Текст книги "Нарекаю тебя женщиной"

Глава 3. Трудная дорога к жизни

Манефа, превозмогая боль, по стеночке стала продвигаться в сторону двери. Первые шаги давались ей с трудом, и каждое движение отзывалось болью в ногах. Пелагея, медленно шаркая обрезанными валенками, опираясь двумя руками на костыль, шла следом.

– Ну, шагай, касатка, шагай, девонька, шагай, – приговаривала она. – Переступай порожек-то, переступай… Ай устала? Отдохни и опять. Знаю – трудно. Больно, но надо, очень надо, милая. Шагай, не останавливайся. Знаю, девонька, трудна твоя дороженька, а что делать? Идти нужно.

Так под поддерживающее причитание Пелагеи они добрались до трапезной.

Манефа вся взмокла, в глазах кружились чёрненькие мушки. Она была на грани обморока, но сила духа и уговоры Пелагеи не дали ей упасть. «Господи, помоги, всё выдержать, если упаду, некому поднять», – повторяла она в мыслях.

Трапезная находилась в конце коридора. Пелагея первой вошла и зажгла керосиновую лампу.

– Дошла. Слава Богу, дошла.

– Проходи, касатка, проходи, осторожно. Вот так, вот так-то… Садись здесь и ноги положи на лавку. Вот так, правильно. Облокотись на стеночку. Ох, какая бледная, краше в гроб кладут, но ничего, молоденькая ещё, отудобишь. Отдохни малость… Я щас… Нет уже той успеши и прыти, старовата уже, но я скоренько, потерпи. Скоро боль отойдёт, вся стихнет… Всё пройдёт, погодь, я щас налью тебе из батюшкиного Ефимия запасу кагорчика. Хоть и без разрешения, но надо кровь разжижить… Вот, на-ко пей… Да не нюхай, а пей. Лекарство. Вон сёстры укутали в печке чайник с травами для тебя. Щас налью чайку и сотрапезничаем. Правда, поздно, но сегодня особый день… Можно сделать исключение…

Пелагея налила ей полстакана кагора и держала перед ней:

– Пей, не думай, пей! А то ноги болеть будут, застой даром не пройдёт, пей! Не медли, пей! Ну молодец, ничего, невкусно, потерпи… Вот тебе травный чаек, душистый, сладкий. Пей, пока горячий.

Манефа, выпив кагор на голодный желудок, сильно опьянела, а сладкий горячий чай её совсем расслабил. Пелагея дала ей каши с мясом и ложку.

– Ешь, закусывай, и пойдём дальше.

Горячая волна пошла по телу. Ноги потеплели. Кровь стала потихоньку наполнять вены, и боль отступала. Манефе захотелось спать.

– Нельзя спать, нельзя, Манефа. Застой может получиться. Вставай, пошли в коридор ходить. Нужно ещё два часа или больше ходить, чтобы кровь заиграла… Пошли. Я посижу на табурете, а ты ходи, да не жалей себя, не жалей… Потом спасибо скажешь… А если не сдюжишь, то как быть сиднем сидеть или с костылем, а ты ещё молодая. Ноги здоровые ой как нужны… Ходи, милая, ходи…

Под строгим приглядом Пелагеи Манефа с трудом вышла в коридор и пошла вдоль стенки, держась одной рукой за неё, а другой опиралась на батог Пелагеи. Первую часть пути Манефа шла медленно. Её качало из стороны в сторону, она почти падала, постояв у стенки, опять двигалась вперёд. Ноги не слушались, заплетались, но вопреки всему Манефа ходила.

– Господи, хожу… Как страшно остаться без ног. Как же я так сама себя чуть не погубила. Ничего нет важнее в жизни, чем сама жизнь… – сквозь боль и слёзы тихо шептала она.

Проходила Манефа почти час. На большее не хватило сил. Она остановилась и навалилась на стенку рядом с Пелагеей.

– Ну вот, касатка устала? Иди, посиди на тубаретке, посиди немного, а я тебе ещё кагорчику налью, вона нога ещё подхрамывает и не слушается, отдохни малость. Я щас…

Манефа без сил обрушилась на табурет, стоящий у стены. Силы её оставили. Ноги горели пламенем, голова кружилась, хотелось спать.

– Господи, сколько ещё мне выдержать нужно, чтобы выжить и жить дальше. Почему судьба так жестока ко мне и почему это со мной случилось? Что же такое Бог и человек? Почему так трудна дорога назад? Почему так легко можно уйти и трудно вернуться? Права Пелагея, нужно иметь мужество жить по совести и с любовью ко всем, всех понимать и принимать… А так хочется всё бросить. Может, просто уйти, и всё? А вдруг не получится, и что тогда? Нет, нет, буду бороться за жизнь. Господи, прости моё малодушие и помоги, – думала Манефа, почти теряя сознание от усталости и жалости к себе.

Пелагея принесла ещё кагору и горячего чая. Манефа всё выпила и почувствовала какой-то прилив сил и желание бороться до конца. У неё появилась жажда жизни и желание победить боль. Сердце отчаянно стучало, кровь тёплой волной наполняла вены и всё тело… Силы возвращались. Ей стало жарко.

– Ну вот, вижу – румянец появился. Слава Господу, сдюжили твою беду. Теперь иди ещё походи часок и на отдых… А я ещё посижу и погляжу. Да молитвы почитаю.

К концу второго часа Манефа ходила уже без батога, почти свободно, слегка припадая на правую ногу и изредка опираясь на стены. Она неимоверно устала и уже не могла ходить, но Пелагея строго следила за ней.

– Ну, вот и хватит. Пойдём в трапезную. Попьём ещё чайку и спать. Скоро сёстры придут, завтрак готовить. Незачем им всё это видеть. Помоги мне подняться. Обессилила я совсем… Устала с тобой.

Чай уже остыл, но так было приятно сидеть на прохладной лавке в трапезной и чувствовать, как гудят от усталости ноги, как бешено от слабости и желания спать стучит сердце. Чувствовать, как горят натруженные и ободранные о стены руки. Жизнь возвращается.

– Ну, вот и улыбнулась… О чём думаешь? Какая я смешная, старая?

– Нет, – ответила Манефа, – просто хорошо жить и чувствовать себя. Даже боль радует, значит, всё в порядке, живу. Я так испугалась, когда не смогла встать. Спасибо, вам матушка Пелагея. Век Бога буду молить за вас.

– Не торопись обещать, лучше исполни.

Глава 4. Напутствие Пелагеи

Уже светало, когда в трапезную вошли сёстры Анастасия и Малуша.

Анастасия, высокая, худая, с неподвижными рыбьими глазами, бледная и заспанная, надевала чёрный, до полу фартук, а Малуша, девушка лет пятнадцати, ещё растрёпанная, со светлыми вьющимися волосами и цветастой рубашкой, выглядывающей из-под чёрного балахона. Она остановилась в нерешительности и одновременно страхе, что её застали врасплох в непотребном виде.

– Доброе утро, матушка Пелагея и матушка Манефа.

– Доброе утро. Чего растрёпа? Быстро приберись. Бог в помощь. А мы пойдём покуда. Завтракать не будем, а на обед – кличьте. Да всё приберите тут. Так надо было. Ну, пошли, Манефа. Проводи меня. Устала, ослабла, теперь твой черёд.

– Сейчас, матушка Пелагея, – откликнулась Манефа, с трудом поднимаясь с лавки.

Манефа с трудом оторвала своё тело от лавки. Оно болело, ныло, местами пылало огнем, но жило и чувствовало, и это придавало ей сил. Она взяла костыль и батог Пелагеи, помогла ей подняться. Пелагея двумя руками опёрлась на костыль и с трудом встала, покачиваясь от усталости и слабости в ногах.

– Ну вот, и то дело, веди, – произнесла она.

И они, шатаясь от усталости и боли, но с большой жаждой жить и помогать ближнему, двинулись к келье матушки Пелагеи.

Манефа ещё плохо осознавала всё случившееся сегодня, но своей интуицией и женским чутьём почувствовала, что она изменилась, и Господь дал ей ещё один шанс и силы начать всё с начала.

– Устала я, – прервала её размышления Пелагея. – Всё, силы покинули меня. Видать, всё исполнила, что Господь требовал, теперь примет с покаянием.

Монахини Анастасия и Малуша с испугом смотрели на них, но не решались помочь. Они не могли понять, что связывало этих разных людей. Престарелую игуменью Пелагею и новопроизведённую к постригу Манефу. Они посмотрели, как тяжело ступая, Пелагея двигалась, немного приседая на слабых ногах, а Манефа, придерживая её под руки, почти волокла её по коридору. Монахини, перекрестившись, пожелав им доброго пути, приступили к работе.

Пелагея шла тяжело, двумя руками опираясь на костыль. Ноги не слушались, еле двигались. Манефа одной рукой поддерживала её под руки, а второй опиралась на батог и переставляла его.

Келья матушки Пелагеи находилась в другом конце коридора. Двери были оббиты бычьей шкурой для тепла. Пелагея толкнула с усилием дверь, собираясь переступить порог, но не смогла. В изнеможении прислонилась к стене:

– Открой дверь, сил нет. Слава Богу, всё хорошо кончилось. Проводи до постели, не дойти…

Манефа открыла дверь, поддерживая Пелагею сзади, вошла с ней в келью.

Келья была угловая, несколько больше остальных. В ней было два небольших окошечка, занавешенных выбитыми и шитыми шитьем с мережкой белыми занавесками. В углу на восток большой иконостас с множеством икон и церковных принадлежностей, применение коих ей не было знакомо. Рядом стоял столик с горкой старинных и потрёпанных книг и большой кованый сундук, покрытый шкурой волка. В противоположном углу стоял деревянный невысокий топчан с травяным толстым матрацем, покрытый стёганым лоскутным одеялом и высокой подушкой в белой с мережкой сверху наволочке. У кровати лежала большая коровья шкура, коричневая белыми пятнами. У окна стоял небольшой стол, покрытый скатертью, вышитой яркими цветами, и табурет с маленькой стёганой лоскутной подушечкой.

– Ну, чего встала? Заходи… Вот здесь и живу. Помоги лечь, мочи нет, вся вышла. Да валенки не снимай, не надо. Ноги мерзнуть будут. Кровь уже старая, не греет… Время умирать, а костлявая всё не идёт. Присядь, девонька, поговорить надо… Отдышусь я, и ты отдохни и поговорим…

Манефа присела рядом с кроватью на табурет. Двигаться и думать от усталости не хотелось. Она просто осматривала келью и представляла, как здесь столько лет прожила Пелагея. Что думала, что читала и как просила Его за себя и других… Вдруг она увидела маленькую лампадку в виде ангелка высоко под потолком. Лампадка, мерно покачиваясь от движения воздуха, теплилась яркой точкой огонька, направляя свои блики на образа. От этого лики на образах казались живыми и смиренно поглядывали оттуда на Манефу. Складывалось впечатление, что они тут, рядом с ними и всё видят, и слышат, всегда могут дать совет и помощь. Манефа кожей это ощутила, и ей вдруг стало тепло и спокойно.

– Ну что, осмотрелась? Да, здесь я прожила свой век, – с задыханием в голосе тихо произнесла Пелагея.

– Подойди, поправь повыше подушку, а то дышать трудно, а разговор долгий. Ну вот, так удобно. Сейчас отдышусь, что-то дышать трудно стало… Слава Господу, сподобил, всё справили… Ты смотри, больше не гневи Его, не испытуй судьбу, и так она тебе мачеха. Да что я взялась нотации читать, ни к чему… Мне пришло время о смерти думать, а тебе жить самая пора и Ему служить, и людям помогать.

Помни этот жестокий урок на всю жизнь, помни… А смерти, девонька, не бойся. Смерти старому бояться нечего, она в радость, освобождение и отдых, а молодому – грех… Крепись и обеими руками держись за жизнь… А для чего же ещё жизнь дадена? Чтобы всё повидать, порадоваться солнышку и дождичку. Людям помочь, и самому суметь помощь принять. Вот она мудрость в чём… А богатство пришло и ушло, сколько из-за него греха и искушения. Встань, открой сундук, там всё моё богатство. Смотри, сверху пакет в белой бумаге – это смёртное, как обмоют, оденешь меня, там всё сообразишь. Там ниже рушники, свечи и деньги на поминки. Отдашь их настоятельнице в трапезную, ещё часть батюшке Ефимию на храм, а там в маленьком конверте записочка и деньги – себе возьмешь, это на вечный помин, и свечи для этого будешь ставить в годовщину и молиться за меня, грешную, и моих близких мне людей…

Голос Пелагеи дрогнул, и она замолчала. Закрыла глаза и что-то перебирала невидимое руками. Руки подрагивали.

– Я назначаю тебя моей душеприказчицей, верю тебе, всё исполнишь. А там на самом дне, смотри, лежат старые книги с деревянными окладами и на старославянском… Учись читать на нём, в их большая мудрость. А ещё хочу отдать тебе все мои записи и дневники, это самое большое моё богатство – это мудрость человеческая и глупость одновременно, это боль и радость, и нет её ценнее в этом мире. Потом ты это всё прочтёшь и поймёшь… Там вся моя жизнь описана. На опыте и знаниях всё держится. Вот если б я не знала, как застой лечить, что было бы, как бы ходить не стала? А Господь дал из последних сил мне встать и к тебе идти, знать, для чего-то надо это было, вот я и говорю – читай, учись и помогай людям, и тебя все помнить добрым словом будут. А ещё там мамина брошь, дорогая она, с сапфиром большим. Я её на чёрный день берегла, так и не решилась продать, знать, не было чёрных дней у меня, и то счастье. А ты её возьми, может, пригодится или тебе, или ещё кому, но только по большой нужде, коли других средств не будет. Да ещё сходи, позови настоятельницу, да не мешкай, скажи Малуше – сбегает, пусть придёт. Я хочу, чтобы ты тут поселилась в моей келье, когда отойду. Да не бойся ты покойников, живых пужайся, некоторые, аки волки, опасны… Всё моё добро и иконы хочу тебе передать… Дай лéстовку99
  Лéстовка – разновидность чёток.


[Закрыть]… Устала.

Пелагея трудно задышала, прикрыла глаза и стала про себя читать молитву, перебирая узелки на лéстовке заскорузлыми узловатыми пальцами.

– Учись, девонька, учись, – немного помолчав, продолжила Пелагея. – Вона у меня много книг – и с молитвами, и травников, и по лекарству. Всё в жизни сгодится в услужении. Нужно знать и травы, и лекарства, и минералы. Монастырь, он и есть монастырь… Сюда люди разные за помощью идут, кто за душу молиться, кто просит помочь выздороветь… Знаю, ты сумеешь. Учись. Успею – помогу, а не успею – Господь поможет… На мирское смотри спокойно, без зависти, как бы со стороны, с анализом и трезвой головою. Всё это временно, а Царствие Небесное вечное, знай это и помни, дважды шанс Господь не дает. Дай мне твою руку, подержу напоследок… Прохладная, значит, отудобила. Всё, значит, правильно сделали… Береги себя, девонька.

Пелагея держала руки Манефы в своих холодных руках и слегка похлопывала по ним, поглаживала, пальцы и о чём-то думала. Манефа не могла сдерживать слёзы, и они катились по щекам, они душили её. Ей хотелось кричать и бежать отсюда, но маленькая старенькая игуменья со своим миром и мудростью уже посеяла в ней свои семена сомнения и желание помочь ей. В этом и есть мудрость жизни. Манефа встала на колени у топчана, сама не зная, почему возникло это желание, взяла в свои руки маленькие измождённые тяжкими трудами руки Пелагеи, сначала прижалась горячей щекой, а потом поцеловала их.

– Спасибо, матушка Пелагея, живи и здравствуй, долгих лет тебе и здоровья. Всё исполню, никогда твоей щедрости и добра не забуду…

– Не гневи Господа. Это всего лишь Его воля. Дай тебя напоследок обниму. Худенькая. Ничего, всё поправится… Ступай, скажи Малуше, и чтоб скоренько… Да не реви, чего ревёшь, радоваться надо – с миром в душе ухожу. Да и когда провожать будешь, чтоб не слезинки… Все твои слёзы горькие вчера вышли. Так надо, сильной будь… Всё, ступай, да дверь прикрой и пойди поспи. Малушка разбудит перед обедней. Иди… Не мешкай, храни и благослови тебя Господь.

Манефа, превозмогая боль в ногах и усталость, поцеловала Пелагею в сморщенную прохладную щёку и вышла. Она передала просьбу Пелагеи Малуше.

– Сейчас сбегаю, – сказала Малуша и убежала, а Манефа присела на лавку в трапезной и вдруг ощутила всей кожей, что это теперь всё её и ей здесь жить и служить. На душе стало спокойно и радостно оттого, что жива, что болит нога и бьётся сердце, что есть в её жизни Малуша и Пелагея и что всё будет хорошо.

Прибежала Малуша и доложила, что настоятельница уже пошла к Пелагее.

С трудом Манефа добралась до кельи. В келье было сумрачно. Сквозь маленькое тусклое оконце пробивалось утро. На её маленьком иконостасе теплилась лампадка, зажжённая Пелагеей. Она подошла к кровати, легла, не раздеваясь, и забылась беспокойным сном.

Глава 5. Горькие воспоминания

Манефа открыла глаза. Она ничего не узнавала и теряла реальное ощущение время и места.

– Господи, где я? В глазах туман и боль в груди. Что это? Я ещё жива?

– Стёпа? А Стёпа? Ты где? Дай попить. Грудь болит. Стёпа…

Вдруг из тумана, совсем рядом, она услышала тихий шёпот:

– Да святится имя Твое, да придет Царствие Твое, да будет воля Твоя… Аминь. Благодарю Тебя, Господи, очнулась… На, матушка, попей травки, отойдёт. Зря ты так рано собралась, поживи ещё…

– Нет, видать, моё время пришло, Пелагея за мной пришла. Пора уж… Стёпушка, ты не бросай меня, схорони, прибери… Там в сундуке всё припасено. Книги береги, спрячь, как бы чего не вышло, ноне неспокойно… Грудь давит. Воспоминания придавили. Вспомнила, как в монастырь меня привели, как чуть ног не лишилась, как Пелагея своей душеприказчицей сделала… Дай попить… Травки, грудь давит, посиди со мной, расскажу.

Степанида, присела рядом с кроватью, взяла горячую натруженную руку Манефы и сказала:

– Посижу, как же иначе. Вся жизнь моя здесь, с тобой в лесу, в этой сторожке. Как же я без тебя буду жить-то одна? Поживи ещё, ведь не старая… И отец Ефимий ещё жив… Зачем очередь нарушать? А? Матушка, ты меня слышишь?

– Слышу, слышу, Стёпушка. Тебя ко мне в лес, в мою землянку Господь прислал, чтобы дать мне ещё шанс, второй шанс пожить и послужить ему, Господу моему… Когда я в монастыре жила, сколько рассказов о его доброте слышала и, как он наказывает… тоже… – тихо, почти неслышно проговорила Манефа.

Манефа, замолчала. И Степанида привстала, прислушиваясь к её сиплому дыханию. Манефа лежала на кровати, укрытая двумя ватными одеялами, и стонала. Она, вернее, постанывала в полузабытьи и искала что-то рукой, слегка её приподнимая, выставив из-под одеял.

– Что? Что надо подать, матушка? Что? Скажи?

– Ничего не надо, просто в глазах моих не то сон, не то явь… Вижу, как меня разбудила Малушка, как причитает, как все бежим к Пелагее. Как она меня благословляет на скит, в Сюкеевские каменоломни и дает мне свою ручку проститься. Всё, вот рука уже упала, я не успела её поцеловать. Ищу, ищу… Не могу дотянуться… Почему Сюкеевские каменоломни, почему рудники? Не знаю… Помню, как отпевали, хоронили Пелагею, но я не плакала, и ты не плачь, будь сильной. Смерти бояться не стоит. Живых бойся. Книги спрячь. Слышишь, спрячь.

– Слышу, слышу, матушка. Не буду плакать, не буду… Всё исполню, схороню, – прошептала со слезами в голосе Степанида.

– Грешная, я Стёпушка, очень грешная, всю жизнь молилась, так и не отмолила свой грех… Нет мне прощения, боюсь Его, осудит на Гиену Огненну… Убийство ребёнка – непрощённый грех… Слышишь? Нет мне прощения… Вот, наверно, поэтому за грехи меня и отправили в Сюкеевские рудники служить, в помощь старой Макарихе…

Настоятельница, как только отчитали сороковой день по Пелагее, наняла подводу и отправила меня на каменоломни в скит. Я тебе никогда не говорила, почему меня мать отправила в монастырь? Время пришло, слушай… Дай ещё травки попью, раздышусь и расскажу…

Степанида налила ей настоя в кружку, приподняла голову Манефы и стала поить.

– Да не спеши ты, не спеши, всё успеется. Время ещё есть… Не спеши, попей и усни…

Манефа в изнеможении откинулась на подушку. Глаза её были закрыты, седые длинные волосы разметались по подушке, платок чёрный сбился на затылок. Она умирала тихо и спокойно, иногда приходя в сознание, что-то бессвязно рассказывая из своей жизни.

– Стёпа, ты здесь? Посиди со мной… Вон видишь лампадка-ангелочек, её мне передала Пелагея, когда отходила и благословляла на службу в каменоломни. А я тебе отдаю, сохрани её и запомни всё, что тебе скажу, потом батюшке Ефимию перескажешь, и пусть он отпустит мне мой грех.

Это случилось ещё, когда мне исполнилось восемнадцать лет. Жили мы в Симбирске, был у нас большой дом, слуги, магазины и фабрика. Батюшка распутничал, пил, гулял, бил и издевался над матерью. В дом водил женщин. И однажды, в день моего восемнадцатилетия, он устроил большой праздник, пригласил гостей, и мы отметили его, лучше бы и не отмечали. В день моего рождения отец пил много и вел себя омерзительно, а когда все разошлись, он избил маму в очередной раз и запер в комнате. Она плакала, стучала, но он её так и не выпустил. Мне показалось, что ей там будет спокойнее, он её больше не тронет, но я ошиблась. Мама кричала и стучала в дверь, билась и звала на помощь. Отец только отмахивался и грозил кому-то кулаками, пока не ушёл и не уснул в спальне. Я решила открыть дверь и выпустить маму, но нигде ключа не было, и я зашла к отцу в спальню. Он храпел пьяный, а когда я доставала ключ из его пиджака, он проснулся и накинулся на меня. Он избил меня, а потом изнасиловал. Я отчаянно сопротивлялась и кричала…

Манефа замолчала, она тяжело дышала, лежала и о чём-то думала. Все мысли были там, в родительской спальне, распластанной на супружеской кровати её матери. Немного отдышавшись, она продолжила:

– Я потеряла сознание. Отец пьяный уснул как ни в чём не бывало. Он даже не понял, что сделал. Прибежали на мой крик слуги. Пригласили урядника. Отца забрали в участок. Я потом долго болела. Мать пошла в участок и выкупила отца домой, а меня обвинила в том, что я сама виновата, что я его соблазнила. Но самое главное, что отец ничего не помнил, что сделал. У него была белая горячка от пьянства. Вот так Господь наказал меня за непослушание родителям. Не пошла бы я в спальню за ключом, ничего бы и не было. Но эта беда ещё полбеды. Я с первого раза забеременела. Ты представляешь, Стёпушка, грех – то какой, забеременеть от собственного отца. Мать обвинила меня во всём и отправила к знакомой игуменье в монастырь, чтобы мой позор скрыть. Там меня напоили чем-то, и я родила мертвого мальчика. Ой, Стёпушка, всю жизнь свою молюсь, не могу отмолить этот грех. Камнем на душе вся эта жуткая картина. Потом меня привезли в монастырь на постриг. Так я стала Манефой. Не виновата я, что так случилось. Я очень любила и жалела маму, а она послушала отца и обвинила во всём меня. Нельзя делать человеку добра, если он этого не хочет. Всю жизнь стоит у меня перед глазами это маленькое тельце не то брата, не то сына, а ещё слова матери… Жесткие выкрики, в её бессилии, против моего отца. Я не знаю, что с ними случилось дальше, я с ним больше не встречалась. Да и они, думаю, не очень хотели меня видеть. Вот так-то…

Манефа закрыла глаза и как будто задремала. По серой, впалой от болезни и старости щеке медленно катилась крупная слезинка. Она тяжело дышала всей грудью, хрип и сдавленный стон выдавал её состояние и внутреннюю борьбу со своими эмоциями, с жалостью и ненавистью к себе и своим родителям.

– Грех это большой, Стёпушка, большой… Я ведь их так и не простила, выходит, раз обида до сих пор жива… Молись за меня и мою грешную душу. На словах всё простила и отпустила с миром, а в душе не смогла, по сей день болит…

Степанида поправила Манефе подушку и одеяло, села рядом на табурет и сказала:

– Господь с тобой, матушка… Господь простит и тебя, и родителей. Схожи у нас с тобой судьбы, вот и соединил Господь наши пути. Поспи, отдохни, тебе силы нужны, а я посижу рядом, почитаю.

Манефа забылась в тревожном сне. Спала она неспокойно. Седые взлохмаченные волосы выбились из-под чёрного платка и разметались по подушке. Руки её искали чего-то, то сжимала она кулаки, то поднимала руки вверх, как бы прося что-то, и бормотала несвязно, что – то рассказывая.

Степанида ничего не могла разобрать и только могла догадываться, что Манефа вспоминает свою жизнь и просит Господа её простить. Она тихонько сидела рядом и по надобности поправляла одеяло и подушку больной.

– Стёпа, Стёпа, ты слышишь, херувимы поют, слышишь? Вон у входа дожидаются… За мной пришли… Время моё настало…

– Ну, чего придумала? Энто ветер, ветер воет и лес шумит. Там никого нет. До людей далеко, никого не ждём. Спи спокойно, я тут.

– Знаешь, Стёпа, вся жизнь перед глазами, как во сне проходит. Вот сейчас всё стало на свои места. Всё вспомнила до самой последней мелочи, до самой последней капельки. Ох, грехи мои тяжкие не пускают, не приберёт Господь, пока не покаюсь. Всё хочу поведать тебе. Грешная я сильно, грешная…

– Ну, чего придумала, ты да грешная? Всю жизнь Ему посвятила и служению людям и грешная… Не гневи Господа, незачем.

– Ой, как сейчас помню… Схоронили мы Пелагею, а потом всё и началось. Невзлюбила меня настоятельница. Заставила читать сорокоуст и псалтырь по ночам, а днём по хозяйственным делам отправляла, да с пристрастием, а ещё пост наложила за мой грех, что чуть жизни не лишилась по своей глупости… Я еле-еле выжила. Меня все монашенки жалели… Наверно, ей мало показалось, что Пелагея ей оставила, а может, и другое что, я не знаю. Только ближе к сороковому дню я уже еле ноги таскала, вполовину усохла, пришёл ко мне в келью отец Ефимий. Я его до сих пор уважаю и почитаю за ум и рассудительность, за справедливость, настоящий священник, от Бога.

– Молодец, Манефушка, молодец. Сдюжила, гнев матушки-настоятельницы – напраслина, а ты молчишь и служишь Ему, и не жалишься. Это хорошо, Он всё видит, и посему всё тебе зачтётся. А настоятельница Беса тешит, грешит почем зря, ей и ответ перед Богом держать, а ты потерпи ещё немного. В жизни ещё не то придётся пережить, умей чистым сердцем всё видеть и понимать, легче жить будет. Знаю, в жизни тебе, хоть и молода, пришлось повидать многое: и беду, и предательство, и боль, и горькую обиду. Исповедал я твою матушку пред постригом, мается её душа, мается, а значит, виновата она перед тобой. Прости её. Видать, судьба твоя в ином предназначена. Вот мы посоветовались и решили. Дабы избежать конфликта с настоятельницей и помочь тебе в услужении получить как можно больше навыка, а ещё по рекомендации новопреставленной Пелагеи, отправить тебя в скит, в Урочище к Макарихе. Ей помощники нужны, напротив, через Волгу, рудники, в простонародье их называют каторгой. Там помощь твоя будет кстати, а ещё с тобой пошлю Малушу, пусть учится, а то Макариха стара уже. Работы там много. Люд разный приплывает, и требы разные. Всё придётся повидать, но не думай не о чем, Господь сподобит и силы даст. Пелагея так и сказала, когда соборовал: «Назначаю за себя Манефу, верю – справится». И я верю, всё получится, ну а если не сразу, так потом, когда подучишься. Вот сороковой день отчитаешь, помянем Пелагею, и собирайтесь с Малушей, я ей скажу, а настоятельница тебя больше не потревожит. Малуша хоть и молода, да у́шла. Благослови тебя Господь, ой не просто там будет, ох не просто, но, думаю, справишься.

Манефа тяжко вздохнула, пошевелилась под одеялами.

– Поправь меня, дай вторую подушку, устала лежать, посижу, расскажу, как в скиту жила. Ох и трудно пришлось, пока в одиннадцатом годе хозяин не объявился рудника и не выгнал нас с насиженного места, а как я ушла в лес, почитай, и месяца не прошло, Малуша всё спалила и сбежала с каким-то мужиком, мирского захотелось ей, а я и не сужу.

Все мы из одного теста деланы и одного замесу Божьему, только кому что на роду написано – кому жить да детей рожать, а кому Ему служить.

Помню, прошёл сороковой день, вызвала меня к себе настоятельница и сказала:

– Всё, кончилось твоё веселое время, отправляйся в каторгу, там твоё место, за то злодеяние, что ты сделала. Нет тебе прощения. Завтра подвода будет, собирай весь свой скарб и айда в скит, а эту непослушную Малушку забирай. С глаз долой – из сердца вон. И весь сказ. Благодари за это Пелагею, это она тебя туда сосватала. Всё, пошла.

– Вот с этим и простились. Когда утром уезжали, она даже не вышла благословить. Да мне её благословление и не надобно было. Меня Пелагея и отец Ефимий благословили. Ехали мы долго, почитай цельный день. Красота кругом. Воздух свежий, осенний аж до печёнок достает своей прохладой. Лес в золоте, а осины как в огне горят в багреце… Красота. Малушка молоденькая, всё впереди лошади бежала, радовалась свободе и тому, что уехала из монастыря… Дурёха… А того не знала, что в каторгу Сюкеевскую едем… Мы тогда обе не могли даже представить, с чем столкнемся. Всё пережили и смогли, если бы не люди со своей ненавистью и завистью, так бы и жили там…