Текст книги "Нарекаю тебя женщиной"

Глава 6. Урочинский скит

– Принеси мне, Стёпушка, холодненького клюквенного морсу или брусничной водички со льда. Пить хочется, всё внутри горит… Огнём палит, терпёжу нет.

– Нет, тебе нельзя холодного, и так дыхаешь, хрипишь вона вся. Принесу кисленького хлебного кисельку с клюквой. Или кваску?

– Ладно, давай кисель, вкусный он у тебя получается. Умру, не попью…

– Да ладно тебе помирать, всё пройдёт, и снова заживем тут вдвоём в нашем лесу.

– Да, красивые у нас места. Тихие, никого нет на тридцать вёрст вокруг, только звери да птицы. Вот и тогда мы с Малушкой ехали в Урочинский скит, любовались лесом и Волгой. Глухой лес, росший в широком и глубоком распадке, спускался к самой воде. Волга заходила в очертания распадка шагов на триста – получился небольшой залив. Вот в этом заливе был построен небольшой причал в несколько лодок. От причала в глубь леса, что по левому берегу реки, вела проторённая, довольно хорошо утрамбованная тропа.

– Ну, вот и прибыли. Выгружайся… Далее не пойдёт моя коняга. Сейчас шагов пятьсот пёхом, и всё. А я домой. Пусть малая сбегает – у их там тележка есть, и всё увезёте, а мы пока отдохнём с конягой моей, а я подожду вас, постерегу, чтобы не растащили ваше барахло, а то народец здесь шастает всякий… Я им сюда иногда продукты вожу. Знаю. Покараулю. Да какое барахлишко у монахинь… Одни слёзы… Но и без него никуда.

– Это точно. Всего один сундук да несколько узлов скарба, и всё. Да одёжа, – сказала я.

Малушка ветром унеслась в скит. Добежала шементом1010
  Шементом – очень быстро, молниеносно.


[Закрыть] видать, раз залаяли собаки. Встречать вышли нас двое. Одна пожилая женщина в мирском и монашка.

– Ну, наконец… Дождались… С благополучным прибытием. Ждали, очень ждали вас, матушки, ой как помощь нужна. Ну а ты, Силыч, погоди, не уезжай. Ночуешь, а потом повезёшь Нину с младенцами в монастырь. Некуда их девать. Брошены, пусть пристроят. А мы теперь втроём управимся. Айда, грузите пожитки на тележку да впрягайтесь, слуг здесь нет, всё графья, поедем вечерять, а то не ровён час опять кого принесёт нечистый.

Да, меня все тут величают Макариха, повитуха я, а это Нина, она и настоятельница, и кормилица, и моя помощница. Чего удивляетесь? Здесь же каторга, а женщин много… А куда им? Вот они и бегут от мужиков да к Богу. Вылечатся, родят и айда в бега опять по мужикам. Охота пуще неволи… А мы расхлёбываемся… Да деток по монастырским приютам развозим, не пропадать же ангелочкам, да и служить Ему потом есть кому будет, – засмеялась Макариха, немолодая, невысокого роста, с горбом над правой лопаткой и несоразмерно длинными руками женщина. Она смеялась почти беззубым ртом, прикрывая его неловко концом тёмно-синего платка, повязанного концами назад. Глаза её были серьёзными и колючими, изучающими приехавших. На ней был тёплый фланелевый синий халат, одетый поверх коричневого в мелкий яркий цветочек платья. На ногах стёганые чуни с галошами.

– Ну что ты так сразу и огорошила всех. В жизни разные обстоятельства бывают. А здесь тем более каторга – так её все в народе зовут. Асбестовые рудники и каменоломни ракушечника здесь рядом, на правой стороне Волги… А хозяева не прочь и колодников выкупить, вот они и распускаются, и насильничают, а сколько мрут – не счесть. А всё беспутный образ жизни. А бабам куда? Больницы нет, все к нам за травками. А детки не виноваты… Ну, пошли, что ли? А то Капа не справится. Сейчас у нас пять младенцев и две роженицы там… А так всё тихо. Ничего, не пугайтесь, всё обойдётся, всё будет хорошо. Меня Нина зовут, все так зовут. Мы с Макарихой тут давно, почитай уже лет десять…

Рудники эти здесь ещё с петровских времён. Добывают здесь ракушечник и асбест для строительства купеческих и посадских домов Казани, булгар, Мелекесского посада и других волжских городов. Ну, собирайтесь и пошли в скит, а разговоры потом говорить будем. Повечерять спокойно хочется. Расскажите, как живете, как Пелагея? Она обещала давно подмогу прислать. Вот и прислала… Спасибо ей.

– Да умерла матушка Пелагея. Вчера был сороковой день. Как только помянули, так и собрались в путь. Отец Ефимий нас и благословил.

– Да, прибралась сердешная… Господь милостив… Земля ей пухом пусть. Много хорошего сделала матушка. Сколько ей довелось греха принять чужого да отпустить… К ней многие приходили за советом. С пониманием к мирскому греху относилась матушка. С пониманием… Да что я всё заладила? Покойникам – лежать и с Богом калякать, а нам мирскими грехами заниматься и невинные души спасать. Ну, что стоите? Потянули… Здесь рядом, не успеете умаяться, – подначила Макариха и пошла передом.

Манефа замолчала, прикрыла глаза. Лежала спокойно, слегка покачивая головой из стороны в сторону, как бы рассуждая и вспоминая что-то…

– Мы пришли в скит, – вскоре продолжила она. – Он состоял из трёх жилых изб и бани с хозяйственными постройками. На цепи сидели две больших собаки неизвестной породы, всё чёрные, а морды напоминали волчьи – серые. Собаки нас встретили дружелюбно, виляя хвостами. У хозяйственной постройки был привязан старый с провисшей спиной мерин и корова с раздутыми стельными боками.

– А я думаю, куда это вы поспешили? А это у нас гости. Да что ж не кликнули, помог бы… А Силыч тоже приехал? Пойду с ним посижу, погутарю… Давно не приезжал… – к нам навстречу поспешил старик. На вид ему было лет семьдесят, а то и больше. Он был высок, худощав. Огромная седая курчавая борода скрывала пол его лица. На нём была стёганка и треух.

– Да не торопись. Никуда твой Силыч не денется. Завтра поедут назад с Ниной и малыми. А это смена приехала. Учить будем. Давай баню топи шибче. Если успеют помоются, а то после, как Танька родит… Где Капа, ни кликала ещё? Значит, ещё не время, – скомандовала Макариха.

– Вот так и всё началось. Приехали мы, и сразу началось… Всякое началось: и плохое, и греховное, и радости были… Такое, что порой уму не постижимо, как всё это можно пережить… А люди жили, грешили, каялись, рожали и деток отдавали в служки Богу. Разместились мы с Малушей в одной из тех изб. Она была срублена на две половины. В одной жили Нина с Капой, а вторая была припасена для матушки Пелагеи, когда она живала здесь. Никто не осмелился занять её светёлку. Во второй избе жили Макариха и Тит Иваныч. Они просто вместе с Макарихой жили. Было что меж них или нет, никто не знает, да и не наше это дело. А третья изба была пятистенок. В ней располагалась небольшая больничка и гостинчика для пришлых, и комната для брошенных или подкинутых младенцев. Ещё были баня и хлев с дровяником, а вокруг шумел лес. Красота. Издали, с косогора, было видно Волгу и Сюкеевский спуск с высокого берега Волги, где и располагался в угоре1111
  Угор – возвышенность, холм.


[Закрыть] рудник, выходя наружу только провалами штолен и спусками к Волге в виде колеи для вагонеток для погрузки камня на баржи. Ох, Стёпа, Стёпа… Каторга, она кругом каторга. Тяжёлый труд, пьянство и разврат процветали во всей красе. Да что и говорить… Досталось нам вскоре с Малушей…

– Устала я. Подремлю… – Манефа откинулась на подушку. Прикрыла веки, а из-под них побежала большая слезинка. – Ох и трудно пришлось… Мы были молодые, неопытные, а женщины грязные, пьющие и развратные. Что мы натерпелись… Только одному богу известно… – сквозь дрёму проговорила Манефа.

Глава 7. Между жизнью и смертью

Степанида бережно и осторожно прикрыла Манефу стёганым одеялом, поправила подушку и внимательно посмотрела на неё.

За эти годы, прожитые вместе в лесу, Степанида впервые видела Манефу беспомощно лежащей на кровати. Она очень трепетно относилась к этой женщине с такой непростой судьбой, такой сильной, терпеливой и внимательной, и одновременно стойкой в своей вере и служении Богу и людям, и вместе с тем такой скромной и сдержанной в желаниях. Манефа всегда довольствовалась малым в быту и никогда не роптала на свою судьбу. Степанида многому научилась у неё. Постепенно пришло понимание того, что каждой женщине в этом непростом мире уготована Богом своя стезя, по которой необходимо следовать ей. Степанида благодарила Бога за встречу с Манефой, тогда в лесу, и ещё за то, что она дала возможность ей всё понять и принять. А сейчас, когда Манефа уходила, стойко перенося свою немощь и боль, Степанида печалилась лишь о том, что это случилось так скоро.

– Господи, будь милостив к матушке Манефе, дай ей ещё пожить. Не оставляй меня одну. Призываю и слёзно прошу Тебя, смилуйся, – плача, прошептала Степанида.

– Каторга, она и есть каторга, – прошептала в бреду Манефа, как бы отвечая на просьбу Степаниды, – каторга, а мы Его слуги… Мы должны помогать Ему и всем нуждающимся… Господь наказывает только тех, кого любит… Дарует прощение тем, кто Его просит об этом. Молись за них, Стёпушка, молись… И я там буду…

Степанида сидела у изголовья и тихо плакала. Слёзы крупными каплями медленно скатывались одна за другой… Платок стал мокрым от слёз, а Степанида не замечала этого.

Всю ночь Степанида просидела рядом с больной, поправляла разметавшиеся в бреду влажные от жара волосы, давала пить настой из трав, снимающий боль.

Наступало хмурое зимнее утро. Вьюга немного приутихла.

– Стёпа, ты здесь? Темно в глазах. Сейчас ночь или день? Не понимаю. Всё смешалось… Зажги свечку. Пусть горит. Мне так легче будет. Всё мне корзится и грезится наш Урочинский скит. Всё думаю, как мы всё пережили… Помню, как пришли мы в Пелагеену обитель. Сколько света там было. Я как вошла туда, так и разрыдалась. Никто за всю мою на тот момент короткую жизнь не сказал и не сделал мне столько добра, сколько матушка Пелагея. И сейчас, когда я умираю, да не плачь, меня Господь призывает, это радость, я вспоминаю тот день и час, когда прощалась с ней. Я в самые трудные минуты своей жизни обращалась за помощью к Господу и к ней.

– Слышишь, Стёпа, ты здесь? Что-то в глазах темно…

Дай твою руку подержу, прохладная какая, это значит у меня жар. Сходи, налей твоего кваску хлебного или кисельку кисленького, внутрях всё горит, есть не хочется, только холодненького чего-то или кисленького…

– На, попей травки, легшее будет, а потом кисельку, всё сытней…

Степанида приподняла отяжелевшее немощное тело Манефы и стала её поить.

– Стёпа, а что ещё ночь? Почему так темно в избе?

– Да нет, уже время обедни, просто ты от жара плохо видишь пока, всё потом восстановится… Мало ешь, всё лежишь, слабеешь…

– Нет. Ничего уже не восстановится, умираю я… Собороваться пришло время. Ты приготовь всё для этого.

– Ой, Стёпа, страшно как… Господь, Он за всё взыщет… Сколько греха мною принято… Сколько срама, боли и крови на мне… Только закрою глаза, младенцы кричат. Господи, на то была Твоя воля, Тебе служила… А-а-а-а… Сил нет, как душа кричит от боли… Господи, дай силы достойно смерть принять… Пошли Своё прощение мне за мои и чужие грехи… М-м-м-м… – застонала Манефа.

– Что? Что, Манефа, болит? – заволновалась Степанида.

– Не могу больше слушать и встать не могу посмотреть, что там… Слышишь, младенец заливается, плачет и плачет, а я подойти не могу… Сходи, дай пузырек да пеленки поменяй. Мать-то его бросила… Кукушка… Опять побежала искать… Сходи, Стёпа… Сходи… – Манефа откинулась на подушках, закрыла уши руками и застонала, металась в предсмертной агонии…

– Ничего, матушка, ничего… Схожу, сейчас схожу… – шептала, плача, Степанида, поднимая её голову, чтобы дать успокоительного отвара.

– Глотни, матушка, глотни, полегчает.

Степанида сидела у изголовья умирающей. В её памяти всплывали ужасающие рассказы Манефы о Сюкеевской каторге. Перед её глазами проявлялись одна картина за другой, рассказанные Манефой…

Как на картине стояла перед глазами изба, где жила в Урочинском скиту Манефа.

Небольшая комната с двумя маленькими окнами на четыре стекла. Лес почти вплотную подходил к избе, и в окна проникал серый рассеянный свет. В комнате было пасмурно, а по углам стоял и клубился полумрак. На окнах висели белые выбитые занавески – наследство от Пелагеи.

Вечерело, в комнату потихоньку, как бы на ощупь, заползала темнота, и только лампадка виде ангелочка у киота останавливала её, очерчивая круг тусклым светом горящего фитилька.

В комнате было всё устроено просто, ничего лишнего: кровать, сколоченная из досок, заправленная аккуратно лоскутным одеялом и горкой подушек с красивыми белыми наволочками с мережкой.

У кровати была разослана домотканая дорожка и обрезанные валенки – вместо тапочек. Рядом с кроватью стоял табурет, накрытый цветным домотканым лоскутным ковриком, а с другой стороны, почти вплотную стоял большой ручной работы крашеный морилкой деревянный стол. Стол был накрыт белой вязаной с кистями скатертью. На столе стопка книг в деревянных переплетах, несколько амбарных книг и толстая тетрадь, банка с заточенными карандашами и керосиновая лампа с немецким изысканным абажуром – подарок от одной знатной дамы за оказанную помощь.

У противоположной стены стоял кованый сундук, покрытый выделанной коровьей шкурой.

А напротив, в восточном углу, красовался большой изумительной работы и с причудливой резьбой киот. На киоте располагалось множество икон, а в центре стояла главная большая икона со старинными вензелями и литерами, которая именовалась «Владычица, скропоручница болящих и страждущих». На иконе был списан сюжет, где умирающая Владычица возлежит на ложе и дает своё благословение страждущим. Тёмные лики, низко склонённые головы скорбящих и страждущих и только лик Владычицы спокоен и светел, а взгляд устремлен в душу смотрящего, как бы успокаивая и благословляя… Напротив киота на потолке на цепочке висел фарфоровый ангелок-лампадка. В нём теплился маленький огонёк, как бы напоминание о том, что Владычица с нами и всё зрит, и помогает, но не судит. Свет, мерцающий от лампады, делает взгляд Владычицы живым и ощутимым.

Посреди комнаты стоит тренога с пюпитром, на котором лежит большая, в деревянном окладе, старинная книга, и стоит в подсвечнике свечка. Огонёк свечи, отбрасывает на тёмные бревенчатые стены, свои косые лучики, от чего комната, кажется ещё темнее и таинственнее. Рядом с треногой лежит волчья шкура, на которой стоит на коленях монахиня, это Манефа. Монахиня молится. Спина прямая, а голова в чёрном платке склонена в поклоне. В руках держит ле́стовку и читает молитву, нанося крестное знамение и кланяясь до земли в такт чтения молитвы.

– Господи, помилуй, Господи, помилуй, Господи, помилуй… Аминь… Аминь… Аминь… Господи, помилуй нас грешных. Грешна и страшусь гнева Твоего. Страшусь своего конца. Смилуйся и прости мои прегрешения. Отпусти все мои грехи и даруй мне Царствие Небесное. Неразумна была, молода. Прости меня за всё. Непрощённый грех, убийство в утробе чада своего, да не своим умом жила, а Тебя не послушала. Это мой грех, мне и отвечать. Прошу Тебя, не откажи в помощи помочь великим грешницам, они ведь тоже Твои овечки, а младенцы – невинно страдающие. Помоги мне дать им возможность увидеть свет, научить их Тебя почитать и служить Тебе. Господи, прости и сними с меня грехи мои тяжкие. «Не согрешишь – не покаешься» – это Твоя милость, явленная нам для покаяния. Господи, каюсь и прошу заступления у Владычицы, покровительницы страждущих. Заступись, Владычица, и помоги помочь всем, кого Господь приведёт к нам за помощью.

Манефа падает ниц и шепчет в исступлении:

– Господи, помилуй, Господи, помилуй, Господи, помилуй… Во имя Отца и Сына, и Святого Духа… Аминь.

Потом встает и в изнеможении садится на табурет и долго сидит, скорбно опустив голову.

Темнота постепенно заполняет всю комнату. Свечка почти догорела, только слабый отблеск ещё блуждает по лику Владычицы, а монахиня всё просит Его о милости к ним – к великим грешницам и к женщинам, утратившим само понятие «женщина» и веру во всё святое на этой грешной земле.

– Господи, прости им грех прелюбодеяния, слабы они, не вольны над своими страстями, немощны. Они и так наказаны влачить эту жизнь и каторгу, прости их, Всемилостивый, а мне дай силы помочь им, благослови на муки и благополучный исход. Благослови меня на труд, дабы помочь им… Все мы дети Твои. Господи, помилуй и помоги…

Манефа замолчала. Она просто сидела в темноте и о чём-то думала о своём.

Вдруг дверь со скрипом нехотя отворилась, и в комнату осторожно, крестясь и кланяясь, вошла Малуша.

Из-под платка выбились светлые кудряшки, глаза, встревоженные, метались в поиске Манефы, рукава по локоть закатанные, руки в крови:

– Матушка Манефа, матушка Манефа!!! Вы здесь? А что у вас темно? Простите, Христа ради, потревожила. Беда пришла, беда… Привезли Татьяну, помните, Танька приходила за травкой, живот болел? Муж избил её жестоко… Схватки уже, вся в крови… Не выживет… Хотели в больницу отправить в Затон, да хозяин не дал подводу, говорит: «Дешевле схоронить», вот её и к нам… Макариха говорит, младенчик ещё живой. Пойдёмте, Макариха кличет. А то, может, помрет, соборовать надо.

Манефа резко встала, перекрестилась, сделала три земных поклона и сказала:

– Не тараторь… Всё в руках Божьих. Иди, готовь всё. Не забудьте воды горячей побольше. Да и ещё попроси Титыча приготовить свежей бычьей крови, пусть пустит пол-литра, думаю, хватит. Я сейчас приду.

Малушка убежала. Манефа выпрямилась во весь свой рост и подошла к иконе Владычицы.

– Владычица, Заступница, Ты же мать, помоги и нам, защити своё дитя, дай силы нам ему помочь… Ты Господа родила, и Ты знаешь, какая женская доля трудная… Помоги нам, грешным… Не оставь в своём покровительстве… Благослови, Владычица, рано ещё бабе умирать, грехи у неё тяжкие, кто искупать-то будет, пойдём со мной в помощь добро творить, – попросила Манефа Владычицу, трижды поклонилась, надела большой клеёнчатый фартук и вышла из комнаты.

В Урочинском скиту эта ночь выдалась сумасшедшая. Никто не спал. Дети плакали то и дело, чувствуя тревогу взрослых. Манефа и Макариха спасали Татьяну как могли и насколько хватало возможностей скита. Дед Тит топил беспрестанно баню, грел воду, варил бычью кровь, чтобы поддержать силы роженицы. Пьяный её муж сидел у дверей бани и пил горькую уже за упокой двух душ, того не понимая, что сам явился причиной всего случившегося.

Женщины, находившиеся в скиту по своей надобности, то и дело подходили узнать, как дела у роженицы. Стояли и потихоньку, молча вытирали глаза, им было известно, как на свет рождаются дети и как это порой непросто.

Малушка носилась туда-сюда по поручениям Манефы и Макарихи, в короткое время передышки останавливалась у дверей бани, где и происходили роды, говорила:

– Господи, помоги матушке Манефе и Макарихе, трудные нынче роды у Татьяны. Матушка Владычица, заступись, пусть младенчик выживет… Прошу тебя. Слаба Татьяна, очень слаба… Кости сломаны. Крови много потеряла. В чём душа только держится? Господь милостив…

Постоит, послушает и бежит дальше по делам.

– Да ни при чём здесь Господь. Каторга, она и есть каторга. Ведь никто не знает, что нас здесь ждёт. Сами виноваты, раз оказались здесь. Бабы мы мокрохвостые, что ж делать… А любви и на каторге хочется… – тихо говорила женщина из пришлых.

– И не говори… Кара она Господня всюду достанет. Вот и Татьяну ничего от возмездия не спасло. Мужа убила своего. Не хорош был. Всего вдосталь было, а она и тут нашла, да немного промахнулась… Всё равно её жалко, – поддакивала ей ещё одна женщина.

– А энтому бы только налакаться… Эх, жизнь-невезуха… – вторила ей другая женщина.

– А может, кто и попользовал, а теперь брюхатая не нужна, вот и стравили мужу, а она ещё жива. Каторга… Но тогда вся воля – малыш, если родится, отдать монахиням, пусть спрячут, они это умеют… Спаси, Господь. Вон кто-то идёт.

Все бабы притихли. Двери предбанника открылись, и из проёма открывшейся двери вышла сгорбленная старуха Макариха.

– Ну, чего столпились, стрекочите. Вам бы только повод дать, всех осудите и обсудите. Сами не лучше. Всё, идите отсель. Жить будет. Кузьмичу скажите, пусть гробик маленький готовит, на всякий случай. Мальчонка пока жив, но недоношен, мал родился. Скорее всего не жилец. Манефа сейчас окрестит, причастит. Господь привел на свет ещё одного ангелочка за её муки. Всё, пошли, – Макариха скрылась в предбаннике.

Женщины пошли к себе, тихо переговариваясь.

– Ну, слава Богу. Жива. Окрестит матушка, и тогда не страшно…

– Да лучше бы жил, хоть немного, послабление кормящим ведь. Хотя и на кой ляд он ей на каторге.

– Ты всё знаешь? Да? Он же её дитё, как так можно рассуждать… Её, и решать ей, только пусть оклемается, а энтому что свадьба, что крестины, что похороны – всё едино, только б напиться. Вот уж кого ни одна лихоманка не берёт, так это её мужика. Ну, пошли уже. Скоро утро… Спать не могу. Своё покоя не дает. Ретивое1212
  Ретивое – сердце.


[Закрыть] всколыхнулось. Как они всё это переносят?

– Да кто?

– Монахини и Макариха с Титом… Вот уж нервы, наверно, из железа деланы. Дай Бог им здоровья…

– Вы идите, а я к Кузьмичу стукну и приду.

Женщины разошлись. Дед Тит ушёл кормить животных и тоже немного поспать. Прибежала Малуша, зашла в предбанник. Ей хотелось взглянуть на младенчика.

Неспокойная ночь подходила к концу. Всё обошлось на этот раз. Женщину спасли. Младенчик пока ещё жив. Манефа назвала его Филиппом.

– Пусть будет Филиппом. Больно уж лицо у него тонких черт, нежен кожей. Похож на отца Филиппа, будет Филькой, если выживет, – сказала Манефа, обращаясь к Малуше. – Ты, Малуша, посиди с Татьяной, она спит. Дали травки, проспит часа три-четыре, а ты смотри, может кровью истечь. Если что, зови. Устали мы, пойдём отдохнем. Не проворонь, ворона. Ну, с Богом. Пошли, Макариха, Господь сподобил на сей раз.

– Пошли… Может, чайку попьём, а то с вечера маковой росинки не было. Задала нам жару Татьяна. Пусть поправляется, зря, что ли, старались. Ну смотри, Малая, не испорть трудов наших, – сказала Макариха, надевая фланелевый синий халат и выходя на волю.

Манефа пришла в свою избу, когда солнце уже встало. Владычица внимательно с иконы смотрела на неё, как бы изучая и понимая происшедшее.

– Благодарю тебя, Матушка-заступница, за помощь. Всё, огоревали. Спасли невинную душу, а теперь воля Господа, выживет младенчик Филипп и послужит Ему… А не выживет, ангелом одним больше станет. Вот так-то… Господня на то воля.

– Стёпа… Стёпа… Спишь, что ли? Не слышишь.

Степанида очнулась от воспоминаний и неожиданного видения:

– Что, Манефа, что? Печёт? Давай травки ещё попьём… Полегчает.