Текст книги "Константин Леонтьев"

Автобиографичность большинства литературных произведений Леонтьева очевидна, но биограф его неминуемо сталкивается с проблемой: насколько возможен перенос тех характеристик, которые даются леонтьевским героям, на самого автора? Даже в том случае, если Леонтьев сам (в письмах, разговорах с друзьями и т. п.) указывал на «родственность» персонажа, разумеется, тождества не было, – ведь его герой принадлежал иной, художественной реальности, с иной логикой и законами развития. В то же время, очевидно частичное совпадение автора и героя за пределами произведения[37]37
  См.: Бахтин М. М. Эстетика словесного творчества (Сост. С. Г. Бочаров; текст подгот. Г. С. Бернштейн и Л. В. Дерюгина; прим. С. С. Аверинцева и С. Г. Бочарова.) – М.: Искусство, 1979. С. 141.


[Закрыть], в пространстве реальной жизни, которым нельзя пренебрегать. Для Леонтьева такое совпадение чрезвычайно характерно, поэтому обращение к текстам его литературных сочинений не менее важно для понимания личности автора, чем письма, мемуары, автобиографии.

Леонтьев решился прочитать свое первое творение друзьям. Спустя годы он рассказывал[38]38
  См.: Леонтьев К. Н. Тургенев в Москве. С. 702–703.


[Закрыть], что после чтения Георгиевский, без своей обычной насмешливости, обнял его и сказал:

– Ну вот, Костя, на что ты жаловался? Вот тебе награда за все страдания твои – настоящий талант!

Ер-в поддержал его:

– Так странно видеть в близком знакомом такого даровитого человека! Я и не думал, что ты можешь так серьезно и хорошо писать!

Леонтьев обрадовался похвалам друзей, но понимал, что без поддержки в литературном мире пьеса вряд ли будет напечатана. Кроме того, ему хотелось услышать мнение настоящего литератора, – себе самому и друзьям он не мог полностью доверять. Кому же показать пьесу? Алексею Хомякову? Его сочинения не слишком нравились Леонтьеву. Михаилу Погодину? Он не был симпатичен Леонтьеву лично. Графине Евдокии Ростопчиной? Но ее стихи они так резко критиковали в беседах с Георгиевским… Александру Островскому? Он показался Константину «груб, мужиковат и горд»[39]39
  Леонтьев К. Н. Моя литературная судьба. С. 35.


[Закрыть]… Больше всего Леонтьеву «за глаза» нравился Тургенев, но друг не разделял его мнения:

– Талант он и сам не первоклассный! Описания природы у него скучны… У гениального писателя описания никогда не бывают точь-в-точь как жизнь, – они должны быть или лучше жизни, или хуже ее. У Гоголя, например, они преднамеренно хуже, а Тургенев твой мелочно следует за жизнью…

Гоголь не слишком привлекал Леонтьева, – он не был в этом пункте согласен с Георгиевским. Тургенев вызывал восторг, но Иван Сергеевич находился тогда за границей, пойти к нему со своей пьесой было нельзя… Может быть, показать пьесу Евгении Тур? Евгения Тур, или Елизавета Васильевна Салиас-де-Турнемир, которая жила в Москве «соломенной вдовой» при живом муже-французе, высланном на родину после дуэли, не только писала восторженно встреченные критикой романы, но была хозяйкой известного московского литературного салона. Георгиевский и тут сомневался:

– Ты всем этим известностям не слишком верь, – они тоже ошибаться могут. Ты себе больше верь, своему чувству…

Впрочем, в том пункте, что литературный покровитель Леонтьеву нужен, Георгиевский с ним соглашался… Но кто?

Распорядилась судьба. В один из весенних вечеров Леонтьев сидел за столом в доме Охотниковых на Пречистенке. На глаза ему попалась лежащая тут же газета. Он прочел напечатанное в ней объявление о том, что «Николай Сергеевич и Иван Сергеевич Тургеневы вызывают должников и заимодавцев скончавшейся матери своей». Ниже следовал адрес по соседству – на Остоженке. И на следующий день в 9 утра Леонтьев подходил к большому серому деревянному дому маркшейдера Лошаковского, где жила ранее мать Тургенева, Варвара Петровна, увековеченная сыном в образе властной барыни, повелевшей утопить собачку Му-му. Сердце Леонтьева часто билось. Причем билось оно не только из-за пьесы, но и из-за боязни разочароваться в кумире.

Леонтьев боялся увидеть человека скромного, некрасивого, не годного в герои – словом, «жалкого труженика». Опасения его усиливались тем, что персонажи изданных к тому времени произведений Тургенева были все «такие скромные и жалкие». «Терпеть не мог я смолоду бесцветности, скуки и буржуазного плебейства, хотя и считал себя крайним демократом»[40]40
  Леонтьев К. Н. Тургенев в Москве. С. 704.


[Закрыть], – признавался в старости Константин Николаевич. Внешность играла такую большую роль в его оценке людей, что он попросту боялся – вдруг у любимого им писателя окажутся засаленным сюртук или обкусанными ногти? Со стесненным сердцем он позвонил. Через несколько минут его ввели к Тургеневу. Слава Богу, опасения оказались напрасными! Навстречу Леонтьеву поднялся красивый 30-летний барин очень высокого роста, атлетически сложенный и прекрасно одетый.

Тургенев считался красавцем, был богат[41]41
  Некоторое время до встречи с Леонтьевым Тургенев испытывал финансовые затруднения, – его мать отказала ему в финансовой поддержке в связи с увлечением сына певицей Полиной Виардо («проклятой цыганкой», как она ее называла).


[Закрыть] и вполне подходил к выработанному Леонтьевым идеалу соединения мысли и внешней изящности. Утонченный интеллектуал (Тургенев получил степень магистра философии в Московском университете, изучал древние языки в Берлине, в 1860 году стал членом-корреспондентом Императорской Академии Наук по отделению словесности), Иван Сергеевич чрезвычайно заботился и о своей внешности. Леонтьев описывал, каким он увидел впервые Тургенева: «Росту он был почти огромного, широкоплечий; глаза глубокие, задумчивые, темно-серые; волосы были у него тогда темные, густые, как помнится несколько курчавые с небольшой проседью; улыбка обворожительная, профиль немного груб и резок, но резок барски и прекрасно. Руки как следует красивые des mains soignees[42]42
  Ухоженные руки (франц.)


[Закрыть], большие, мужские руки. …Одет на нем был темно-малиновый шелковый шлафрок и белье прекрасное». Много лет спустя он помнил цвет тургеневского шлафрока и качество белья! Удивительное все-таки восприятие мира было у Константина Николаевича! Не случайно, а вполне в согласии со своим «эстетическим инстинктом» Леонтьев написал об этом своем первом визите к Тургеневу: «Если бы он и дурно меня принял, то я бы за такую внешность полюбил бы его»[43]43
  Леонтьев К. Н. Тургенев в Москве. С. 704.


[Закрыть]. Как он был рад, что Тургенев оказался героичнее своих персонажей!

Представившись, Леонтьев почти сразу начал читать своему кумиру «Женитьбу по любви». Тургенев слушал, закрывшись руками, около 15 минут. Читал свою пьесу Леонтьев неумело, поэтому, прервав Константина, Тургенев попросил оставить ему текст для самостоятельного прочтения.

– Вы учитесь в университете? – спросил Тургенев взволнованного автора.

– Да.

– Учитесь словесности? – сам Тургенев много лет назад, перед своим отъездом в Петербург с родителями, тоже год отучился в Московском университете на историко-филологическом факультете.

– Нет, я второй год учусь медицине, – ответил Константин.

Тургенев с интересом взглянул на молодого человека.

– А писать давно начали?

– «Женитьба по любви» – моя первая пьеса, – признался Леонтьев. – Потому мне так важно Ваше мнение. Если вещь бездарна, я брошу писание, так как ни за что не соглашусь быть посредственностью… Я презираю посредственность в искусстве.

Тургенев вновь заинтересованно взглянул на Константина.

– Хорошо, приходите ко мне завтра утром, – я прочту Вашу пьесу и откровенно выскажу свое мнение, я Вам обещаю.

Леонтьев не подозревал, что за полчаса до его визита к Тургеневу приходил другой молодой автор, армейский офицер. Накануне он оставил Ивану Сергеевичу свое произведение – повесть про графиню, благородного и обольстительного офицера (в котором, видимо, автор вывел самого себя), дуэль… Вещь была никуда не годная, Тургенев при повторном визите автора не принял, а только выслал записку, что повесть не может быть опубликована. Не успел уйти разозленный офицер, как доложили о Леонтьеве, – Тургенев был известен, обласкан критикой, и молодые авторы буквально осаждали его в поисках покровительства. Знай все это Леонтьев, он волновался бы еще больше. Но, как говорил потом Тургенев, леонтьевская пьеса была «совсем не то, что у офицера», – что-то в произведении Леонтьева сразу же привлекло внимание писателя, он почувствовал недюжинное дарование в нервном студенте.

На другой день Леонтьев опять подходил к знакомому серому дому. Он волновался: должна решиться его судьба в литературе. Каково же было разочарование, когда он узнал, что Тургенев не сможет принять его: накануне писатель почувствовал себя плохо, у него участилось сердцебиение и даже профессора Иноземцева к нему вызывали… Встретились Леонтьев с Тургеневым только через пару дней. После этой второй встречи Леонтьев был буквально окрылен: его талант признан! Он не посредственность! Его интуиция, обещавшая блестящее будущее, подтверждена мнением самого Тургенева! Действительно, Иван Сергеевич высоко оценил пьесу Леонтьева:

– Ваша пьеса – вещь болезненная, но очень хорошая, особенно для Вашего возраста. Видно, что Вы не подражаете никому, а пишете прямо от себя и очень искренно. Пьеса у Вас не совсем кончена, – закончите ее полностью, и я с радостью ее напечатаю. Я постараюсь Вам выхлопотать гонорар в 75 рублей за лист, – столько получает только Писемский. Я и Григорович получаем по 50 рублей. Ну уж за эту-то цену я Вам ручаюсь…

А. Ф. Писемский находился тогда на пике известности, – в 1850 году была опубликована его повесть «Тюфяк», сразу выдвинувшая его в первый ряд писателей своего времени. Тургенев, хотя и был не менее известен, финансово не столь зависел от гонораров, потому удовлетворялся меньшей суммой. На Леонтьева перевод разговора в практическую плоскость подействовал как бокал шампанского, – его талант осязаем, речь уже идет о сумме гонорара! А Тургенев подлил масла в огонь, спросив, нет ли у него других произведений для печати. Леонтьев вспомнил про задуманный роман и обещал принести написанные им первые главы.

Замысел романа «Булавинский завод» был навеян Леонтьеву мечтами о своем будущем. Главный герой, доктор Руднев, жил вдали от столиц в маленьком домике на опушке леса. Он управлял заводом и имением богатого помещика и лечил его крестьян. Леонтьев и сам мечтал о такой жизни – здоровой и полезной другим, независимой. По сути, Киреев из «Женитьбы по любви» и Руднев из «Булавинского завода» раскрывали разные стороны личности самого Леонтьева: «И тот, и другой был я, и ни тот, ни другой не был мною. Если Киреев был богаче меня, был независимее и лучше моего поставлен в московском обществе, – Руднев зато был еще беднее, он нуждался в хлебе; он был сирота; у него не было как у меня прекрасного материнского прибежища, – родного имения, красивого, тенистого нашего Кудинова! Киреев был здоров. Руднев был болен грудью, как я. Руднев был доктор, как я. Все свое малодушное, все свое слабое я придал Кирееву; все солидное, почтенное, серьезное, что во мне было, я вручил Рудневу… В Кирееве была моя дворянская, «светлая»… сторона; в Рудневе – моя труженическая»[44]44
  Там же. С. 706–707.


[Закрыть].

Леонтьев, вжившись в образ Руднева, даже судьбу его выводил согласно мечтам о собственном будущем: в лесу, на здоровом воздухе, грудь у Руднева проходит. Леонтьев томился жаждою любви, мечтал о молодой, кроткой и послушной возлюбленной, – и Руднев получает такую в романе; Леонтьеву захотелось съездить в Петербург, – и Руднева на два месяца вызывает в Петербург хозяин завода… Законченного плана романа у Леонтьева в голове не было, он не знал, что будет с его героем дальше, но эти первые главы писались легко и делали его волшебником, – он исполнял свои мечты на бумаге.

Тургенев прочел начало романа очень быстро и нашел, что оно еще лучше, чем пьеса.

– У Вас большой талант, – сказал он обрадованному таким признанием Леонтьеву. – Руднев – совсем не похож на Киреева, это другое лицо. И описания природы у Вас очень милы… Заканчивайте Ваш роман и Вашу пьесу, я напечатаю их в Петербурге. Но не торопитесь! Не портите своего таланта! И в будущем не давайте редакторам эксплуатировать себя, – не беритесь писать фельетоны и всякую дрянь…

Через несколько дней Тургенев уехал в свое имение в Орловскую губернию, а Леонтьев – к матери в Кудиново, на летние каникулы. Константин приехал туда счастливым, – сознание своего дара, наличие которого было подтверждено признанным писателем, окрыляло его. Родные и знакомые, которым он, конечно же, рассказал о своих встречах с Тургеневым, смотрели на него с удивлением, – трудно заметить рождение таланта у близкого человека. Феодосия Петровна же отнеслась к перспективам литературной карьеры сына скептически. Но это не поколебало уверенности сына в своем таланте. Леонтьев провел замечательное лето – ездил на балы, устраиваемые соседями, флиртовал с Анночкой Лаптевой, с которой познакомился еще зимой в Москве, но между этими приятными занятиями не забыл о главном: он окончательно отделал за лето свою пьесу и послал ее Тургеневу. В конверт он вложил и начало поэмы, которую начал писать гекзаметрами!

Выбор этой стихотворной формы Леонтьевым удивляет, – одно дело, когда Гнедич с помощью такого размера перевел «Илиаду», и совсем другое – первая поэма 20-летнего юноши. Размер этот, специально сконструированный в русской литературе для переводов античной поэзии, вызвал полемику в литературных кругах – спорили о самом праве на существование русского гекзаметра. И хотя дань ему отдали и Жуковский, и Пушкин, и Дельвиг, выбор Леонтьева это не делает менее удивительным: гекзаметры – форма сложная, звучащая архаично; если с ее помощью прекрасно можно описать Ахиллеса и передать музыку стихов Гомера («Слышу умолкнувший звук божественной эллинской речи;// Старца великого тень чую смущенной душой», – писал Пушкин гекзаметрами про перевод Гнедича), то описание жизни некоего современного Леонтьеву имения (видоизмененного Кудинова?) и садовника Якова, работавшего там, в таком виде приобретает забавный псевдо-эпический оттенок.

Тургенев ответил буквально на следующий день после получения посылки от своего молодого знакомца. Письмо было длинным, на несколько страниц! Иван Сергеевич не поленился подробно, с примерами, экскурсами в историю литературы, схемами и таблицами, разобрать недостатки леонтьевских гекзаметров. Видимо, хотя гекзаметры Леонтьева и были плохи, в стихах чувствовался «ясный и спокойный поэтический взгляд», потому Иван Сергеевич и предпринял труд такого анализа. Тургенев подсластил пилюлю своей критики, – объяснив, что Леонтьев не имеет понятия о гекзаметрах, он утешил его: «вы владеете языком, выражения ваши живы и счастливы – овладеть размером вам будет легко»[45]45
  Там же. С.711.


[Закрыть].

В этом же письме Тургенев написал и об исправленной пьесе: «это сюжет не говорю несценический, но анти – драматический; интерес в нем даже не психологический, а патологический. Но со всем тем это вещь замечательная и оригинальная»[46]46
  Там же. С. 714–715.


[Закрыть]. Иван Сергеевич обещал послать «Женитьбу по любви» в Петербург А. А. Краевскому – редактору и издателю «Отечественных записок». Более того, он собирался написать сопроводительное письмо и С. С. Дудышкину – критику «Отечественных записок», который со временем сменит Краевского на посту редактора, чтобы привлечь его внимание к начинающему автору. К августу, был уверен Иван Сергеевич, Леонтьев уже получит свой первый гонорар. Закончил письмо Тургенев так: «Пока будьте здоровы, работайте. Смею думать, что вы теперь не сомневаетесь в желании моем быть по мере сил полезным вам и вашему таланту; надеюсь, что со временем к чувству литературной симпатии прибавится другое, более теплое – личное расположение. Желаю вам всего хорошего. Ваш покорный слуга Иван Тургенев»[47]47
  Там же. С. 715.


[Закрыть]. На мой взгляд, поразительные слова из уст мэтра – по отношению к начинающему коллеге. Ни тени высокомерия, менторского тона, подчеркивания своего превосходства, но искреннее желание помочь. Иван Сергеевич повел себя не просто как литературный покровитель, но как старший друг, советчик и просто очень хороший, добрый человек. (Впрочем, он покровительствовал не только Леонтьеву, – Тургенев введет в литературные круги и Льва Толстого.)

Письмо окрылило Леонтьева. «Отечественные записки» были тогда одним из самых читаемых журналов в российском обществе, подписчиков у него насчитывалось более четырех тысяч. Цифра фантастическая для того времени, она может быть сопоставлена сегодня с миллионами зрителей какой-нибудь популярной телепередачи. Константин перечитывал строки Тургенева, представляя себе их автора, – такого красивого, плечистого, умного, что одна мысль о нем вызывала в душе двадцатилетнего мальчика чувство восторга. «Мне было приятно быть обязанным человеку, который мне так нравился»,[48]48
  Там же. С. 715.


[Закрыть] – вспоминал Леонтьев.

Леонтьев строил планы своей будущей жизни: он серьезный врач, известен не только тем, что лечит «счастливо», но и тем, что пишет, и пишет хорошо, без спешки, по роману в два-три года, и романы эти не проходят незамеченными, а повести тут же с радостью публикуются столичными журналами. Совсем отойти от нелюбимой медицины и заняться литературным трудом Леонтьев не хотел, – не было тургеневского состояния. Ему сразу представлялся «жалкий» сотрудник многих журналов в поношенных ботинках и потертом сюртуке, бегающий по редакциям в надежде заработка. Нет, он предпочитал заниматься литературой не для денег, а для самовыражения…

Константину никто не мешал мечтать в то лето, – старшие холостые братья не приехали погостить в Кудиново. Леонтьев никогда не был с ними близок, а сейчас и вовсе был рад их отсутствию, – в его голове зародилась мысль о том, что поэт, писатель, не должен иметь семьи. Гуляя по аллеям кудиновского имения, он понимал, что в придуманной им красивой жизни может найтись место для благородной, умной матери, для смирной и набожной, обожающей его горбатой тетушки, для стареющей няньки, для мужиков и дворни (они характерны и живописны), но не для братьев! В братьях нет поэзии! Для Константина и здесь эстетическая оценка была главной: братья были ни то, ни се, и им в его картинке места не находилось. У Тургенева, правда, был брат (зачем он ему?!), но в своем орловском имении Иван Сергеевич писал и жил один… Такое отношение к родным надолго осталось в сознании Леонтьева, – не случайно спустя годы между Леонтьевым и братьями произошел окончательный разрыв. Потребовался христианский переворот в его душе, чтобы он ощутил, что смирение перед Божьей волей проявляется, в том числе, в принятии своих родных, которых там сам не выбираешь…

Во время прогулок по кудиновским тенистым аллеям он решил порвать с Алексеем Георгиевским. Давно это дружба уже не столько утешала, сколько мучила его, но прекратить дружеские отношения он не решался: где он найдет себе такого умного собеседника? С кем будет рассуждать об Онегине, Печорине и Бельтове и о том, на кого лучше походить самому? Кто будет делить с ним его интеллектуальные запросы? С появлением в его жизни такого прекрасного, тонкого, умного Тургенева надобность в ядовитом Георгиевском ослабла. Леонтьев поверил в то, что теперь сможет найти себе «собеседников наивысшего порядка». Решение разорвать с другом созрело летом, но осуществил его Константин уже в Москве. Реальный толчок к этому дало знакомство с Тургеневым, но и формальный повод, судя по воспоминаниям Леонтьева, тоже был связан с ним.

В один из сентябрьских вечеров Георгиевский пришел к Леонтьеву на Пречистенку. У того уже сидел приятель – тоже молодой человек из калужской губернии, наполовину француз, Эжен Р. Георгиевский в своей развязной манере начал задирать Леонтьева:

– Как ты там не толкуй, молодой писатель, а твой Тургенев мелкопоместен. Вот, например, его «Бежин луг»… К чему там столько описаний облаков? Не иначе, хочет побольше гонорару взять.

– Что ты говоришь! Он получает по 50 рублей за лист, за все это описание, может, рублей пять всего и выйдет! А у него больше тысячи душ крестьян, нужны ему твои пять рублей! – горячился оскорбленный таким отзывом о своем кумире Леонтьев.

– Да и вообще, прочел вот я недавно графа Соллогуба «Аптекаршу» и «Наташу». Вот это чувство, и искренность, и простота, и художественность настоящая! А у Тургенева все какие-то штучки вроде комизма и юмора, как будто что-то гоголевское. Ну да куда ему! Далеко кулику до Петрова дня! – продолжал Георгиевский, явно желая сделать Леонтьеву больно. – Я думаю, что он никогда не будет в силах написать длинную и серьезную вещь[49]49
  Романы Тургенева («Рудин», «Дворянское гнездо», «Накануне», «Отцы и дети», др.) начали публиковаться позднее – после 1855 г.


[Закрыть]. Вот Писемский – хоть тебе и не нравится его «Тюфяк» – а все скорее Тургенева создаст объективное и сложное произведение!

Леонтьев, не желая начинать перепалки, ответил только, что не согласен с мнением Георгиевского и не все даже из сказанного им понимает. Тогда Алексей, прицепившись к «непониманию», тут же продекламировал с выражением эпиграмму собственного сочинения на их общего знакомого, писавшего лирические стихи:

 
Ты многого не понимаешь,
И многого, быть может, не поймешь!
Ты только то порядочно поешь,
Что сам в себе лишь замечаешь!
 

И хотя, заметив неудовольствие в лице Леонтьева, он тут же исправился, что последние строчки к Константину неприложимы, и даже моментально изменил их – «ты многое со временем поймешь,//Чего теперь не замечаешь» – эпиграмма по смыслу идеально подходила к Леонтьеву. Иваск, один из биографов Константина Николаевича, немало страниц посвятил его «нарциссизму». Для этого существовали, конечно, основания: Леонтьев был центром своей вселенной и даже не пытался этого скрывать.

Константин после обидных слов друга о Тургеневе и о себе вскипел, но сдержался: он не хотел говорить с Георгиевским об их отношениях при третьем человеке. Потому он вызвался проводить Георгиевского до ворот. В темном дворе, залитом лунным светом, Леонтьев, протянув Алексею руку на прощание, сказал:

– Я прошу тебя никогда больше ко мне не ходить и, встречаясь, не заговаривать даже со мной, а оставить меня в покое.

Георгиевский молча пожал руку Константину и ушел. Так закончились отношения с этим человеком, оказавшим очень большое влияние на Леонтьева. Правда, позднее Константин Николаевич назвал эту дружбу «сердечным и умственным рабством»[50]50
  Леонтьев К. Н. Тургенев в Москве. С. 725.


[Закрыть], никогда более не повторившимся в его жизни.

Разумеется, молодые люди встречались в университете. Поначалу Леонтьева раздражал даже звук голоса бывшего друга, его манера покашливать время от времени. Если в лекционной аудитории раздавалось такое покашливание, Леонтьев вскипал и «исполнялся злобою»[51]51
  Там же. С. 724.


[Закрыть]. Но постепенно Константин стал равнодушен к Георгиевскому. Один раз тот попытался восстановить былые отношения. Алексей подошел к Леонтьеву и сказал:

– Ты так поправился, посвежел… Я очень рад!

– Да, я стал лучше себя чувствовать, – ответил Леонтьев и тотчас отошел от Георгиевского, не желая продолжать беседу. После этого краткого разговора они перестали даже раскланиваться при встрече.

Тургенев не занял места Георгиевского в душе Леонтьева, несмотря на искреннее восхищение того старшим другом – «Тургенев не имел на меня и десятой доли его (Георгиевского – О.В.) умственного влияния»[52]52
  Леонтьев К. Н. Тургенев в Москве. С. 725.


[Закрыть], – признавал Леонтьев. Впрочем, Леонтьев не раз «примерял» Тургенева к своей жизни: понравилось бы то или это Тургеневу, если б он оказался рядом? Такой «аршин» совершенно не касался в воображении Леонтьева гражданской позиции Тургенева, нет, он имел у Леонтьева опять-таки эстетический вид: Кудиново барину Тургеневу понравилось бы – небогато, но со вкусом, «красивее и милее, чем у многих богатых», а вот старшие братья – вряд ли, «нет, нет, они не могут нравиться человеку с высоким вкусом»[53]53
  Там же. С.729.


[Закрыть]! Так, сам того не подозревая, Тургенев влиял на личную жизнь своего литературного протеже.

Осенью 1851 года Леонтьев не раз виделся с Тургеневым. Он приходил к нему в гостиницу Мореля на Петровку, они беседовали. Благодаря Ивану Сергеевичу молодой студент-медик вошел в литературный московский бомонд: Тургенев ввел его в литературный салон Салиас-де-Турнемир на Садово-Кудринской, представил графине Ростопчиной, познакомил с поэтом Н. Ф. Щербиной, известным историком Т. Н. Грановским и редактором университетской газеты «Московские ведомости», критиком, переводчиком и публицистом М. Н. Катковым (в будущем Катков стал редактором и «Русского вестника», с которым Леонтьев долго сотрудничал). В салоне Евгении Тур Леонтьев дважды видел ее брата – драматурга А. В. Сухово-Кобылина, чья слава тогда подогревалась не только успехом «Свадьбы Кречинского», читавшейся во многих литературных кружках, но и мыслью о том, что пьеса эта была написана в тюрьме[54]54
  А. В. Сухово-Кобылин был обвинен в убийстве своей любовницы, француженки Луизы Симон-Деманш, семь лет находился под следствием, дважды арестовывался и, в конце концов, был отпущен в связи с отсутствием каких-либо доказательств вины.


[Закрыть].

Некоторые знакомства были «запланированы» Тургеневым, некоторые произошли случайно. Так однажды Леонтьев познакомился с В. П. Боткиным: Константин сидел в гостиной у Тургенева, беседа шла, конечно же, о литературе – мэтр советовал Леонтьеву читать как можно больше и чаще Пушкина и Гоголя, даже не читать, а изучать их.

– А нас-то всех – меня, Григоровича, Дружинина – пожалуй, можно и не читать, – прибавил самокритично Тургенев.

Пушкиным Леонтьев восхищался; в гимназические годы Пушкин безусловно царил в его сердце над всеми поэтами. Но в последнее годы ему куда больше нравился страстный и резкий Лермонтов, светлые же, примиряющие с миром стихи Пушкина стали казаться легковесными. Мнение Тургенева, разумеется, не изменило его позиции сразу, но заставило задуматься. Позднее он благодарил Ивана Сергеевича за это.

А вот с Гоголем было сложнее – его зрелые сочинения вовсе не нравились Леонтьеву. Гоголь жил в то время в Москве, но Леонтьеву даже в голову не приходило попытаться с ним познакомиться, – Гоголь вызывал у него «личное нерасположение». И лицом он на неприятного полового смахивает… И женщины в его произведениях на живых женщин не похожи – или старухи вроде Коробочки и Пульхерии Андреевны, или какое-то отражение красивой плоти, не имеющей души, тени, вроде Анунциаты из «Рима». Нерасположение Леонтьева к Гоголю было вызвано «Мертвыми душами» и «Ревизором» – «за подавляющее, безнадежно прозаическое впечатление», которое производили на Леонтьева эти гоголевские сочинения. Эстету-Леонтьеву претила манера Гоголя обнажать убожество жизни. Даже фамилии гоголевских героев – Держиморда, Яичница, Подколесин – казались излишне уродливыми. Он спорил о Гоголе еще с Георгиевским, восхищавшимся гоголевским талантом. Леонтьев признавал «художественность» произведений Гоголя, но его отталкивала созданная в них писателем реальность: она была еще безобразнее, грубее, пошлее, чем действительная жизнь. «Я слишком многое любил в русской жизни», – замечал Леонтьев, объясняя, почему он не мог согласиться с гоголевским ее описанием.

– Но вспомните, в конце концов, его «Вия», «Тарасу Бульбу», – спорил с Леонтьевым Тургенев. – У Гоголя много романтики, а его описания природы прекрасны!

– Да, эти повести восхитительны, – нехотя согласился Леонтьев, – но поздние его сочинения совсем иные…

В время разговора в дверь постучали. Леонтьев с раздражением повернулся на стук.

– Войдите, – сказал Тургенев.

В комнату вошел невзрачный мужчина средних лет, бледный, со лбом, переходящим в лысину («плешивый» – напишет Леонтьев). Тургенев представил их друг другу:

– Это Леонтьев, молодой начинающий писатель, а это – Боткин, писатель старый…

– Да, старый, совсем старый, – подхватил Боткин с усмешкой, – уж облысел…

Плешивых Леонтьев не жаловал. С другой стороны, он помнил, с каким восторгом год назад прочел в «Современнике» серию очерков Боткина – «Письма об Испании». Но эстетическое восприятие победило, – Леонтьеву даже стало досадно, зачем такой невзрачный человек побывал в поэтической Испании. «Тургенев и Сухово-Кобылин могли там жить, – подумал Леонтьев, – но не человек с такой наружностью…»[55]55
  Там же. С. 730.


[Закрыть] Некоторое время спустя, встретив Боткина, молодой человек нахально, но с невинной улыбкой задал огорошивший писателя вопрос:

– А Вы на самом деле бывали в Испании?

От такой дерзости начинающего автора Боткин растерялся и не знал, что ответить. Разумеется, он обиделся, хотя и не показал вида. Леонтьев считал, что эта обида повлияла на отношение Боткина к леонтьевским сочинениям в будущем.

Новые знакомства льстили самолюбию молодого автора, – он уже чувствовал и себя писателем. Посланная Тургеневым в «Отечественные записки» пьеса Леонтьева была восторженно принята Дудышкиным, и отзыв известного критика еще больше укрепил веру Константина в свой талант. Увы! Публикация не состоялась из-за цензурного запрета, – в декабре об этом написал из Петербурга Тургенев. (Ирония судьбы видна в том, что спустя 30 лет сам Леонтьев станет служить цензором!) Вряд ли в своей пьесе 22-летний автор «потрясал основы», просто это было время чрезвычайно и подчас необъяснимо строгой цензуры, введенной Николаем I.

История того времени сохранила множество парадоксальных и подчас забавных случаев «радения» цензоров. В феврале 1851 года, например, Главное управление цензуры подняло вопрос о цензуровании нотных знаков, под которыми якобы могут быть сокрыты «злонамеренные сочинения, написанные по известному ключу». А в 1852 году цензоров насторожило, что многие лошади, участвующие в скачках, названы именами святых (Магдалина, Аглая, Самсон и т. д.). Не компрометируются ли этим святые? Цензура того времени судила не только о политике, но и обо всех вопросах жизни общества. Особым вниманием окружались вопросы нравственности. Видимо, «Женитьба по любви» Леонтьева была признана безнравственной и вредной, – впрочем, на закате жизни, автор и сам согласился с такой оценкой своей пьесы. Современному читателю судить об этом уже невозможно: рукопись пьесы не сохранилась.

Неудача с первой пьесой несколько обескуражила, но не слишком расстроила Леонтьева, – он не сомневался в том, что впереди у него немало пьес, повестей, романов. Да и Тургенев ободрял, призывал не унывать, работать. (Хотя в одном из писем к своему близкому другу, П. В. Анненкову, Тургенев, давая характеристику Леонтьеву, признал не только его талант, но и «сладострастное упоение самим собой», самолюбие, «исковерканность»). Более того, он обещал договориться с редакцией «Современника» о возможности выдачи Леонтьеву некоторой суммы авансом, в счет будущих публикаций. Так что, Леонтьев, еще два года назад мучившийся мыслями о том, что «не успеет расцвесть», встретил наступающий новый 1852 год уверенным в себе. «Конец 51-го и весь 52-й год – это было в моей юношеской жизни время вообще довольно хорошее; – вспоминал Леонтьев, – многое разом в эти полтора года неожиданно улыбнулось, многое улучшилось, просветлело, и сам я почти внезапно стал как-то крепнуть, мужать и смелеть….»[56]56
  Там же. С. 743.


[Закрыть]

В феврале 1852 года получил Леонтьев очередное письмо от Тургенева. Иван Сергеевич сетовал на то, что финансы «Современника» истощены, и предлагал взять взаймы рублей 100 у него. Просил он и прислать готовые главы «Булавинского завода» – возможно, их удастся печатать отрывками. Сто рублей! Сумма для молодого человека заманчивая… А отдать ее он, конечно, легко сможет – гонорары не заставят себя ждать. И Леонтьев принял предложение Тургенева ссудить его деньгами. Вместе с просьбой о деньгах он послал Ивану Сергеевичу и план своего романа, чтобы тот выбрал, какие отрывки могут быть напечатаны отдельно. Тургенев, посмотрев внимательно план, от своей идеи отказался, – роман нельзя было «расчленить» без потерь, да и через цензуру отрывки не прошли бы (Константин Николаевич в старости и этот свой роман называл «безнравственным»). Потому Тургенев напомнил юноше о задуманном небольшом рассказе, – если бы Леонтьев закончил его и прислал в Петербург, Иван Сергеевич постарался бы «пристроить» текст в журнал.