе, Жене, Лиде – приходится думать и заботиться о детях, т. е. строить планы жизни, – а у меня в душе – смерть. Может быть, дети – это спасение?.. Мужья их утешают, поддерживают в их горе, – а дети заставляют жить, заботиться о жизни… Может быть, это «закон жизни» – облегчает горе?

И 15 сентября 1913 года бабушка с дедушкой обвенчались. Бабушкин брак семья Бари единодушно признала мезальянсом, семнадцатилетнее дедушкино служение казалось родственникам не более чем настырным ожиданием богатой невесты. Замужество тридцатичетырехлетней бабушки отчего-то не укладывалось в сознании семьи. Не знаю, сумели ли развеять семейные подозрения последующие сорок лет, прожитые дедом и бабушкой в дружбе и взаимной преданности.

Дедушка мой, Семен Борисович Айзенман, родился в Ялте 7 июня 1879 года. Мать его Клара Михайловна рано рассталась с мужем и растила детей своих, сына и дочь, одна. Растить детей помогал брат, тот самый инженер Григорий Фарбштейн, сотрудник конторы Бари, с семьей которого и приехал в Нижний Новгород мой семнадцатилетний дедушка. Мать и сестра поначалу тоже не обрадовались этому браку. Но скоро все утряслось, и бабушка подружилась со свекровью и золовкой. В письме, отправленном из города Армавира, где жили дедушкины родные, в Сорренто, в октябре 1913 года, Мария Борисовна написала брату:

К женитьбе твоей мы уже тоже привыкли, и у меня уже начинает развиваться какое-то родственное чувство к твоей жене. Ее письмо произвело на нас с мамой замечательно приятное впечатление. Если у нее наполовину такой спокойный и мягкий характер, как мягко ее письмо и спокоен почерк, то все всегда будет хорошо.

Отправляясь в свадебное путешествие, бабушка мечтала показать мужу любимую свою Италию. Но, видно, не очень везучий человек был мой дедушка, потому что, едва добравшись до Флоренции, заболел паратифом. Десять дней метался в жару и бреду. Сохранились температурные сводки тех дней – диаграммы с островерхими пиками, аккуратно вычерченными синим и красным карандашами температурными пиренеями. Стараясь успокоить больного и молодую его жену, призвать их к терпению, флорентийский доктор, знавший несколько русских слов, во время визитов своих повторял: «Тэрпиньо, тэрпиньо…» Так это «тэрпиньо» и прижилось в семейном лексиконе.

Дедушка болел, а бабушка за ним ухаживала, хоть и сама чувствовала себя неважно, а временами отвратительно. И в результате плохого бабушкиного самочувствия, уже в Москве, 29-го, а по старому стилю 16 июня 1914 года, явилась на свет тетушка моя Татьяна. То есть Таня побывала в Италии еще до своего рождения. Конечно же, бабушка предвкушала, как привезет дочь в эту изумительную страну и покажет ей все ее чудеса. Увы, случилось иначе.

Вернувшись из не слишком-то удавшегося свадебного путешествия, бабушка с дедушкой поселились в двухэтажном доме с мансардой, купленном прадедом в 1901 году. Дом этот стоит в хорошем месте, на пересечении трех переулков: Архангельского, Кривоколенного и Потаповского. При доме двор и флигель XVII века – скромная городская усадьба. По достоверным сведениям, во флигеле располагалась некогда масонская ложа, которой в течение ряда лет принадлежал храм Архангела Гавриила (Меншикова башня). В те давние времена стены храма украшали масонские знаки, впоследствии сбитые. Позже здесь же располагалось консульство США. А в советские времена на первом этаже дома Бари много лет обитало представительство винно-водочного предприятия «Арарат». Ну а совсем недавно на стене дома появилась мемориальная доска следующего содержания:

Памятник истории и культуры

Жилой дом Фроловых – А. В. Бари

XIX–XX вв.

Архитектор Ф. Ф. Воскресенский

Здесь в 1918–1934 гг.

жил и работал инженер

Владимир Григорьевич Шухов

Охраняется государством

Любопытно было бы узнать что-нибудь о Фроловых, связанных отныне с семейством Бари тире и мемориальными узами. А семья Шуховых, изгнанная из собственного дома на Новинском бульваре, переехала в Архангельский переулок после революции. В глубоко советские времена, полвека спустя после вселения в дом московских Бари, лубянское ведомство надстроило дом тремя этажами, и в таком виде он сейчас и существует.

В 1913 же году, после возвращения из Италии, на первом этаже дома у бабушки с дедушкой образовалось свое жилье – отдельная небольшая квартирка. С детской, разумеется, комнатой, в которой поселилась новорожденная моя тетушка. Рождение дочери стало радостью необыкновенной. Обоим родителям было по тридцать пять, и можно представить, как они оценили и ощутили свершившееся счастье. Тем более что тетушка моя оказалась прелестным созданием.

Ожидая младенца, бабушка представляла его сыном и писала в дневнике: «А как я его уже люблю! Такого маленького, черненького, слабенького». А тетушка родилась крепкая, золотисто-кудрявая. Всю жизнь она была очень миловидной: хорошенькой девочкой, прелестной девушкой, привлекательной женщиной. Но главное – обладала оригинальным умом, творческой энергией и талантом.

До самого рождения моего отца, произошедшего в непростом 1918 году, бабушка вела дневник, в котором записывала эпизоды Таниного детства и каждодневные достижения маленькой дочери. Одна из первых «Таниных» записей в бабушкином дневнике:

9 июля Семен написал Тане стихи, – первые стихи ей!

9. VII.14 – Бородино

 
Я, Таня, был сейчас в лесу.
Вот первый гриб тебе несу.
Ах, как там пахнет земляникой
И красною лесной гвоздикой.
Бегут извилисто тропинки
Паук развесил паутинки.
Я взять тебя с собой не мог
И потому для милой дочки
В дневник пишу я эти строчки.
 

Как уже было сказано, Таня родилась 29 июня 1914 года, не подозревая о том, что накануне ее рождения, 28 июня, человек по имени Гаврило Принцип, член террористической организации «Молодая Босния», в городе Сараеве убил наследника Австро-Венгерского престола эрцгерцога Франца-Фердинанда. Убийство это, как известно, послужило поводом для того, чтобы через месяц, 1 августа 1914 года, Германия объявила войну России. Короче говоря, для молодой семьи бабушки и дедушки, как и для бесчисленного множества других семей, началась иная жизнь, совсем не та, которой жить предполагалось. Вспоминаются строки Ахматовой:

 
Меня, как реку,
Суровая эпоха повернула.
Мне подменили жизнь. В другое русло,
Мимо другого потекла она,
И я своих не знаю берегов.
 

Атмосфера, неуклонно сгущавшаяся со дня смерти Александра Вениаминовича, в марте 1918 года вытолкнула маленькую семью Айзенман из лона семейства Бари. Справедливости ради надо заметить, что характер у бабушки моей был непростой. Судя по ее дневникам и переписке с сестрами, была моя бабушка человеком негибким, к компромиссам не склонным, не всегда снисходительным к окружающим. От тех дней сохранилась мольба о помощи, обращенная бабушкой к другу, Павлу Давыдовичу Эттингеру:

Большая просьба к Вам, Павел Давыдович! Может быть, поможете нам? Нас выселяют из нашей квартиры. Выселяют мои родные. Они решили взять верхнюю квартиру всю под контору, а нашу квартиру – для себя. А мы… – куда хотим. В 4–5 дней мы должны им освободить квартиру. Будь я здорова – еще не так жутко было бы. Может быть, Вы сегодня порасспросите или разузнаете у кого-либо, – хоть полквартиры, 3 комнаты, но без мебели. Нам и мебель некуда девать. Пыталась Вам звонить, но «аппарат испорчен». Если можно – известите сегодня же, есть ли хоть что-нибудь в виду или нет, – чтобы уж знать.

В тяжкие времена, притом что бабушка была на четвертом месяце беременности (ожидалось рождение моего отца), пришлось покинуть фамильное гнездо. Бабушка с дедушкой растерялись. Непрактичные, в борьбе с житейскими бурями еще незакаленные, они согласились на первое попавшееся жилье, и на всю оставшуюся жизнь поселились в темной и сырой квартире в Мансуровском переулке. Квартира эта стала родной для всех нас, а тетушка моя прожила в ней семьдесят пять лет жизни, вдобавок к тем четырем годам, что провела в Архангельском переулке. Поселившись в Мансуровском, дедушка с бабушкой окунулись в совсем иную жизнь, чем та, которой жили прежде. Приблизительную картину ее могут дать несколько реальных текстов.

Удостоверение

Настоящим Д./К. удостоверяем, что у гражд. Семена Борисовича Айзенмана, проживающего в д. № 5 по Мансуровскому пер., в кв. № 2, родился сын, которому около 1 1/2 м-ца.

Выдано на предмет получения продовольственной, хлебной, керосиновой и детской продовольственной карточки.

За председателя – подпись

Секретарь – подпись

Печать: Домовый Комитет д. № 5 по Мансуровскому пер. 1-го Пречистен. Комиссариата.

Домовый Комитет № 155

д. № 5 по Мансуровскому пер. 1-го Пречистен. Комиссариата.

Д./К. 3 155 по Мансуровскому п.д.5 Пречистенск. Комис. № 46

Удостоверение

Настоящее удостоверение выдано Семену Борисовичу Айзенману, проживающему Пречистенского Ком. по Мансуровскому пер. д. 5, кв. 2, в том, что он имеет двух малолетних детей – 6 мес. и 4-х лет, – и нуждается в керосине для быстраго согревания воды, молока и другой пищи.

Марта 16 дня 1919 г.

За Председателя Д. К. – подпись

Удостоверение

Настоящее удостоверение выдано Татьяне Семеновне Айзенман 5-ти лет в том, что она пользовалась моим лечением в следствие нарывов на ногах (характера impetigo), полученных из-за отсутствия у нея крепкой обуви, что обусловило промачивание и остуживание ног.

Нарывы и в настоящее время не прошли еще. Для полнаго излечения и устранения возможности повторения болезни Татьяна Айзенман нуждается в крепкой и теплой обуви.

1. IX.19 Врач В. Всесвятский

Печать: Московский Губернский Совет Р. и Кр. Д.

РУКОВИШНИКОВСКАЯ ЛЕЧЕБНИЦА

Неотправленное письмо дедушки

матери Кларе Михайловне и сестре Мане

в город Армавир

21 марта/3 апреля 1919 г.

Дорогие мама и Маня!

Не знаю, дойдет ли до вас это мое письмо. Но хочется хотя бы дать вам о себе весть, если нельзя получить и о вас. Может быть, и дойдет.

Жить нам очень трудно. Но, напрягая все физическия, душевныя и денежныя силы и средства, нам удается пока весьма быть здоровыми. Таня даже удивляет всех своим здоровым видом (красныя щеки). Алеша тоже здоровый мальчик. Сегодня ему исполнилось семь месяцев. Он особенно трогателен своей приветливостью и веселостью. Мы очень часто вспоминаем вас и именно в связи с детьми. Жалеем, что вы их не видите. А мы с Олей очень устали и физически и морально. Хотя у нас есть одна прислуга, но работы так много (добывание продуктов), что нам приходится без устали работать.

Планов на будущее не имеем, живем сегодняшним днем. Очень хотелось бы знать, что с вами. Здоровы ли.

Я продолжаю служить в Центротекстиль. Жалованья получаю 1360 р. в месяц, а на днях оно будет увеличено до 1750 или даже до 2-х тыс. Но мука стоит 1200–1400 руб. пуд, фунт конины 14–17 руб., масло 110–150 руб. фунт. Вот тут и живи. Продаем понемногу вещи, а теперь должны будем особенно усиленно этим заняться, так как кроме моего жалованья и продажи вещей впредь никаких доходов не предвидится.

Очень боялись мы холода в эту зиму. Но, закрыв и почти не отапливая две из пяти наших комнат, мы протопились кое-чем, и хватит дров и до лета. Но по временам очень зябли. По утрам бывало +6 градусов. Но потом стали больше топить, и стало теплее. К счастью, одна комната, в которой у нас детская, значительно теплее других и вообще удовлетворительна по температуре.

О многом бы хотелось и рассказать и расспросить, но всего не скажешь…

Неотправленное письмо бабушки

сестре Бибе в Казань

Москва 28 апреля /15 мая 1920 г.

Дорогая моя Бибочка! Как давно ты мне не писала. Кажется, больше чем 2 месяца… Соскучилась я по Тебе. Как давно это было, когда мы с Тобой виделись… Идут годы и такие тяжелые, а мы вдали друг от друга и так редко обмениваемся письмами. Переживаем такую тяжкую жизнь и даже не можем поделиться друг с другом своими переживаниями. Скоро совсем старые станем от этой жизни…

У меня все по-прежнему мало времени и много дела, потому не писала давно. Меня связывают дети, т. е. Алеша. Его нельзя сейчас ни на минуту оставить одного. Вот неделя, как его выпустили из детской, он бегает и по другим комнатам, падает и ушибается. Он живой и капризный. Оба томятся в комнатах, а выходим – самое большее на 1 1/2—2 часа на бульвар. В жару, когда полный разгар лета, – конечно, это тяжко. А вопрос с дачей у нас все еще в зачаточном состоянии. Ехать надо, – слишком у нас плоха квартира, сырая, тесная, грязная; ни сада, ни двора.

Продажа вещей идет плохо. Дров нет и видов на другую квартиру на зиму тоже нет. Получили, наконец, вести из Армавира. Слава Богу, они там здоровы и благополучны, хотя и пережили очень много. Город 5 раз переходил из рук в руки, бои шли в самом городе; много было у них трудного, но все же сейчас, да и раньше у них сытнее и лучше, чем здесь. Они радуются приходу советской власти, так как «слишком уж досадила всем добрармия». Зовут нас приехать. Но мы, несмотря на самое горячее желание вырваться, видим, что делать этого нельзя. Отовсюду приходится слышать, что хуже всего тем, кто оторвался от своего дома, где бы он ни был…

Неотправленное письмо бабушки

дедушкиным родным в Армавир

Милые мама и Маня! Получили ваше письмо с оказией. Не писала я – потому, что никогда не имею времени. Всегда усталая, всегда спешка, недосыпание и пр. Едва ли вы в состоянии представить себе нашу жизнь. Это не жизнь, а лишь существование с постоянными заботами и усилиями не потонуть, продержаться, как-нибудь насытиться. Тяжело писать о нашей жизни! Не хочется жаловаться, а между тем, что можно написать утешительного?! Разве только то, что у нас не было сыпного тифа, нас не обокрали, Семен ни разу не был арестован… Да, писать трудно. Не хочется вас огорчать описанием нашего существования… Мы, как две замученные лошади, везем-везем тяжести без отдыха и без надежды на отдых; правда, везем в ногу, вместе, дружно, – но радости такая непосильная, трудная, тревожная, угнетающая жизнь не может дать. Боюсь, что скоро притупятся в нас последние чувства и мысли. И сейчас мы – неузнаваемы, – и внешне и внутренне…

Думаю, что вы понятия не имеете о нашей жизни, если спрашиваете о книгах, общественной деятельности и т. п. Не только не видели ни одной книги, но и не знаем есть ли, появились ли они. Наша жизнь – это жизнь чернорабочих, ничего общего не имеющая с жизнью культурных людей. Мечты не идут дальше того, чтобы поесть, помыться, одеться, согреться и выспаться. Увы, все это осуществляется редко и в малой степени.

…Теперь утешением является то, что мы на даче. У нас лето, и лето жаркое. Мы отдыхаем от сырости, мокрых заплесневелых стен и холода и моемся и носим на себе легкия одежды… Ну, а в остальном плохо: голод, и заботы, и безденежье, и страх за будущее и всякия уплотнения и пр. Едим мы плохо. Каждый день то же: картошка, пшенная каша и какой-нибудь суп. Днем суп и картошка, к ужину каша и молоко к ней. И какими трудами добывается эта картошка, это пшено и молоко! – Семен приезжает на дачу только по воскресеньям и всегда нагруженный тяжестями, измученный до последней степени. Про него могу сказать, что он в этой жизни – герой. Работает отчаянно много, ходит по Москве громадные концы и, конечно, всегда недоедая. Кроме того, обязанности «председателя» домового комитета предполагают в себе обязанности дворника, разсыльного и т. д., так что и это он должен исполнять… И он никогда не жалуется. – Ну, а я не героиня, нет! Я постоянно плачу от этой жизни и часто теряю последнее мужество и охоту жить. Давным-давно забыты и рояль, и живопись, и книги. Даже вспомнить странно, что все это было когда-то моей жизнью. Книг я не видала года 2 (очень многие из наших продали; особенно художественные издания), а газета меня интересует только, как обертка и для надобностей Алеши!..

Можно ли еще долго прожить такою жизнью?! Возможно, что да, но, конечно, подобно тому, как высохли и потухли наши лица, высохнут и потухнут наши чувства и мысли…

Все тяжко и невесело. Однако сыпным тифом не болели, обокрадены не были, дедушку арестовали лишь однажды и наутро, после ночи, проведенной на Лубянке, отпустили восвояси. Более того, имелась прислуга, и ездили на дачу. С трудом, но что-то продавали. А самое главное – все жизненные тяготы преодолевали в ногу, вместе, дружно. К тому же от разного рода реквизиций семью спасали охранные грамоты, вроде нижеследующей, сохранившейся в семейном архиве:

ПРОФЕССИОНАЛЬНЫЙ СОЮЗ

ХУДОЖНИКОВ-ЖИВОПИСЦЕВ

В МОСКВЕ «СОЖИВ» Гранатный переулок 2 кв.20 № 1247 29 октября 1918 г.

ОХРАННЫЙ ЛИСТ

На основании удостоверения за № 5165 от 24 августа 1918 года, выданного ПРОФЕССИОНАЛЬНОМУ СОЮЗУ ХУДОЖНИКОВ-ЖИВОПИСЦЕВ Москвы НАРОДНЫМ КОМИССАРОМ по ПРОСВЕЩЕНИЮ А. В. ЛУНАЧАРСКИМ, СОЮЗ удостоверяет, что драпировки, ткани, ковры, костюмы, фарфор и прочие предметы и аксессуары для живописи в мастерской художника Бари-Айзенман Остоженка Мансуровский пер. д. 5 кв. 2 РЕКВИЗИЦИИ НЕ ПОДЛЕЖАТ.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ СОВЕТА Игнатий Нивинский

Действительна до 1 января 1919 года

Уплотнения бабушка боялась не зря. В начале 20-х настала тягостная, так никогда и не закончившаяся коммунальная пора. Хотя встречались коммуналки и похлеще нашей. Наша-то была более или менее вегетарианской. Кстати говоря, давно уже пришла пора создания коммунальной антологии, пока еще живы участники и очевидцы, пока дети и внуки хранят семейно-коммунальные апокрифы. Ведь опыт такого рода (в каждом отдельном случае уникальный) имеется у одних только советских граждан.

Как бы то ни было, но годы Гражданской войны и военного коммунизма прожили, наступил нэп. К этому времени бабушка нащупала свою нишу – организовала детскую группу, поначалу широкого профиля, о чем упоминает Евгений Пастернак в комментариях к переписке родителей в книге «Существованья ткань сквозная»:

Какое-то время меня водили в группу художницы и дедушкиной ученицы Ольги Александровны Бари, где занимались ритмикой и рисованием, водили гулять на скверы у Храма, чем-то кормили.

Позже группы бабушкины стали исключительно рисовальными. Несмотря ни на что, московская интеллигенция продолжала учить своих детей не только насущному. В своей книге «Арбат, дом 4» (М.: Новый хронограф, 2006) искусствовед Татьяна Павловна Каптерева-Шамбинаго, вспоминая бабушкины уроки, пишет:

Особая роль принадлежала общению с Ольгой Александровной, полной жадного интереса к жизни, к нашей культуре, и словно вечно молодой.

Передо мной блокнот 30-х годов с именами множества учеников, посещавших бабушкины группы, собиравшиеся в знакомых домах («у Россолимо, у Василенко, у Запорожцев, у Ильзен»), давно уж не существующие, но тем более милые сердцу арбатско-остоженские адреса, шестизначные номера телефонов.

По-разному сложились судьбы этих детей, мальчики в большинстве своем канули на войне, но кое для кого бабушкины уроки оказались стартовой площадкой для будущей профессиональной жизни. Боря Биргер, Таня Лифшиц, Ника Гольц, Оля Немчинова стали профессиональными художниками, Женя Завадская, Таня Каптерева-Шамбинаго, Машура Милотворская – искусствоведами, Зига Шмидт – ученым-историком. Однажды встретился мне доктор математических наук, радостно вспоминавший бабушкины уроки.

Бабушка с дедушкой старались устроить папино и Танино детство по образу и подобию своего собственного. Устраивали утренники и вечера, ставили всамделишные спектакли с костюмами, декорациями, программками и зрителями. Автором стихотворных пьес неизменно бывал дедушка, актерами – дети друзей, бабушкины ученики, кузины и кузены.

Сохранилась книжечка, в которой бабушка записывала «культурные мероприятия», посещавшиеся семьей в течение десяти сезонов – с 1929 по 1939 год. Недели не проходило без выхода «в концерт», на поэтический вечер или в театр. Приоритет принадлежал фортепьянным концертам. Эта записная книжечка – не просто ценный документ, но увлекательное и напряженное чтение. По записям можно реконструировать целую эпоху культурной жизни Москвы. А если представить себе, на какие годы пришлась эта эпоха, каков был фон, каково душевное напряжение граждан, что происходило в стране и что претерпевали люди на этом временном отрезке, – еженедельные бабушкины записи обретают едва ли не драматическое звучание.

Спасали семью летние месяцы. Бабушка с дедушкой научили детей наслаждаться природой, насыщаться красотой ее и силой. Даже мне, родившейся спустя десятилетия, канувшие в вечность летние сезоны 20-х – 30-х годов, прожитые нашими на Волге, недалеко от Казани – в татарских деревнях Нижний Услон, Матюшино и Бахчисарай; на Черном море – в Геленджике, Архипосиповке, Феодосии; в Мценске, в Тарусе, в Ейске, видятся издали не забытыми и безликими, а яркими и вполне конкретными. И не только потому, что живы чудесные бабушкины альбомы (зимой бабушка почти не рисовала, зато летом погружалась в эту стихию с головой), но и благодаря рассказам и ярким воспоминаниям, десятилетиями сохранявшимся в семье.

Кстати говоря, у времени в обтянутых серым холстом и сшитых из бумаги разных оттенков серого, палевого и коричневатого цветов бабушкиных альбомчиках – своя собственная драматургия. Купив у Мюра и Мерилиза (или же в магазине Дациаро на Мясницкой) аппетитные эти изделия в спокойные, благополучные времена, бабушка бумагу не экономила, не заполняла изображениями все страницы подряд, а выбирала для очередного рисунка фон подходящего оттенка. А когда времена переменились и на долгие десятилетия наступил бумажный дефицит, бабушка продолжала рисовать в тех же самых альбомчиках.

Таким образом, время в бабушкиных альбомах то ли растянулось, то ли сжалось, сразу и не скажешь. Вслед за наброском, датированным одним из 1900-х или 1910-х годов, следует пастель 1946 года, за 46-м – карандашный рисунок 29-го или акварель 34-го. Художник то стар, то снова молод, то он на склоне лет, то в апофеозе зрелости, диаметрально противоположны обстоятельства его жизни и состояния души. Сложные и сильные чувства возникают у человека, перелистывающего не страницу за страницей, но эпоху за эпохой. А если человек этот – внучка или правнучка художника?..

Оказавшись летом 1927 года в Геленджике, бабушка писала давнему своему другу и вечному корреспонденту Павлу Давыдовичу Эттингеру: «А пока скажу, что я счастлива и часто мне не верится, что это действительно „я“. Какое наслаждение жить у моря! Вечное солнце, веселое, радостное».

Судя по папиным и тетушкиным рассказам, до войны в доме нашем бывали гости. Не только сохранившиеся, не канувшие и не сгинувшие давние друзья бабушки и дедушки, но и молодежь. Часто приходили жившие неподалеку, на Остоженке, друзья и соседи, брат и сестра Гроссман: Эмик (Эммануил) – ученик Нейгауза, красавец и фортепьянный лауреат, и сестра его Эмма – ученый-металлург. Эмик играл на бабушкином рояле, прекрасном инструменте, не экспроприированном в свое время благодаря одной из охранных грамот. Заходил Кирилл Кондрашин, Танин одноклассник и будущий дирижер, читал вслух бестселлер – только что изданные «Двенадцать стульев». Забегали кузены и кузины, навещали бабушкины ученики разных «призывов», бывали Танины друзья и подруги, папины товарищи – молодые художники, студенты Училища памяти 1905 года.

Через много лет, в 1952 году, Танина подруга с подростковых еще времен, с музейного искусствоведческого кружка, Валя Старикова, волею судьбы поселившаяся навеки в далеком Хабаровске, писала бабушке: «Дорогая Ольга Александровна! За последний год я окунулась здесь во мрак, такой холод и голод духовный, а подчас и физический, что Вы, Ваш дом кажетесь каким-то лучезарным воспоминанием из жизни великих людей. Поэзии каждого Вашего дня здесь вполне хватило бы на год».

Два последних лета своей жизни бабушка с дедушкой провели в Звенигороде. Таня сняла для отца и матери дачу на Городке, на высоком берегу Москва-реки. По выходным дедушка навещал бабушку, а в будние дни писал письма – о делах текущих и о жизни вообще: «…мы с тобой, как Филемон и Бавкида, гармонично едим кашу с молоком и картошку с салатом и созерцаем без конца ни с чем не сравнимый вид на замоскворецкие дали, подаренные нам нашей доброй дочерью. Жизнь наша была безоблачна даже при самом большом сгущении облаков (бывало, что значительно «выше среднего») и при ветрах западном и других…»

Рисовала бабушка до тех пор, пока что-то видела. Последние ее пастели – розовые лесные тропинки и голубые небесные просветы среди оранжевых звенигородских сосен. Последняя ее фотография за полтора года до смерти сделана мальчиком Сашей Дорошевичем (сыном подруги всей Таниной жизни – Клары Петровны Полонской). Бабушка, сидящая в кресле на фоне звенигородских сосен, такая же фотогеничная, как и отец ее, красавец Александр Бари, выглядит на фото замечательно. Бабушкино лицо светится юмором, ясно, что отношение ее к юному фотографу самое доброе. На последней фотографии бабушка на целую вечность старше своих изображений на роскошных римских фото начала девятисотых годов, но ничуть от этого не проигрывает.