Текст книги "Нарекаю тебя женщиной"

Часть 8

А твой дед и говорит:

– Глупая ты баба, Стёпа, одним словом. Какая разница, какой поп тебя замуж выдавал. Не жила, значит, нечего и говорить. А такой мужик рядом столь лет жил? Чего надо? Не молоденькая ведь… Иди в каталажку и пиши заявление, что документы украли, потому и в скиту жили в услужении. Поразбираются, поразбираются – разберутся и выпустят. А тут у нас недалеко есть маленькая избёнка на два окна, пустая, занимайте, покуда не развалилась, и живите. Вас никто не знает, а если объявятся хозяевы, откупимся… А Николая я пристрою в лес на делянку брёвна катать, и всё устроится.

Вот так и вышло… Я пошла в каталажку, написала заявление. Николая выпустили и паспорта в сельсовете нам дали. Господи, слава Тебе, не оставил в беде. Послал умного человека. До сих пор поклоны бью за его и твою бабушку. А кода Николай пришёл, я ему всё и рассказала, что мне сказал твой дед. Он мне и признался, что давно любит меня и ему всё равно, что у меня с лицом. Ещё сказал, что заработает, отремонтируем дом и свадьбу настоящую сыграем. С тем и ушёл в лес, на заработки. Иногда приходил на побывку, денег приносил, помогал мне и уходил. Мы решили, что жить будем после свадьбы, как люди. Но не успели… Война… Проклятущая война… Деда твоего по чьему-то доносу забрали аккурат накануне. Никому плохого не желал и не делал, поймал кого-то за воровством леса, вот всё ему и вспомнили… Увезли в Казань. Лёля туда поехала, а ей и даже свиданье не дали… Потом уполномоченный приезжал, говорил, что приказ на расстрел был и что за него кто-то заступился. Ждут решения. А тут война… Николай пришёл из леса и сразу их всех в военкомат и отправили, я котомку со сменкой и провизией ему успела собрать только… На прощанье он меня обнял, поцеловал и сказал:

– Береги себя, Стёпушка… Возвернусь – свадьбу справим, поживём как люди на старости.

Я ему ладанку и крестик на дорожку дала. Перекрестила, да видать, так Господу угодно… Погиб в сорок втором годе… Долго я горевала. Да видно, Господь мудрее нас… Раз венчана с татарином, нельзя нарушать. Да и жить нужно было… Ни работы, ни пенсии, а мне уже было много годков… Вот и ходила по людям с твоей бабушкой. У неё тоже не было ни пенсии, ни аттестата… На без вести пропавших ничего не давали, а детей растить надо было…

Ходили, читали, отпевали… Батюшку дали, почитай, в пятьдесят девятом годе только. Лёля тоже хорошо читала и по-старославянски, и по-русски. Потом цветочки крутили для могилок, свечки сучили, балахоны шили на покойников, одеялы стегали. Да чего только не довелось… Всех вырастили и подняли… Я вот тут и сгодилась… Вы теперь мне, почитай, ближе родных… Век благодарна буду и молиться за неё. Ну, что сидим? Пошли? Скоро темнать начнет. Лёля заждалась.

Часть 9

Я сидела и слушала Степаниду, и не могла я понять никак – сколько человеку отмерено горя и радости в этой жизни? Как она смогла все свои невзгоды и трудности обернуть счастьем, что живет не одна и рядом с нами. Что Господь, он всё видит и всё правильно делает. И что это за Господь такой, который так распоряжается человеческими судьбами. Мне, тогда маленькой девочке, многого было не понять.

– Ну, ты идёшь? Долго тут рассиживаться будешь? Ещё, почитай, час идти до дому… – прервала мои размышления Степанида.

Мы шли уже знакомой дорогой. Солнышко садилось. В лесу становилось сумрачно. А я шла и представляла Степаниду: как она бежала по лесу, как она жила в скиту, и какой был её жених Николай, которого убили на войне… За своими мыслями я даже не заметила, как мы вышли на опушку. Степанида устала. Сняла корзинку. Развязала котомку и села на валёжину.

– Присядь, Олька. Давай посидим, полюбуемся закатом… Смотри, завтра вёдро88
  Вёдро – ясная погода.


[Закрыть] будет. Ни одной тучки на небе. Вот так и мы когда-то здесь сидели в сорок пятом годе на победу… Столы убрали… Жить не хотелось… Мужики не вернулись, а многие погибли, а кто и плену. Я тогда в первые в жизни напилась. Ох, как из меня Господь потом душу выворачивал! Всю черноту выхмыздал за всю мою грешную жизнь… И поняла я тогда, о чём мой Николай мне на прощанье говорил… Вот она, новая жизнь… Всё старое ушло, всё война списала. За всё они, наши мужики, кровью заплатили. Нам жить и не жаловаться. Не грешить на судьбу. Все живы остались, детей сохранили. Страшную войну пережили. Что ещё для счастья надо… Вот и живу, радуюсь каждому денёчку, даденному мне судьбой и Богом… И ты радуйся… Помни меня, и я тебя буду, там молиться буду за твою светлую душеньку…

Уже почти стемнело, когда мы вышли из леса. Лес провожал нас звенящей тишиной, погружаясь в тёмную дремоту. Там начиналась своя ночная, такая незнакомая жизнь и борьба за выживание, где нет места человеку.

Мы ещё немного посидели.

– Вон смотри, что там белеет? Уже Лёля бежит. Заждалась, наверно, терпенье кончилось… И то ведь цельный день прохороводились.

К нам подошла моя бабушка:

– Ну что так долго-то?! Извелась я вся. Думала, потерялись. Ничего делать не могу, всё жду-жду, а вас и не видать… Ну что, Стёпа, всё ли в порядке, как ты сама-то?

– Да всё хорошо, просто устала, дорога дальняя, – успокоила её Степанида.

– Молодец у тебя Олька. Ну, я пойду покуда, лёгкая у меня будет теперь дорожка, и умирать не страшно. И тебе, Лександровна, спасибо, облегчила мне душу, как исповедалась. Господи, благослови. Прощевайте…

– Иди с Богом, – сказала бабушка.

Степанида надела котомку, взвалила корзину на закорки, взяла в руку батог и зашагала легко, как-то не по-старушечьи, широко шагая к дому, где её ждала любимая безрогая коза Манька.

Бабушка присела рядом. Обняла меня.

– Ну и худа же ты… Ничего, кости есть – мясо нарастёт. А что это со Степанидой? Не умирать ли собралась? Что-то душа за неё заволновалась… Ну ладно, пошли. Чайком побалуемся да отдыхать.

Бабушка подняла мою котомку, надела на своё плечо, и мы пошли рядом, просто рядом. А мне было так хорошо и тревожно. Вот она, жизнь, какая разная. А как же Степанида? Сколько ей Господь ещё отмеряет? Трудная ей выпала доля и счастливая. А что такое счастье, никто не знает…

Солнце выпустило свой прощальный последний лучик и накрылось тучкой. «Завтра точно будет дождик, – подумала я. – В дождь хорошо спится. Высплюсь».

Мы подошли к дому.

– Давай присядем немного. Травку разложим, – сказала бабушка. – Что-то ноги не держат. Устала и разволновалась, долго не было вас. Родной дом, Олька, силы придает, помни это…

Мы сели рядом на тёплые доски, согретые солнцем. Бабушка обняла меня, притянула к себе. Она была мягкая, тёплая. Пахла ватрушками, ладаном, травами, мёдом, хозяйственным мылом. А я сидела и думала: «Какое счастье, что они есть у меня, и как жизнь многогранна и скоротечна. И как прожить её так, чтобы не жалеть себя потом… Тому пример – Степанида. Она прошагала по жизни, гордо неся своё достоинство, маленькая женщина и огромный человечище, не обидевшаяся на судьбу и благодарившая её за каждый удар, как за награду».

Манефа

Глава 1. Крещается раба божья

Марьяна вошла в храм. Её сопровождали две монахини. Они держали её за обе руки под локти, прижав их к телу, не давая ей высвободиться. Марьяна уже не сопротивлялась, она шла, ведомая монахинями и ничего вокруг не замечая. Было душно в маленьком храме. Её тошнило от затхлого запаха балахона, надетого на неё, от смрада коптивших свечей и ладана… Она шла, опустив голову, покрытую чёрной тканью. Ноги её не слушались, но монахини её понуждали двигаться дальше.

В её памяти как будто всё стерлось. Она не помнила, как оказалась здесь и кто эти люди, пришедшие в храм. Ей было уже всё равно, что с ней будет. Лишь бы всё скорее закончилось. Она не могла ничего больше воспринимать и осознавать. Монахини ей шептали:

– Ну вот, касатка, вот и пришли… Батюшка тебя перекрестит. И заживёшь по-хорошему… Все грехи снимет, легко станет… Смирись, девонька, смирись.

Вдруг боковым зрением она увидела женщину и мужчину в дорогой светской одежде. Она их не узнала. Они выделялись среди толпы монахинь, местных прихожан и зевак, пришедших посмотреть на обряд.

Женщина была одета в дорогой чёрный костюм с чёрным собольим воротником, шалькой и шляпу с большими полями и чёрной вуалью. Она была бледна, неспокойна. Часто подносила чёрный кружевной носовой платок к глазам и лицу. И всё порывалась подойти к ней, но мужчина её удерживал за локоть.

Мужчина, лысоватый господин, полный, в добротном костюме с манишкой, тростью и чёрной шляпой в другой руке, стоял, склонив низко голову, и не смотрел на неё.

Когда Марьяна проходила мимо них, женщина вскрикнула и потянула к ней руки. Господин в очередной раз удержал её. Дама заплакала навзрыд, почти в голос, и он стал её уговаривать:

– Потише, Машенька, потише… Что уж теперь… Разве можно переделать… Пусть будет так. Успокойся, пойми, ты на себя обращаешь слишком много внимания. Крепись…

У него это получалось неуклюже, складывалось впечатление, что он в чём-то виноват и теперь извинялся перед ней. Дама стояла, смотрела на неё через чёрную вуаль и беззвучно плакала, прижав кружевной платок к лицу.

– Где я их видела? – пронеслось в памяти Марьяны, но она не вспомнила.

Монахини хлопотали рядом. Поправляли чёрный балахон, надетый предусмотрительно на неё, чёрную накидку, зажгли и вставили в её левую руку свечку с бумажкой, чтобы воск не капал на пол, и продвигались ближе к иконостасу. Они подвели Марьяну к алтарю и вратам и поставили на колени. Перекрестившись, старшая монахиня сказала:

– Слава Тебе, Господи, привел новую служку к Себе.

Обе встали рядом с ней на колени.

– Потерпи, постой, скоро всё кончится. Смирись и прими Господню Благодать, – шептала вторая монахиня.

– Скоро полегчает, девонька, полегчает… Господи, благослови, – так увещевала Марьяну старшая из монахинь. – Все мы через это прошли и живы, и здоровы… Хвала, Господу…

К тошноте и духоте добавилась ещё боль в коленях. Стоять Марьяне на коленях на жёстком полу было неудобно. Свеча коптила, а монахини не давали ей присесть на пятки… Ноги затекли. Она не знала, сколько таким образом ей предстояло простоять. Силы были на исходе…

Все ждали священника.

Вдруг резко запахло ладаном и откуда-то, как из подземелья, послышался мощный бас. Он нарастал и заполнял всё пространство. И уже звучал под куполом и обрушивался на каждого стоящего в храме.

Иконы с иконостаса строго смотрели с укором на всех. Свечи горели, и их отблеск делал лики святых почти живыми.

– Миром помолимся, братья и сестры!!! Ещё раз миром помолимся, братья и сестры… Ещё раз помолимся… – пропел бас.

И вдруг сверху с хоров запели в разноголосицу певчие «Славу Господу», а священник начал читать молитву.

– Отче наш, иже еси на небеси! Да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое, да буде воля Твоя…

Ему вторила и нарастала сила и мощь хора…

Марьяна еле держалась на ногах. Слёзы катились ручьём. Мурашки и липкий холодный пот струился по её телу.

– Вот она благодать-то, девонька… – шептала ей монахиня.

– Поплачь, поплачь. Попроси Его… Полегчает… Очисти слезою душеньку. Покайся, батюшка, отец наш родной, Ефимий, примет твоё покаяние пред Господом, покайся… Полегчает… Поплачь, поплачь.

Но Марьяна уже не могла ни плакать, ни слушать. В голове шумело. Её осознание происходящего металось, искало выход. Она подняла глаза вверх и высоко на потолке главного купола увидела лик и глаза Господа. Он грозно смотрел и вопрошал. О чём? Она не понимала. Хоры запели «Верую». Небо, проглядывавшее сквозь маленькие оконца, своды храма, лик Господа, голоса певчих – всё слилось и закружилось в невероятном кружении. И вдруг как гром среди ясного неба она услышала:

– Отрекошися?

– Да, отрекаюсь – подсказывали ей монахини.

– Отрекошися?

– Да, отрекаюсь! – опять прокричали монахини, подсказывая Марьяне.

И в третий раз с силой и нажимом в голосе прогремел священник:

– Отрекошися?

– Отрекаюся, отрекаюся, отрекаюся! – прокричала Марьяна вместе с монахинями и упала замертво.

Марьяна очнулась оттого, что кто-то брызгал ей в лицо святой водой. Она сначала подумала, что это был сон и всё кончилось, но священник как ни в чём не бывало продолжал своё дело. Певчие пели «Верую», священник читал молитву, а монахини ползали рядом с ней на коленях и приводили её в чувство. Марьяна лежала на полу, чёрная ткань слетела с её головы, волосы были влажными. Она посмотрела вверх, в купол и увидела несколько светлых лучей света, исходящих от лика Господа. Глаза его были умиротворёнными и спокойными, а на самом верху купола струился солнечный свет, а в ниспускающемся луче света она увидела игру пылинок, переливающуюся всеми цветами радуги. Марьяна лежала и думала, что всё в этом мире неоднозначно.

Вдруг рядом с этой красотой Марьяна увидела эту женщину в чёрном и мужчину. Они стояли рядом. Женщина рыдала и пыталась подойти к ней, но священник её отстранил и не пустил. «Кто она? Я её знаю, но не помню. Почему она так плачет? Что у неё за горе?» – подумала Марьяна.

Монахини поправили ей накидку и поставили опять на колени, встали рядом и запричитали:

– Знамение. Знамение. Сам Господь принял. Слава Тебе, Господи. Сподобил… Знамение…

Отец Ефимий окропил её святой водой и окурил ладаном.

– Веруешь во Единого Бога, Отца и всемогущего Творца? – спросил он.

– Верую, – ответила Марьяна.

На хорах запел мощный бас «Крещаюся», а затем женские голоса нараспев стали вторить…

Марьяна как будто первый раз услышала пение. Её слух пробудился, ей казалось, что пение певчих проникает во все пределы храма, поднимается и заполняет все купола, и всё это разом спускается на неё и проникает в каждую клеточку её разума и сознания, но не пугающими, а благодатными созвучиями. Её сердце бешено колотилось, кровь пульсировала. Непонятная радость освобождения и причастности охватила её… И она услышала спокойный и мощный голос отца Ефимия, обращённый одновременно к ней и Господу:

– Нарекаю тебя, раба Божья, Манефой. Крещается раба Божья Манефа…

На хорах запели «Славься», «Богородицу», «Да воскреснет Бог».

Но Марьяна не слышала этого. Как прошёл весь обряд крещения, она не запомнила. Была словно в тумане. Она не чувствовала ни усталости, ни боли в коленях. В душе у неё творилось что-то непонятное. Ей было и тяжело, и радостно, только отчего, она и сама не понимала. Очнулась она оттого, что батюшка выстриг ей крестом волосы на голове, соединил с остатком свечи и бросил в чан с водой. Дал поцеловать крест и поднял её с колен.

– Пусть пребудет с тобой благодать Господа нашего.

– Отринь всё земное. Теперь ты служка самого Всевышнего, и другого тебе пути не дадено, – сказал отец Ефимий.

– Поди, простись с матушкой и батюшкой, им пора. Благослови Господь их и прости, и ты их прости. Пусть идут с миром… Им с этим грехом жить. Ну, Господь милостив к тебе. Поди, простись.

И тут как пелена слетела с глаз, и Марьяна вспомнила всё.

Мать безутешно запоздало рыдала. Отец, опустив голову, упорно молчал.

– Прости нас, Марьяна… Что делать. Назад хода нет. Прости доченька…

Мать была почти в обмороке, а Марьяна, вернее уже Манефа, просто сказала:

– Я вас прощаю, простите и вы меня. Прощайте. Вам пора.

Низко поклонившись, сдерживая рыдания, пошла, поддерживаемая монахинями, в трапезную.

Манефа не видела, как мать упала в обморок, как плакал её отец и как их провожали, как уехал экипаж. У неё на сердце остался большой рубец, закрывший глубокую рану прошлого.

Она не знала, что ей сулит жизнь, какие её ждут трудности и радости. Она знала одно, что это её путь и только ей по нему идти.

В трапезной Манефу усадили за стол. Дали попить святой водички и просвирку. Есть ей не хотелось, но её заставили. Она поела постной пшённой каши, запила квасом.

– С крещением тебя, матушка Манефа, с благодатью, – поздравили её монахини.

Потом они с уважением проводили её до кельи и оставили там одну.

– Манефа, почему Манефа? – вздохнула она. Села на грубо сколоченный табурет. На таком же столе горел светильник, слабо освещая её скромное жилище.

Она не могла не плакать, слёзы ручьём текли по её щекам. Память потихоньку начала возвращать её в прошлое.

Глава 2. Доброе слово в помощь

Манефа просто сидела без движения, и давно. Слёзы ручейками сбегали с её припухших век и щёк. Она этого не замечала, только изредка вытирала их тряпицей. Сколько прошло с того момента времени, как она сюда вошла, она не помнила.

Коптилка погасла. В келье было темно. Манефа стала ощущать себя только тогда, когда поняла, что устала сидеть, а встать не может.

– Неужели ноги отнялись? – подумала она. – Господи Иисусе… Дожила. Сейчас, попробую встать…

Ноги были ватные, отёкшие и не слушались. Манефа испугалась и попробовала пошевелить пальцами ног.

– Ой, да что же это такое? Как больно!

Пальцы едва шевелились, и было очень больно.

Манефа представила себя беспомощной в этой келье, как погребённой почти заживо…

– Нет!!! Нет!!! – крикнула она и не услышала своего голоса.

Вместо голоса исторгалось какое-то сиплое шипение.

– Господи, не оставь, дай сил подняться… – прошипела она.

Попробовала ещё раз пошевелить пальцами ног. Это ей почти удалось. Боль была невыносимая, она сжала зубы, чтобы не крикнуть и продолжила… «Нужно встать или лучше просто приподняться на руках и облокотиться на стол. Ну, Господи, благослови», – промелькнуло в голове, и она ухватилась за край стола. На её счастье стол был прибит к полу. Он был тяжёлым, сколоченным из грубо строганых досок, с мощной толстой столешницей.

Манефа отодвинула коптилку, немного погладила шероховатую столешницу рукой, собралась силами и стала приподнимать своё онемевшее тело над табуретом, тем самым давая отток крови с ног. Ноги не слушались, казались ватными и её не держали. Она опять села. Ноги свело и сильно покалывало, словно миллионы игл воткнулись разом. Боль чуть не лишила Манефу сознания, но она знала, за что ей нужно бороться. На кону – её собственная жизнь…

– Господи, ты услышал меня, спасибо. Я знаю теперь, для чего дана жизнь и как за неё нужно бороться. Я встану… – шипела Манефа и двигала пальцами ног, превозмогая боль, и пыталась приподняться, тем самым давая крови наполнять ноги. И наконец ей удалось ухватиться за край столешницы, подтянуться и втянуть своё тело на стол.

Манефа без чувств почти лежала на столе. Ноги горели огнем, и она радовалась этому.

– Я чувствую их, я чувствую. Я буду ходить… – шептала она.

Всё, случившееся вчера, – и прощание с родителями, и крещение, все обиды и переживания – стало каким-то мелким по сравнению с этим чувством победы над собой… Жизнь и молодость победили.

Вдруг дверь в келье скрипнула, и в светлый квадрат проёма, освещённый из коридора, кто-то вошёл. Манефа заплакала или от безысходности и боли, или от радости, что о ней вспомнили и ей помогут…

В светлом проёме сначала показался батог причудливой формы с крестом на верхушке и рука, сморщенная, скрюченная, в чёрном балахоне. Затем появилась голова, низко наклонённая вперёд в чёрном платке под булавку с белой полоской под ним, и, немного помедлив, в келью вошла горбунья-монахиня, держа во второй руке костыль с медным набалдашником, тускло поблескивающим красноватым оттенком в темноте.

Монахиня была сгорбленная, тщедушная, ноги почти не слушались её, но она, шаркая валенками, приближалась к Манефе, лежавшей на столе.

Монахиня повернулась в её сторону. Манефа увидела, что на неё смотрят маленькие, с прищуром глаза ребёнка, с голубоватым сиянием и блеском.

Монахиня спросила:

– Манефа, где ты? Тут? Чего в темноте сидишь? Ай лежишь? А чего не на кровати? Или зря тебя отец Ефимий Манефой нарёк, слабовата? Жалеть не буду. Ни к чему. Да, совсем забыла, стара уже, мне девяносто восьмой годок пошёл, меня Пелагеей кличут, игуменья Пелагея я…

Игуменья чиркнула чем-то и зажгла свечку, и только тогда увидела сведённое сильной болью тело Манефы, лежащее наполовину на столе.

– Ничего, терпи, касатка, терпи. Раз ломит, значит, отойдёт… Непременно отойдёт… Почитай более двенадцати часов без движения. Ну чего маешься? Видать, судьба такова, и нечего грешить. Силы нужны, чтобы жить и Ему служить, а ты их без толку тратишь. Нехорошо… Силы беречь надо. Пригодятся, жизнь долгая… Я вот тебе водички святой принесла и иконку Ангела. На-ко, попей и давай-ко помолимся о твоём исцелении. Господь милостив. А ты Ему верь, а всех прости. Так надо. Жить легшее будет…

Она поставила на полочку маленького иконостаса иконку Ангела-хранителя, рядом с иконой Владычицы, и обернулась к ней.

– На, попей водички-то, силы придаст… Пей, а я почитаю…

Несмотря на тщедушное тело, у игуменьи Пелагеи был сильный, но немного трескучий голос. Оставив батог у стены, опираясь на костыль, монахиня подошла к иконам, затеплила лампаду и начала читать молитвы.

– Ангел-хранитель, святой избавитель. Повторяй за мной, касатка, как сможешь. Вернутся силы, вернутся. Господь милостив, поднимет, не зря наши пути пересеклись…

Манефа попила водички, и у неё закружилась голова так, как будто она хлебнула водки. У неё не было сил встать и повторять, но она понимала, что Пелагея права.

– Ангел-хранитель, Святой избавитель… – неслось в её воспалённом мозгу, и вдруг она увидела, как разгорелась множеством ярких лучиков свеча, стоящая на иконостасе.

– Вот она, жизнь… Благодарю Тебя, Господи, что не оставил…

«Поднимусь, обязательно поднимусь, иного пути не дано… – думала Манефа, слёзы выступили на глазах, но это были слёзы радости и причастности. – А боль – это как напоминание о том, что человек ещё жив и его душа жива, и нуждается в помощи. Вот она помощь пришла вместе с этой старой игуменьей Пелагеей. Она едва стоит старенькая, но такая сильная женщина, прожившая такую большую и сложную жизнь, и смотрит на мир чистыми глазами ребёнка и радуется любой возможности ещё пожить».

– Ну ты, касатка, пей водичку-то пей… Я знаю, каково это… Меня, почитай, в двенадцать годов сюда привели и оставили… Тётка привела, мои родители меня рано покинули… Да разве угадаешь свою судьбу… Вот я тут сколь лет, а мне девяносто восемь годков уже. Много повидала. Вот уже собралась и ждала, что скоро за мной косая придёт и Господь призовет, ан нет… Ты пришла и помешала. Значит, так надо. Кто тебе слово доброе скажет и научит, как не я? Вот и встала, и пришла… Видно, Господу так угодно… Да и ты мне меня напомнила… Да и дела пора сдавать и знания передавать, Господь велит, вот и не принимает. Я тебя всему научу и расскажу. Не зря ж тебя нарекли Манефой. Манефа – это значит – «Богом данная», вон и монашки стали сразу величать матушкой Манефой, хотя тебе сколь годков-то?

– Девятнадцать, – ответила Манефа.

– И то, хоть сколь жизни повидала, с понятием будешь к грешницам относиться. Их обидеть может каждый, а вот защитить некому и заступиться перед Господом тоже… Не даром, ох не даром отец Ефимий тебя нарек Манефой, редкое имя… Сильное, мощное, стойкое и доброе одновременно… А он видит и знает нашу сестру насквозь. Не бойся его, он с виду строг и мощен, а в душе слаб и мягок… Я ему верю, сможешь… Все старые грехи списаны, и видишь, какую цену высокую заплатила, чуть ног не лишилась. Господь наказывает справедливо, значит, есть за что. Не бойся, не нужна твоя исповедь, всё прощено. Ты чиста как младенчик. Ну, что это я раскаркалась, как старая ворона. Устала? Отдохнула, ну что, давай с Божьей помощью вставать. Давай я буду читать молитвы, а ты потихоньку вставай и по стеночке, по стеночке. Нельзя дольше лежать, нельзя, касатка.

Манефа, вздохнула полной грудью, как перед прыжком, и стала пробовать встать на ноги, спускаясь со стола. Ноги, держали плохо, сильно болели, но стояли на полу. Полностью встать она боялась. Просто стояла и пыталась почувствовать их.

– Ну чего, боишься? Смелее, Господь милостив. По стеночке, вон возьми мой батог у стенки. Давай, вставай, смелее…

Добрые напутствующие слова Пелагеи придали силы, и Манефа встала на ноги. Ноги горели огнём и не слушались. Она, опираясь на стол, сделала над своим страхом усилие и шагнула. Казалось, прошла вечность, и она сейчас упадет, но устояла. Потом маленькими движениями ступней под аккомпанемент сильной боли, сначала держась за стол, потом за стенку, Манефа добралась до батога Пелагеи.

– Ну, вот и вернулась, – обрадовано сказала Пелагея. – Жить захочешь – сделаешь всё. Живи, касатка, живи… Ишь чего удумала… Жизнь – она разная. Много хорошего и много плохого… Как горькое и сладкое… Если не посолишь – невкусно, а если ещё и подсластить, и переборщить – горько будет. Вот так-то… Вот и думай, крепко думай…

Она обернулась к иконам, перекрестилась и произнесла со слезою в голосе:

– Благодарю Тебя, Господи, вернул душеньку в тело. Слава Отцу и Сыну, и Святому Духу. Аминь. Всё, Манефа, стоишь? Ну, теперь потихоньку, по стеночке пошли в трапезную. Хоть и не положено, но тебе там оставили. Впредь никто правила нарушать не будет. Знай и не нарушай. Не давай дьяволу тебя искушать. Ну, пошли по стеночке, потихоньку. Не могу я тебе помочь, сама немощна. Знаю одно, и ты знай – слово иногда может лечить лучше всяких лекарств, а иногда и убить. Ну, пошли, покуда все спят…