Текст книги "Нарекаю тебя женщиной"

Мать он казнит за то, что полюбила и не послушала его, а меня за то, что проглядела. Смилуйся, Стёпушка, – продолжила тётя, – в тебе течёт татарская кровь, они своих не тронут, ты красивая, умненькая, а он старый, будешь ублажать и, может, ничего проживёшь. Глядишь, и мы с матерью с тобой. Мне немного осталось… Господи, прибери поскорей… Сил нет больше… Меня послали за тобой. В горнице накрыли стол, они сидят с муллой и хотят видеть тебя, вот прислал шаровары, другую татарскую одежду и накидку на голову – у них так положено, ты не должна выходить без неё к мужчинам. Дай я тебя одену, душечка моя, деточка. Как Господь допускает это, видать, за чьи-то грехи страдаешь… Спаси и сохрани, ласточка моя, и прости нас с матерью за то, что любили и баловали. Собралась, ну давай повяжу накидку. Пойдём… Пойдём скорее, ждут… Ты не спорь с ним и не гляди в глаза – так проще будет… Прошу тебя, не дури, смотри, мать вон вся убивается. Она у тебя одна, да я старая – защитить некому. Пойдём, голубка моя… Пойдём…

Она высморкалась в рушник и открыла дверь в горницу.

Часть 5

Мы вошли… Горницу я не узнала… В красном углу икон не было. У стола кругом стояли лавки, крытые коврами. На столе лежала белая скатерть, а на ней большая книга и ещё что-то. Во главе стола сидел тщедушный старик, в чёрном кафтане, шитом бисером вместо окантовки, и с расшитыми золотым шитьем манжетами. Глаза его были тёмными, с искоркой, живыми, внимательно смотрящими за всеми одновременно, а лицо спокойное, как каменное, без эмоций. На голове – бархатная шапочка с кисточкой. Я поняла, что это и есть мулла. Поодаль, а вернее по другую сторону стола, на скамье, покрытой ковром, сидел невысокого роста, крепкий, как боровик, мужчина. Одет был по-светски, волосы с маслом, гладко зачёсаны. Короткие, крупные руки были сжаты в мощные кулаки и спокойно лежали на столе. Его глаза, как буравчики, смотрели на меня оценивая и выжидая, что я скажу…

Мы вошли с тётей и встали у стола.

Асхат встал. Его чёрные яловые сапожки поскрипывали. Он подошёл ко мне, снял покрывало и стал рассматривать.

– Ладненькая выросла… Похожа на родственничка, и такие же чёртики в глазах скачут. Жаль, не дожил свидеться. Ну ладно… Я привёз завещание от твоего деда. Ты не вздумай перечить, у нас с этим строго. Не знали мы, что ты есть, давно забрали бы к себе, негоже татарке жить в безверии. Вот наше решение: завтра с утра, после утреннего намаза, будет свадьба. Я беру тебя и твою мать с тёткой с собой. Один день на сборы. Много не бери, всё равно у нас не пригодится… Что смотришь зверьком? Приручу, объезжу, как дикую лошадку. Хороша будешь. Да, свадьба будет скромная. Мулла почитает Коран, пообедаем и в путь. И без глупостей! Ну, старая, пошли, а ты, мулла, расскажи ей о наших обычаях и её послушании, а то ужо.… Ладно, пошли. Где Надежда? Как она?..

– Я стояла, не могла ни двинуться, ни слова сказать. Что же делать? Мысли, как искры костра, то взлетали, то тут же гасли и опять жгли всё нутро. Как отвести эту беду? Неужто, если я откажусь, он выгонит маму с тётей на улицу? Не верю, но кто его знает… Ко мне подошёл мулла и стал что-то спрашивать и что-то говорить. Я ему кивала в ответ. Но ничего не помню, о чём. Потом он заставил меня прочесть молитву на татарском, повторяя за ним, и отпустил. Напоследок сказал, что я должна все волосы на теле сбрить, пользоваться кумганом55
  Кумган – кувшин для воды с носиком, ручкой и крышкой.


[Закрыть] для чистоты и гигиены, слушаться Асхата… – Степанида, задумалась, как бы решаясь, стоит ли мне всё рассказывать, но сама себе кивнула головой и продолжила:

– Я пришла в светёлку свою, но там никого не было. Мама и тётя сидели в столовой с Асхатом и о чём-то спорили. Он горячился. Я только услышала одно, что он всё сказал, все едем завтра, а там решим. И что этот дом он запродал, поскольку далеко и неудобно расположен. Асхат ушёл в горницу, мама плакала, а тётя молилась. Я не знала, как поступить… Я всё металась по светёлке и не знала, как миновать эту беду. Пойти броситься в ноги и попросить его нас не трогать и дать нам возможность здесь ещё пожить, но дед крепко-накрепко всё связал своим словом, и по всему было видно, что Асхат не отступится. Идти замуж за старика я не хотела… Мне было жалко и маму с тётей, и себя…

Степанида замолчала, вытирая набежавшую слезу. Прикрыла ладонью подбородок и рот, чтобы не заплакать. Лицо её сморщилось, как от лютой горечи и одновременно безысходности. Но она справилась:

– Ой, засиделись, Олька, с тобой… Давай собираться и пойдём травки наберём. Память так и накрыла. Спасу нет… Это только вспоминать, а как было пережить. Пошли. Вон залезь на сосну, повесь повыше котомки, ужо на обратном пути заберём. Квасок только возьми. Ну всё, пошли… Потом доскажу…

Я быстро взобралась на изгиб сосны, встав на цыпочки, повесила на верхний обломленный сучок наши котомки и хотела уже спрыгнуть, но остановилась. Какая красота открывалась передо мной! Волны Волги катились, мерно поблёскивая на ещё косых солнечных лучах, облизывая песчаные отмели и берег. Жигули как горбатые зелёные верблюды у водопоя, склонившие свои головы. Вдалеке шли по реке баржи. Благодать, как бы сказала моя бабушка…

– Ну, где ты там застряла? Пора, пошли, и так много время на разговоры потеряли… Догоняй…

Я спрыгнула на землю и побежала догонять Степаниду. Она шла сгорбившись, как бы придавленная к земле своей тяжёлой ношей. Вдруг стала совсем маленькой, горбатенькой и её батог нависал высоким колом над ней. Шаги стали короткими, неуверенными, с перебежками. Я окликнула её, но она не ответила – слишком далеко были её мысли. Вдруг она резко остановилась перед самой кромкой осиновой поросли:

– Стой, Олька! Чуть не наступила. Смотри, ужик! Свернулся и греется на солнышке… Здесь зверьё непуганое. Смотри, как серебрится его чешуя и венчик, как желтый одуванчик. Не бойся, он безвредный, стережёт покой леса. Сторожевой… Я в лесу, почитай, двадцать пять лет прожила и мало людей видела, а зверья тьма тьмущая… Зверь никогда не тронет, если его не обижать, а человек порой хуже зверя лютого… О-хо-хо… Ну, пошли…

Мы вошли в тёмный лиственный вековой лес. Громадные осины и дубы давали тень. Было сумрачно. Между деревьев почти не было травы, было много валежника и пахло прелью. Я подошла ближе к Степаниде и спросила:

– Тётя Стёпа, а как ты в лесу оказалась? Наверно, страшно было жить в лесу?

– Не пужайся, пойдём… Лес этот вековой, давно растёт. Да осины много, а она на строительство не идёт, вот и стоит. Зверья в таком лесе мало – есть нечего. Только кабаны, они желудкáми питаются. Видишь, вон под дубом всё изрыто… Ночью приходили, а сейчас спят. Кабаны сейчас не тронут, поросята уже большие и гону нет, а осенью ни-ни в этот лес… Загрызут. Секачи звереют от гона. У каждой животины свои правила и время на всё… Ну, вот и дошли… Смотри, видишь эта травка, она маленькая, звездчатка, её редко где встретишь, она тень и сырость любит, и ещё горечь осины, вот и растёт здесь. Возьми вилку и ножик, прорыхли земельку и потихоньку с корешочком тяни. Вытянешь, отряхни от земельки и в холщовую сумку, которую Лёля дала. А потом пойдём надерём молодой осиновой коры, она хороша при оттяжке и ангину лечит.

Она достала скребок и аккуратно стала снимать кору с молодой осинки.

– Прости, матушка-осинка, беру не во вред, а по большой надобности, а тебе скорее обрасти. Не гневайся…

Я собирала травку и кору осины и смотрела на Степаниду, как она ходила по лесу степенно, с каждым деревцем и травинкой она разговаривала с поклоном и уважительно. Мне казалось, что они все живые и понимают её речь.

Мы уже почти два часа ходили по приволжскому лесу и собирали траву и растения, ягоды, всё складывали в отдельные мешочки. А я всё думала, что же дальше было? Почему она прожила почти двадцать пять лет в лесу? И что же ещё предстояло ей, моей любимой, доброй и заботливой шабёрке66
  Шабёрка – соседка.


[Закрыть] – так её называла моя бабушка. Она говорила:

– Счастливая ты, Олька. Вон как тебя любят мои товарки… Вон в шабрах у меня одни вдовы да старухи. Ты их уважишь – хлебца принесёшь, козу со стада пригонишь, а они тебя заместо своих внучат почитают. У кого и совсем нет, а у кого – разъехались и носу не кажут… Цени… Ах, война, война! Да и чем мир лучше? Войны нет сколь годов, а старики брошены. Непорядок…

– Олька, Олька! – услышала крик Степаниды. За своими мыслями я ушла далеко от неё. Я быстро пошла на крик.

– Я уж напужалась! Думала, потеряла тебя… Что ты ушла так далеко? Дай кваску, горло перехватило… Попью… А ты будешь? Ладно, давай выходить. Ну, куда идти, опять скружилась?

Я отдала ей квас, немного постояла с ней рядом, пока она пила. Сложила всё в котомку, и мы стали выбираться. Вдруг Степанида немного охнула и остановилась:

– Не могу идти, вступило в поясницу… Найди поваленную осину, посидим, полегчает…

Мы сели на старую, ещё живую прохладную поваленную осину. Её ветром склонило до земли и почти вывернуло с корнем, но она удержалась, прижилась и росла лёжа. Она мне напомнила Степаниду.

Степанида села, сняла чуни и высвободила ноги. Верёвки от галифе смешно свисали вниз, она немного поболтала ногами и надолго задумалась. Я просто сидела, рассматривала деревья и примечала, где мох, где север, где проглядывает солнце и куда выходить. Вдруг Степанида заговорила каким-то каменным голосом:

– Мала ты ещё, но с понятием… Не всё тебе расскажешь, да видать, судьба твоя вот она для чего… Душа тебе дадена большая, широкая, добрая, да видно много горя людского доведётся тебе услышать и понять, раз уж мне захотелось тебе исповедаться… Прости меня, старую, но, видать, Господь призывает. Горячая моя голова садовая… Разве я могла тогда подумать, что придётся мне пережить, не сравнится с неравным браком…

Пришли потом мама и тётя. Они открыли сундуки с приданым и стали плакать. Тётя, всё причитала:

– Прости нас, голубка. Кабы знать… Сами виноваты, послушали братца, да что делать…

Мама принесла таз с водой, стали меня обтирать и сбривать с причинного места волосы… У татар обычаи такие… Мужчин обрезают, а женщин бреют, и все после туалета из кумгана моются. А чё зря мыться, не знаю… Побрили меня, причесали. Унесли сундуки к себе и стали выбирать, что можно взять с собой. А я осталась одна. Стою смотрю на себя в зеркало, а не вижу… В глазах туман. Вдруг вижу в зеркале лицо Асхата. Стоит и смотрит на меня, не мигая, а глаза его пьяные-пьяные заволокло туманом. Развернул меня к себе и как дёрнет рубашку надвое. Я даже прикрыться не успела… Стоит смотрит, покачиваясь, и молчит… Мне аж страшно стало… Стою ничего ни крикнуть, ни прошептать не могу. А он давай меня ощупывать, как кобылу. Я всё стерпела… Он хмыкнул, довольный, и только спросил:

– Девка ещё? Это хорошо! Товар… Не бойся, не обижу… Хорошо жить будешь, коль слушаться будешь…

И ушёл.

Часть 6

– Я стояла и даже плакать не могла… Как ночь я пережила, не помню. Помню, пришёл утром мулла и говорит: «Разденься, проверю девственность». Я не могла не подчиниться… Он прочитал чего-то и как чиркнет чем-то, и пошла кровь…

– Ну вот, теперь будешь апой Молодец, соблюла себя, не испоганила, как мать. Подотрись и собирайся. Скоро свадьба. Слушай Асхата и жить хорошо будешь, и мать при тебе будет… Аллах милостив…

Когда мулла ушёл, я ничего не чувствовала, только хотелось бежать и бежать без оглядки, не останавливаясь… Что делать? Стояла зима – декабрь лютовал метелями и морозами. Бревна трещали по ночам и лопались. Печки день и ночь топили.

Пришли мать и тётка, принесли сундук с одёжой и свадебный татарский наряд. Они одели меня, накрыли кружевной накидкой, и мы просто сидели и жали… Чего? Своей участи. Мулла запел что-то в горнице и стал читать. Мы просто сидели и плакали. Вдруг в горницу вошёл Асхат и позвал меня с собой, а матери сказал:

– Хватит реветь, столы готовь, скоро всё кончим. А ты – пошли со мной…

В горнице было душно. Мне было плохо, и я еле стояла на ногах… Мулла что-то читал, спрашивал, я кивала. Асхат сказал, что всё, иди к себе и отдохни… Потом зайду и без глупостей.

Я не помню, как вышла из горницы, как зашла в светёлку, как одевалась в свою одёжу, надела бурки с галошами, шубу, взяла варежки, завязала дорожный полушалок и прошмыгнула в заднюю дверь. Я не помню, как долго бежала и куда… Мне вслед кто-то что-то кричал… Я очнулась только в незнакомом месте в лесу и поняла, что иду не разбирая дороги по снегу. В руках у меня только варежки. Ни дороги, ни хлеба, ни жилья и только лес, ночь и мороз… Я ещё долго блуждала по лесу, но боялась выйти к людям, боялась, что меня ищут. Наломала лапника, села под елью и заплакала. От чего? Сама не знаю… Наверно, от того, что сотворила или от голода и жалости к себе, не знаю… А ещё я тревожилась за мать и тётю, до меня дошло, что попала в большую беду, но обратной дороги не было. Я так устала, меня клонило ко сну, и не помню, как уснула. А уснуть на морозе – значит замерзнуть… Вот, Олька, так я оказалась в лесу… Но Господь милостив – и я выжила… Ну ладно, отдохнула, пошли выбираться ближе к дому. Трудная дорога нонче. А ещё трудней – возвращаться в прошлое…

Вот именно, «а ещё трудней – возвращаться в прошлое»… Мне это знакомо. Это тогда я была маленькой девочкой, мне всё было легко и просто. А сейчас умудрённой возрастом мамой и бабушкой, вот именно сейчас, сейчас я иду своей дорогой в прошлое и отдаю долги и свою любовь тем удивительным женщинам, столь близким и любимым мною. Пришло моё время каяться…

– Олька, Олька, смотри! Чайки клюют наши котомки на сосне! Беги скорей, отбей, прогони! – крикнула мне Степанида, чем оторвала меня от размышлений. Я быстро побежала к сосне, где хозяйничали воровки.

Я увидела, как стая чаек, кружа над деревом, по очереди пикировали на наши котомки, висящие на сосне. Схватила большую сухую ветку и стала размахивать ею, чтобы прогнать их.

– Кыш, кыш, воришки! Кыш! – кричала я и смеялась.

Они, такие встревоженные и недовольные тем, что оторвали их от дела, стали летать надо мной. Я быстро забралась на сосну и достала наши котомки. В нескольких местах они были порваны, но содержимое не пострадало. К сосне подошла Степанида.

– Ох уж эти разбойники! Чуть не оставили нас без обеда. Али ужина? Поставь палочку, посмотри, сколько время… Судя по солнышку, почитай, уже часа три, а то и больше. Долго мы сегодня и то набрали. Хватит надолго. Да и разговор длинный… Не могу остановиться… Всё думаю, и память, как ручей, бежит и бежит, журчит и журчит, покоя не дает. Пойду умоюсь, а пообедаем, обратно двинем. А ты посторожи, а то налетят. Потом сходишь, может, искупнёшься. День жаркий…

Я сидела на старом стволе и смотрела, как Степанида спускалась к воде. В её движениях чувствовалась усталость и возраст. Она не торопилась. Сняла платок и пиджак. Разулась. Завернула галифе до колен, подняла повыше юбку и вошла в воду. Посмотрела по сторонам. Перекрестилась и стала умываться. Было в ней что-то притягивающее, мощное и одновременно нежное. Она любила всех и весь мир… Наверно, прожив столько лет, пройдя многие испытания и лишения, она научилась ценить жизнь в её малости и радости бытия.

– Ну вот, хорошо-то как! Беги, Олька, скупнись, враз отдохнешь телом. Поедим и пойдём не спеша… Беги скоренько…

Пока я купалась и сушилась, Степанида достала оставшуюся снедь, и мы сели перекусить.

– Ну, слава тебе, Господи, привел назад… Ешь, Олька, всё ешь, чтобы не нести назад. Возвращаться всегда труднее. Вот и я не вернулась тогда. Да и разве я бы смогла… Я не знала, что со мной будет, а как мама переживет с тётей мой побег, вообще даже не представляла. Да и долго болела, простыла в лесу и чуть не замерзла…

Очнулась я от того, что чей-то спокойный хорошо поставленный голос читал:

– Да воскреснет Бог, да расточатся врази Его… Да бежит от лица ненавидящий Его…

И сквозь туман сознания начала ощущать странные запахи: земли, ладана, воска и чего-то ещё знакомого, наверное, травы, луга, мёда. Кружилась голова, в ушах звенело… Я открыла глаза. В полутьме или в полусвете маленького оконца под самым потолком, наклонившись чуть вперёд, перед свечой над глиняным иконостасом стояла монахиня. Она казалась мне огромной. Была высокого роста, худа, с ровной прямой спиной, слегка наклонённой вперёд, и с низко склонённой в поклоне головой в чёрном платке под булавку.

Я пошевелилась. Она обернулась ко мне вполоборота, и я увидела её гордый профиль орлицы, с глубоко посаженными глазами старца и не тени сострадания в голосе.

– Ну что, очухалась? – спросила она. – Ну ладно, живи покуда… Значит, к житью. На, попей тёпленького. Ужо вечерять будем, как закончу.

Я приподнялась, попила и упала на подушку. Что со мной, я не знала… У меня не было сил даже оглядеться, и я не заметила, как провалилась в забытье… Сколько я пролежала – не помню. Помню только – монахиня меня то поднимала и поила чем-то горьким, то мазала мне лицо вонючей мазью, то обтирала прохладной водой и растирала грудь медвежьим жиром… Сколько дней или часов прошло, не помню… Только я выжила. Однажды на рассвете, когда ещё было тёмненько, я вдруг проснулась и ясно ощутила, где я. Осмотрелась. Я не могла припомнить, как я сюда попала и что со мной приключилось… Лицо сильно чесалось, и я дотронулась до него. На лице была большая короста и шрам… Руки были все в болячках… Я лежала на лежанке у печки. Другого спального места не было. Келья была столь мала и темна. Глина на стенах была мастерски зашлифована и поблёскивала при тусклом свете коптилки. В углу стоял большой киот, стол и два стула, сколоченных из неструганных досок и покрытых тряпьём. Я глазами искала монахиню… И вдруг увидела её. На аккуратно уложенных крест на крест еловых лапах, в самом углу, на глиняном полу была сделана постель из старой одёжи и тряпок. Вот на ней и спала монахиня, свернувшись неудобным калачиком и укутавшись в мою шубу. Из-под шубы были видны её ноги в валенках. Она спала крепким сном праведника. Я поднялась и чуть не упала. Она проснулась. Встала. Перекрестилась на иконы и сказала:

– Ну, слава Богу, выкарабкалась! Почитай почти месяц валялась… Господь милостив, не дал пропасть грешной душе. Будет ещё время, покаешься… Я твоей шубой укрылась, холодно на полу. Меня Манефой кличут, матушка Манефа. Я в игуменьях была, вот в скит ушла, обет молчания возложила на себя за грехи свои, да ты помешала… Видать, Господь помиловал меня – тебя послал… Живи покуда. Куда идти тебе? Вся обморозилась. Вона лицо всё вспухло и в шрамах. Подлечим, пойдёшь по весне. Всё равно дороги нет. Нашла я тебя в лесу. Приходили за мной отчитывать покойницу, вот я и шла обратно с санками. Провизию везла и случайно твой след увидала, и набрела на тебя. Без чувств ты была, но жива. Притащила, и вот – ожила… Слава Господу! Ладно, ничего не говори, ужо всё потом… Выздоравливай. Потом потолкуем, время достаточно.

Часть 7

– Вот так я и оказалась в лесу у Манефы. Удивительной судьбы женщина… Умная, грамотная, из богатых. Она мне всё рассказала про себя. Её многие побаивались. Даже батюшка, когда наведывался, всегда с осторожностью и уважением с ней. А люди к ней ходили за советом и с какой бедой. Она всегда помогала, никому не отказывала. Она меня всему и обучила… И молитвам, и знахарскому делу, и читать по покойникам. С ней мы построили вдвоём просторную избу в лесу, завели хозяйство и жили поодаль от жилья. Да и куда мне было идти. Паспорта нет, лицо обморозила – не узнать… Это сейчас изрослось, и то страшно, все привыкли, а тогда неприятно было… Вот как я сама себя наказала… Что стало с мамой и тётей, я не знаю… Знаю одно, что Асхат посылал в розыск. Прожили они месяц в дому и уехали, забрав с собой, как обещал, мать и тётку. И как в воду – ни слуху ни духу… Потом была революция, раскулачивание, и что с ними сталось, не знаю. Я долго всё молилась за их… Плакала… Да что сделать, сама виновата. Жизни не знала, побалована была, испужалась мужика-татарина, а жизнь она ещё много страшнее вывернула. Вот так-то… Ну, что, поела? Давай чайкам крошки скормим, вон всё сидят поглядывают. Ждут. Всякому нужно потрафить77
  Потрафить – угодить, сделать так, чтобы понравилось.


[Закрыть]. Видишь, вон одна словно поняла, о чём я говорю, идёт… Иди отдай да собираться домой будем… Вот она жизнь… Ну, пошли потихоньку… Что-то сегодня мне невмоготу. Наверно, воспоминания придавили.

Я отдала чайкам остатки еды. Они налетели, чуть меня не сбили с ног. Такие красивые, крылья большие и шипят, как гуси. Смешно.

Степанида встала с раскачкой с дерева. Обулась и оправила одежду. Внимательно, как в последний раз, огляделась вокруг. Взяла свой батог и так стояла, опираясь на него двумя руками. Взгляд был обращен вдаль и одновременно в никуда. Она стояла ничего не замечая. Она смотрела и не видела, как я собиралась, укладывала траву в котомку, надевала сапоги и одежду. Я подошла к ней, мне хотелось её обнять и сказать:

– Не уходи, останься… Мы любим тебя… Ты нам нужна.

Но она бы не услышала. Она была далеко, там, в лесу, рядом с Манефой. Степанида дождалась, когда она ушла, так же тихо, как и жила, спокойно, с улыбкой на лице. Потом схоронила её. Все обряды выполнила и ушла. Ушла к людям…

– Ну вот, Олька, и вся жизнь моя кончилась… Немного осталось… Ну, пошли покуда, пошли. Ты не торопи меня, не торопи… Сейчас я там, в тридцать седьмом годе. Помню, как вышла к людям. Пошла в храм в ТриОзера к батюшке Анастасию. Всё ему рассказала. Он со мной погоревал и попросил пожить в скиту, пока не найдёт замену. Дал подводу, муки, провизии и напутствие свое, и благословение. А сам пообещал паспорт справить мне… С тем и вернулась. А повёз меня ихний конюх – послушник Николай. Вот так и познакомились, пока ехали… Он был моложе лет на десять, но жизнь его потрепала, и он пришёл в храм служить. Вот и служил порученцем и кучером…

Ладно, пошли, по дороге доскажу, а то Лёля все глаза уж проглядела… Думает, заплутали, а мы разговоры говорим, и то дело. Знаешь, как легко стало на душе. Спасибо тебе, Лександровна, ведь не зря тебя наши бабы так в шутку зовут. Уважение… Принимай… Не обижайся.

Мы пошли обратно. Солнце уже клонилось к западу. Било прямо в лицо, идти было с поклажей тяжело, и Степанида шла медленно. Её корзинка-травница стояла у неё на плече, котомка с корой и ягодами висела за спиной, одной рукой она опиралась на батог, другой придерживала корзинку.

Сырая трава была тяжела, и она часто останавливалась и меняла плечо и руку. Постоит немного, о чём-то подумает и дальше, молча идёт.

Я просто шла за ней и не задавала вопросов. Так мы подошли к оврагу и ручью, где видели лосиху с лосенком.

– Ой, Олька, смотри – следы лося и телка. Это наша мамаша, наверно, приходила попить водички. Вот она жизнь – продолжается… А мне не удалось продолжить… Господь меня простит… Давай посидим малость. Много набрала, а бросать жалко. Зимой сгодится… Дай, там у тебя марлечка есть. Давай сложим в несколько рядов и попьём водички… Она прохладная, живая…

Степанида сняла на землю корзинку. Перекрестилась.

– Ну, слава Богу, почти дома… Трудный день сегодня… Давай попьём, и расскажу, как Николай ко мне пришёл и остался.

Она наклонилась к ручью, встала на колени, положила марлю на воду, сделала что-то вроде углубления и стала черпать одной рукой из марли, и пить с растяжкой, смакуя каждый глоток.

– Вот она, живая водичка, кровь и соль земли… Она может жизнь дать одним глотком и убить тоже одним глотком. Она может дать тебе еду, кров, транспорт и путь, а может одним махом всё уничтожить. Всё в жизни неоднозначно… Всё живет в гармонии, и нельзя её рушить… Знай, Олька, там, где ложь заведётся, она как ржа или моль – всё выест и погубит. Правдой живи… Иди попей, но потихоньку. Ты горячая после ходьбы, горло заболит. Маленькими глоточками, маленькими, и грей её во рту… Грей… Ну, давай посидим малость, посидим… Устала…

Мы сели на небольшой косогор, подстелив плащ. Степанида в раздумье молчала и чему-то улыбалась, а потом продолжила:

– Так вот, хороший наш батюшка Анастасий был. Большой, сильный, добрый. Я помню, когда он приехал проведать Манефу, и увидел меня, как гаркнет: «Это ещё кто? Почему тут?» Я так испужалась. А это он так шутковал. Лицо у него доброе было… Полное, чистое и бородища окладистая. Он, когда нам помогал бревна загонять в гнезда при строительстве скита, завязывал бороду специальным платком, чтобы смолой не испачкать. Смешно было.

А как они с Манефой пели псалмы! У Манефы голос грудной, низкий, душевный, а у него бас, густой такой, аж мурашки по телу… Меня он всё выспросил, я ему исповедовалась во всём. Он мне сказал, что по татарским законам я замужем уже, и он не будет меня перекрещивать, а жить я тут могу. Так я и осталась… Потом в тридцать седьмом годе, под зиму за ним пришли, и больше я ничего не знаю о нём. Говорят, их тогда расстреляли, а церковь закрыли… Вот тогда и пришёл ко мне Николай. Пришёл поздно ночью, крадучись, с котомкой. Паспорт так мне и не успел батюшка сделать… А продуктов Николай успел припрятать. Вот мы всю зиму и прожили. Жили просто рядом… Он мне всё своё рассказал, а я ему. Привыкли. Меж нами не было ни любви, ни войны. Жили как брат с сестрой. Он всё делал, на охоту ходил. Ко мне приходили люди за советом ай отчитать покойника, а потом и окрестить. Но и эта жизнь быстро кончилась… В сороковом годе и к нам пришла советска власть… Велели убираться и не заниматься мракобесием. Рай схоронить и предать земле мракобесие? Вот не предать – это и есть мракобесие… Вот тогда и решили мы выйти из леса… Ой, как трудно пришлось. А как Николая забрали как подкулачника. А паспорта нет, и жить негде и не на что… Вот где нужда и голод… Я побираться пошла с котомкой. Вот, Олька, жизнь как мачеха обернулась, самая что ни на есть. Вот тут я и встретила Лёлю и твоего деда. Умный был мужик, все с ним советовались. Зря никому ничего не говорил… Накормили меня, обогрели. Я всё им и рассказала.