Текст книги "Константин Леонтьев"

У Розенов Леонтьев закончил повесть «Второй брак» и послал ее Тургеневу. Речь в повести шла о богатой вдове (Дуне – Додо́) и бедном композиторе Герсфельде, о постепенно возникающем у них чувстве друг к другу. Фабула повести мало говорит о ней самой: такая фабула с одинаковым успехом могла стать основой как для сентиментально-слащавой интерпретации заезженной истины «не в деньгах – счастье», так и для реалистического рассказа в духе пьес Островского, как один человек может цинично использовать чувство другого… В любом случае, сюжет был не нов. К чести Леонтьева, он совершенно по-новому его переосмыслил: речь, разумеется, не шла о розовой водичке идеальной влюбленности, перебросившей мост через неравенство. Не было тут и описания грубой корысти, хотя Герсфельд, действительно, понимал, что женитьба на богатой вдове – его единственный шанс на достойную жизнь; Леонтьев убедительно показал, что не будь у Додо́ состояния, композитор вряд ли обратил бы на нее внимание. Тем не менее, речь шла о том, как два достойных, хороших и не слишком счастливых человека пытаются понять друг друга, как в процессе этого понимания у них возникает очень непрочное, но потому и драгоценное чувство душевной близости… Да и конец повести – хотя завершилась она свадьбой – был мало похож на голливудский «happy end». Новобрачная спрашивает своего второго мужа:

«– Будем ли мы счастливы, как ты думаешь?

– Надо доказать, Дуня, – отвечал он, – что и мыслящие и болевшие душою люди могут жить, а не одни эти скучные, светлые и спокойные натуры. Надо надеяться, что во всяком случае мы не опошлимся…»[176]176
  Леонтьев К. Н. Второй брак. // Леонтьев К. Н. Полн. собр. соч. и писем в 12 томах. Т.1. С. 346.


[Закрыть]

Финал оставлял место для самых различных толкований. Именно эта неопределенность, на мой взгляд, придавала повести очарование. Но Тургеневу повесть не понравилась: он даже стал сомневаться, не ошибся ли в свое время в высокой оценке художественных достоинств леонтьевской прозы, но все же рекомендовал повесть к печати в журнал «Библиотека для чтения», где она и появилась в 1860 году.

В «Отечественных записках» ждали обещанного романа «Война и Юг» – о Крымской войне (Леонтьев даже аванс получил за него). Но вместо этого Константин Николаевич написал Дудышкину, что пришлет другой текст – о современной жизни. Речь шла о романе «В своем краю», работа над которым продвигалась довольно быстро. Впрочем, в какой-то момент Леонтьев отложил его в сторону и закончен он был лишь к 1863 году. Главным же литературным «делом» Леонтьева в эти два года стал роман «Подлипки». Еще до Крыма, в Москве, он написал отрывок о зимнем утре в помещичьей усадьбе (описав утро в имении своего дяди, Владимира Карабанова, Спасском-Телепневе). Отрывок получил одобрение у Тургенева, Краевского, Евгении Тур. Он пропутешествовал в сундучке с автором по крымским дорогам. Но дальше второй главы дело двинулось только здесь, в имении Розенов. Весной 1859 года роман был практически завершен, но до 1861 года – момента публикации в «Отечественных записках» – все время дорабатывался и отделывался автором.

О чем роман? Сказать трудно. Автор вроде бы говорит, что хочет рассказать о своей первой любви. Но даже это не совсем так: влюбленностей несколько, и какую назвать первой – трудно сказать… В самом общем плане, «Подлипки» – рассказ молодого человека о себе, о своем детстве и юности, недаром его подзаголовок так и звучит: «Записки Владимира Ладнева». Роман автобиографичен, – Леонтьев предпочитал «картины жизни» придуманному, и «Подлипки» – рассказ о собственной жизни, хотя, разумеется, не буквальный, а романтически переосмысленный и возведенный в ранг мифа. Мифологичность текста подчас бросается в глаза: вполне обыкновенная пара молодых людей становится в глазах Володи Аполлоном и Венерой, все переживаемое героем в Подлипках возвышается над бытом, приобретает символический оттенок, да и сам Ладнев не даром мечтает о древней Греции, где мог бы найти себе любовницу без разврата, – отсылка к мифологическому ключу здесь тоже очевидна. Если В. В. Набоков был глубоко убежден, что «литература – это выдумка», а «всякий большой писатель – большой обманщик»[177]177
  Набоков В. В. Лекции по зарубежной литературе. – М.: Независимая газета, 2000. С. 28.


[Закрыть], создающий и населяющий свой собственный, совершенно придуманный, мир, то Леонтьев, возможно, был редким исключением: он не создавал абсолютно новых миров, а придавал своему реальному миру мифологический характер, после чего отпускал его жить своей жизнью в сердцах читателей.

Володя Ладнев – сирота, прямой наследник богатой и бездетной тетушки-генеральши, Марии Николаевны Солнцевой. Фамилия не случайна: она – солнце усадебной жизни в Подлипках. Юрий Иваск в своей книге о Леонтьеве писал о «матриархате» в творчестве Константина Николаевича[178]178
  Иваск Ю. П. Константин Леонтьев. С. 249–250.


[Закрыть]: как в реальном Кудиново «матриархом» была Феодосия Петровна, так и в романах Константина Николаевича действуют «матриархи» – тетушка Солнцева, графиня Новосильская, Мария Павловна Львова (в романе «От осени до осени»). Старший брат Володи списан со старшего брата автора, Александра Леонтьева, которым Константин Николаевич так восхищался маленьким мальчиком и которого так презирал взрослым. Много и других моментов, явно указывающих на автобиографичность текста. Но роман – «исправленные» детство и юность автора, отредактированная им собственная жизнь. (Прежде всего, Володя Ладнев богат, тетушка его любит и балует так, как Феодосия Петровна никогда не могла себе позволить по скудости средств.) Впрочем, в «Подлипках» автор не раз иронизирует над своими былыми мечтами и мыслями, – Леонтьев всегда оставался удивительно искренен и самокритичен, он редактировал жизнь (превращая ее в мечту?), но не себя.

Роман изобилует действующими лицами, – их трудно запомнить. Леонтьев, видимо, воссоздавал дорогое ему прошлое со всеми деталями не по законам литературы, а по законам собственной памяти. Особенной любовью дышат описания усадебного быта, – Подлипки предстают перед читателем во всей их красе и патриархальности. Но краса эта не похожа ни на меланхолично-пепельные описания Тургенева, ни на укорененные в быту описания Толстого.

Леонтьев обладал удивительным даром: его роман визуален, имеет свои цветовые гаммы для происходящих на его страницах событий. Есть приевшаяся от частого употребления расхожая формула: художник слова. Если очистить это выражение от затертости и изношенности, вернуть ему первоначальный смыл, то оно как нельзя лучше подходит к Леонтьеву: он рисовал свой роман. Эстетическое восприятие жизни – это восприятие ее, прежде всего, в красках, в оттенках, любование мелочами, передача непосредственных впечатлений. Володя Ладнев восхищается неким Николаевым, – потому его профиль «сух и благороден», белье – превосходно, он иногда надевает «изящный синий фрак с бронзовыми пуговицами», а самого Володю встречает у себя дома «в удивительном халате из черной шерстяной материи». Поповна Паша была «ростом невелика, увальчива и бледна, но бледностью свежей, той бледностью, которая часто предшествует полному расцвету». У Софьи Ржевской, в которую Володя отчасти влюблен, «кудри темные, румянец мраморный», у дворовой же девушки Катюши «свежее, не слишком белое лицо… было продолговато, каштановые волосы густы и мягки, хотя и пахли немного ночником». Флигель, куда переходит со временем жить Володя, «осенен серебристым тополем», походка у Даши, одной из живущих в Подлипках девушек, – «волниста»… Все эти детали рассыпаны по страницам романа щедрой рукой. Леонтьев вспоминал детство и юность через детали и цвета. Чтобы оживить описываемое, он должен был уточнить, что платок у бабы на поле был зеленым, а салоп у Софьи Ржевской – шелковый и с муфтой… Иваск писал о «размашисто-вольготном импрессионизме» сочинений Леонтьева, который – увы – не был оценен по достоинству читателями.

Написанию романа способствовало и то, что Леонтьев тогда опять жил в имении – неторопливый усадебный быт чем-то походил на описанный в «Подлипках». Небольшая медицинская практика, занятия с детьми, долгие разговоры с баронессой Розен, приятельские беседы с живущими по соседству Дмитриевым и Ермоловым, занятия литературой, письма из Петербурга от Тургенева, Краевского, Дудышкина, письма из Кудиново от матери… Но Леонтьев не был бы Леонтьевым, если бы только к этому сводилась его жизнь. Для него всегда важно было внимание окружающих женщин. Его прототип в романе, учитель Милькеев, кружит головы девушкам. Вспоминая жизнь у Розенов, Леонтьев тоже курсивом выводит: Любаша Панютина. Так звали одну из соседок Розенов, молодую приятельницу Марии Федоровны. Она жила в селе Чуфарово того же Арзамасского уезда со своими братьями, Николаем и Иваном.

Судя по описаниям романа, жизнь в имении не была замкнутой: к Розенам приезжали гости, они ездили с визитами к соседям, устраивали «пикники»… Одну из таких «вылазок» Леонтьев «нарисовал» так: «В тени стелют пестрые, бархатистые ковры, готовят большую палатку для ночи, разводят костер для обеда, лошади ржут, и люди шумят, звонят бубенчики, и колокол сзывает к завтраку! Одна забава сменяется другой, отдых – развлечением… Одни ушли за грибами в березовую рощу, которая обогнула все заливы и заливчики озера с боков и спереди; другие лежат на коврах и читают… Кто взял ружье и сел на маленькую лодку, которую привез тотчас седой и согбенный великан-рыбак с того берега… Вот утка вылетела, и слышится уже выстрел молодца-повара… Принесли грибы – идут все, и люди, и дети, и взрослые господа за ягодами… Никому не скучно»[179]179
  Леонтьев К. Н. В своем краю. С. 43.


[Закрыть]. Возможно, Леонтьев и Любовь Сергеевна Панютина познакомились как раз на одном из таких многолюдных пикников, кто знает? Именно эта девушка стала прототипом «доброй барышни» Любаши в романе «В своем краю».

Любаша в романе – рослая русская красавица с косой, из небогатой семьи. Она уговаривает доктора Руднева взяться за лечение ее отца. Руднев в мыслях сравнивает Любашу с полудиким кустом шиповника – красивым, пахнущим, но не таким парадным и ярким, как садовая роза. Она удивительно добродушна и проста в движениях и словах, ей вовсе не присущи кокетство, она умеет искренно веселиться. Своей естественностью и свежестью Любаша притягивает к себе мужские взгляды. Образование ее не назовешь блестящим: про Гоголя она говорит, что это полицмейстер из соседнего уезда (в этом замечании видна и ехидная ирония самого Леонтьева), смешат ее самые незатейливые шутки, а над книгой, которую ей посоветовал почитать Милькеев, она скучает… Тем не менее, оба воплощения автора – Руднев и Милькеев – начинают за ней ухаживать. Милькеев – играючи, а серьезный Руднев – влюбившись всей душой и страдая от внимания Любаши к мнимым соперникам. Правда, вскоре оказывается, что и Любаша не равнодушна к Рудневу, – она не только остается стойкой к чарам яркого Милькеева, но даже отказывается от замужества с богатым соседом, князем Самбикиным, из-за своего чувства к бедному лекарю, который не может похвастаться даже дворянским званием.

Курсив Леонтьева в хронологии своей жизни, тот факт, что оба героя романа, прототипом которых стал автор, обращают на Любашу внимание, подсказывают, что и Леонтьев не остался равнодушным к соседке. Руднев в романе женится на Любаше; но в реальности никакой свадьбы не было. Все-таки Леонтьев в большей степени отождествлял себя с Милькеевым – эмоциональным, не пригодным для семейной жизни, взрывным и напоминающим шипучее шампанское в бокале. Пока Руднев упивается семейным счастьем и нравственным удовлетворением от врачебной работы, Милькеев едет в Италию, чтобы присоединиться к Гарибальди. Возможно, будь в самом Леонтьеве меньше от шипучего Милькеева, Любовь Панютина и могла бы стать его избранницей. Но размеренная жизнь сельского врача не прельщала Константина Николаевича.

Через два года Леонтьев решился оставить имение Розенов. Мотивы этого отъезда тоже описаны в романе. Милькеев думает об отъезде, и Новосильская, которая не хочет этого, говорит предводителю Лихачеву:

«– Разве его деятельность здесь не полезна? И разве человек не имеет права быть покойным?…

– Он, именно он, не имеет права быть покойным! – сказал предводитель. – Здесь он перекипит бесплодно»[180]180
  Там же. С. 135.


[Закрыть].

Что-то подобное чувствовал сам Леонтьев. Ему было хорошо в Спасском, но не всю же жизнь прожить домашним врачом в чужом дому! К медицине он не чувствовал призвания. Зато все чаще в голову приходили мысли о том, что имея признанный другими дар, он мало сделал в литературе. Лев Толстой, которого Тургенев наряду с Леонтьевым называл надеждой русской литературы, к тому моменту стал уже известен. Он и написал гораздо больше, – его хорошо знали читатели (особенно после «Севастопольских рассказов»). Леонтьев же, от которого так много ожидали, заявил о себе очень скромно… К тому же, Леонтьеву было в ту пору 29 лет – возраст, когда хочется интересного общества, деятельности, успеха у женщин, театров и ресторанов, наконец! Леонтьев был молод, – ему хотелось не покоя, а бурь, борьбы, наслаждений. Он искал нового, он чувствовал себя героем.

После долгих раздумий Леонтьев решил оставить медицину и полностью посвятить себя литературной деятельности. Феодосия Петровна пыталась его отговаривать (она всегда с подозрением относилась к литературным занятиям сына), но успеха не имела. Этому решению предшествовало важное для его внутренней жизни событие: в начале 1860 года Леонтьев послал Тургеневу свой критический отзыв о его романе «Накануне».

Надо сказать, что былого восхищения перед старшим другом и литературным покровителем Леонтьев уже не испытывал. Леонтьев сильно изменился за прошедшие после расставания с Тургеневым годы, он стал другим. Не могли не измениться и его оценки, взгляды. Сам Леонтьев объяснял это так: «Тургеневу было уже за тридцать лет, когда мы с ним надолго расстались в 54-м году, а мне только за 20. К тому же, надо заметить, что на степень и глубину изменения во взглядах, привычках и чувствах наших огромное и неотразимое влияние имеет степень резкости внешних перемен в нашем образе жизни за известный срок времени. Чем перемены крупнее, чем антитезы наших внешних положений резче за это время и еще, чем больше число душевных струн затрагивают в человеке эти изменяющиеся внешние условия, тем, разумеется, человек больше за это время прожил, тем опыт его разностороннее, тем дальше он отходит и сам от прежнего себя, и от тех близких, которые за это время жили несколько неподвижнее его и по внешним условиям, и по внутренним движениям ума, воли и сердца. Так случилось и с нами – со мной и с Тургеневым. С 54-го года до 61-го, в эти семь лет, я совсем переродился. Иногда, вспоминая в то время (в 60 – 61-м году, например) свое болезненное, тоскующее, почти мизантропическое студенчество, я не узнавал себя. Я стал за это время здоров, свеж, бодр; я стал веселее, спокойнее, тверже, на все смелее, даже целый ряд полнейших литературных неудач за эти семь лет ничуть не поколебали моей самоуверенности, моей почти мистической веры в какую-то особую и замечательную звезду мою…»[181]181
  Леонтьев К. Н. Мои дела с Тургеневым и т. д. С. 139–140.


[Закрыть].

Авторитет Тургенева как художника стал не безусловен в глазах Леонтьева. Он невольно вспоминал свои студенческие споры с Георгиевским и признавал в глубине души, что его «почти гениальный» товарищ был прав в критических оценках тургеневской прозы. В то же время, Леонтьев испытывал искреннюю признательность к Ивану Сергеевичу, – Тургенев во многом определил его жизнь. Живя у Розенов, он изредка переписывался с Иваном Сергеевичем, и Тургенев по-прежнему помогал ему с публикациями и получением гонораров от редакций. Они не были тогда близки – ни по взглядам, ни лично, но взаимная симпатия осталась. Поэтому отзыв дался Леонтьеву нелегко. Таковы уж были литературные нравы того времени (об исчезновении которых можно лишь сокрушаться): личная приязнь не мешала судить творчество «по гамбургскому счету». Показательно и то, что Тургенев сам передал письмо Леонтьева в «Отечественные записки» для публикации, где оно и появилось в 1860 году под названием «Письмо провинциала к г. Тургеневу».

Леонтьев начал свой отзыв следующими словами: «Я прочел «Накануне» с увлечением, но оно неприятно потрясло меня…»[182]182
  Леонтьев К. Н. Письмо провинциала к г. Тургеневу.// Леонтьев К. Н. Собр. соч.: В 9 томах. Т. 8. С. 10.


[Закрыть]. Почему? Леонтьев не мог согласиться с принесением эстетического начала в жертву идее, социальной тенденции, пусть даже и прогрессивной. Тургеневский роман рассказывал о любви Елены Стаховой к болгарину Инсарову, одержимому идеей освобождения своей родины. Вместе с Инсаровым, покинув родных и привычную жизнь, Елена отправляется в Болгарию. Не добравшись до родины, Инсаров умирает от чахотки, но Елена не возвращается домой, а решает продолжить дело умершего мужа: говорят, ее видели сестрой милосердия в Герцеговине. Роман был «актуален», – он рассказывал о кипящих Балканах, показывал «новых» людей, жизнь которых подчинена некой высшей задаче, но, по мнению Леонтьева, и Инсаров, и Елена были поэтически безжизненны. Тургенев выписал их как безукоризненные типы, а не как живых людей из плоти и крови.

Сквозь «математическую ясность плана» романа просвечивало авторское намерение. «Разве такова жизнь?» – восклицал Леонтьев. Где волшебная изменчивость, смута жизни? «Возьмите все лица: как ясно, что они собрались для олицетворения общественных начал!» В отличие от других критиков, эстет-Леонтьев не хотел обсуждать нравственную или социальную сторону романа, – он вел речь об эстетике, о красоте и сложности жизни, которая должна проявляться в произведении искусства. Его критика носила формально-художественный характер, что было вовсе не характерно для журналов того времени. Недаром известный литературовед Б. А. Грифцов отмечал, что ««Письмо провинциала» производит впечатление совсем одинокого, затерянного в 60-х годах голоса»[183]183
  Грифцов Б. А. Судьба К. Н. Леонтьева.//К. Н. Леонтьев: pro et contra. Кн. 1. С. 324.


[Закрыть].

Для Леонтьева красота – главная идея жизни. Он оставался реалистом (что было ожидаемо при его естественнонаучных склонностях), но реализм этот был не таким, как понимали его Добролюбов, Тургенев, Писемский, Боткин, в нем не было критики и «редактирования» существующего, бытописательства и подробностей, зато присутствовало восхищение действительностью как она есть. Жизнь прекрасна, сложна, многообразна, она противна любой схеме, поэтому подлинный реализм обязывает показывать пышное цветение полутонов. «Если в творении нет истины прекрасного, которое само по себе есть факт, есть самое высшее из явлений природы, то творение падает ниже всякой посредственной научной вещи, всяких поверхностных мемуаров, которые, по крайней мере, богаты правдой реальной и могут служить материалами будущей науки жизни», – был уверен Леонтьев. В «Накануне» же бессознательное было принесено в жертву сознательному, прекрасное было забыто ради полезного, ради общественной тенденции.

При таком понимании реализма Леонтьев гораздо ниже стал ценить не только некоторые страницы Тургенева, но и собственные тексты (например, его все меньше удовлетворяло описание зимнего утра в усадьбе из романа «Подлипки», которым он одно время так гордился). «Описания хороши или очень величавые, неопределенные, как бы носящиеся духоподобно (таковы описания в Чайльд-Гарольде), или короткие, мимоходом, наивные. Мое зимнее утро и все почти описания Тургенева грубореальны, хотя и были согреты очень искренним чувством. Другое дело такие простые, мужественные описания старика Аксакова в «Хронике»! Тут нет тех фальшивых звуков, взвизгиваний реализма, которыми богат Тургенев и которыми платил дань и я… увы… под влиянием его и других…»[184]184
  Леонтьев К. Н. Мои дела с Тургеневым и т. д. С. 128.


[Закрыть], – писал позднее Константин Николаевич.

В статье Леонтьева были строки, которые, думаю, горько и обидно было читать Тургеневу. «Вы недостойны сами себя как поэт в этом романе, недостойны творца «Рудина», «Гнезда», «Муму», «Затишья», даже «Записок Охотника»», – восклицал Леонтьев. То, что Иван Сергеевич, прочтя это, все же способствовал публикации отзыва и написал Леонтьеву еще несколько писем (даже из Парижа он заботился о судьбе леонтьевских произведений), заставляет Тургенева искренно уважать. Но трещина в отношениях Леонтьева и его литературного патрона стала очевидной. Для Константина Николаевича это означало не только расхождение жизненных путей с Тургеневым, не только разные позиции в понимании литературы и искусства, но и назревающий разрыв с либерализмом и либералами, к числу которых Иван Сергеевич, разумеется, относился. Статью Леонтьева с проповедью эстетического подхода к искусству и жизни тогдашнее российское общество с его страстью к «полезной» и «прогрессивной» литературе практически не заметило, – как и предшествовавшие его публикации.

Весной 1860 года Леонтьев покинул имение Розенов и переехал к матери в Кудиново. Его решение бросить медицинскую практику было окончательным, и через полгода, зимой, он отправился в Петербург, чтобы иметь возможность самому устраивать свои литературные дела.