Текст книги "Константин Леонтьев"

Глава 4. Сельская жизнь

Чем больше развивается человек, тем больше он верит в прекрасное, тем меньше верит в полезное.

К. Леонтьев

Москва встретила Леонтьева не радостно. Он отчаянно нуждался, потому главным делом были поиски места, чтобы обеспечить деньгами себя, постаревшую Феодосию Петровну, Лизу. К тому же, московский воздух пробудил воспоминания о Зинаиде Кононовой. В одном из писем к матери Леонтьев не только мягко упрекал ее за то, что она помешала ему жениться на Зинаиде, но и признавался, что готов жениться на бывшей возлюбленной и спустя эти годы, если бы она оказалась вдруг вдовой… Зинаиды в Москве в то время не было, что помогло побороть искушение увидеть ее. А когда через несколько лет бывшие возлюбленные встретились, Зинаида имела детей, привыкла к мужу и была вполне довольна своей жизнью. Говорить им было уже не о чем, – они стали посторонними.

Подыскивая службу, Леонтьев обратился к профессору Иноземцеву. Тот бывшего студента прекрасно помнил, советовал ему остаться в Москве, обещал свою помощь. Но Леонтьеву очень хотелось получить место в деревне: как и герой своего незаконченного романа «Булавинский завод», он мечтал покинуть суетливый город: «Так как я сам был тогда все в беспокойстве, в Sturm und Drang[149]149
  Буря и натиск (нем.)


[Закрыть], то все, что располагало к спокойствию, к здоровью, тишине и постоянству – мне нравилось. Деревня, одиночество, мирный брак или простая «гигиеническая», невзыскательная любовница, должность сельского врача, молоко, осенняя тихая погода»[150]150
  Леонтьев К. Н. Моя литературная судьба. С. 50.


[Закрыть]. Ему было нужно спокойствие и время для литературы, раздумий, осмысления произошедшего с ним в Крыму. Кроме того, опять болела грудь, – сельский воздух помог бы поправить здоровье. Были и другие резоны для отказа от московской жизни: «Я хотел быть на лошади… Где в Москве лошадь? – Я хотел леса и зимою: – где он? Я хотел многого…»[151]151
  Леонтьев К. Н. Моя литературная судьба. С. 70.


[Закрыть]

Существовали и эстетические соображения: в деревне он был бы окружен «народом», а кругом его общения стали бы богатые помещики («знать») – эти два полюса российской жизни вполне устраивали молодого человека. В Москве же он поневоле оказался бы посередине – среди небогатых и неживописных литераторов и профессоров, зарабатывающих себе на хлеб упорным трудом. Посередине Леонтьев никогда быть не хотел! Красивого и богатого Тургенева в Москве тогда не было, Фет («улан лихой, задумчивый и добрый») только собирался переехать в Москву после своей женитьбы, а остальные знакомые литераторы не слишком ему импонировали: «Панаев и Некрасов оба были отвратительны и т. д. <Гончаров тоже epicier[152]152
  Бакалейщик (франц.)


[Закрыть], толстый и т. д. Толстых я не встречал, ни Льва, ни Алексея. – Майков очень жалок. – Жена его носит очки! И потому – я на всех почти ученых и литераторов смотрел, как на необходимое зло… и любил жить от них далеко…>»[153]153
  Леонтьев К. Н. Моя литературная судьба. С. 71.


[Закрыть]. Не стоит осуждать Константина Николаевича за такие мысли: они возникали и у других, соприкоснувшихся с профессиональным «писательством». С. Н. Дурылин – ценитель искусства и философ, общавшийся не только со «средними» писателями, но и с выдающимися, замечал тем не менее: «Как мелочны и скучно мелочны «литераторы»! Конечно, литературный круг – это один из самых невыносимых, неблагородных и мелких, мелких…»[154]154
  Дурылин С. Н. В своем углу. К 120-летию С. Н. Дурылина. – М.: Молодая гвардия, 2006. С. 300.


[Закрыть]

Леонтьев искал себе место в деревне и вскоре принял предложение барона фон Розена стать домашним врачом в нижегородском имении Спасское под Арзамасом, принадлежащем его супруге. Место он получил отчасти благодаря Тургеневу, – Розен был приятелем Ивана Сергеевича.

Переезжая в Спасское, Леонтьев написал прошение: помятуя матушкины наставления, он хотел числиться на государственной службе. Прошение было удовлетворено: 7 марта 1859 года Константин Николаевич был определен врачом с правами государственной службы при имениях Арзамасского уезда, где и провел два года – с 1858 по 1860. К концу этого срока Леонтьев был даже произведен в титулярные советники по представлению Нижегородской врачебной управы.

К сожалению, о его жизни сельского врача сохранилось не так много сведений. Главным (хотя и ненадежным с точки зрения фактов) источником информации о сельской жизни Леонтьева в эти два года является роман «В своем краю». Константин Николаевич начал писать его тогда же, в Спасском, хотя напечатан он был позже. Он сам отмечал позднее, рассказывая о романе: «Большинство лиц взято с натуры, в Нижегородской губернии»[155]155
  Леонтьев К. Н. Для биографии К. Н. Леонтьева. // Леонтьев К. Н. Полн. собр. соч. и писем в 12 томах. Т.6, кн. 2. С. 8.


[Закрыть].

Известно, что Леонтьев принимал окрестных жителей в устроенном Розенами лазарете. Следил он и за здоровьем самих хозяев усадьбы. Судя по письмам, деревенская жизнь пошла ему на пользу, – он перестал кашлять, да и финансовые дела его пришли в порядок. Леонтьев аккуратно отсылал часть своего жалования Феодосии Петровне, чтобы она могла содержать надлежащим образом Кудиново и понемногу гасить долги[156]156
  Кудиново было заложено дважды – в 1852 и 1854 гг., долг казне составлял несколько тысяч рублей, и до 1876 г. владельцам усадьбы приходилось выплачивать заем и проценты.


[Закрыть], и семье Лизы Политовой в Крым. Но и после этого денег хватало на книги, – он выписывал некоторые даже из Германии.

Розены тоже пришлись Леонтьеву по душе. «Добрый и честный Дмитрий Григорьевич», вышедший в отставку в чине полковника, жил в имении наездами, – у него было имение Новоскуратово на Кубани, где он проводил много времени. Приезжая в Спасское, он разговаривал с Леонтьевым о политике и вере, по-отечески (он был на 16 лет старше) предостерегая нового домашнего врача от «прогрессистских» крайностей, свойственных молодости. К тому же, Розен чрезвычайно интересовался восточным вопросом, отношениями России с Оттоманской империей (через несколько лет он даже перевел с немецкого книгу Георга Розена об истории Турции), поэтому Леонтьев, которого краем задела только что прошумевшая Крымская война, был ему дорог как собеседник.

Леонтьев вспоминал, что в этот период был не чужд либеральных взглядов: «я смолоду имел глупость тоже либеральничать (вполне искренно, и это-то и глупо!)», Розен же мягко увещевал молодого человека. «Я тогда улыбался с гнусной тонкостью, – рассказывал Леонтьев, которого в зрелые годы «прогрессивная» печать иначе как «реакционером» не величала, – а теперь, когда я вижу у других эту тонкость, я не бью в морду одних – только потому, что они мне кажутся гораздо сильнее меня, а других, которые не страшны, не бью потому, что не хочу судиться у мирового судьи… Но что я чувствую!.. Но что я чувствую!.. О боже!»[157]157
  Леонтьев К. Н. Моя литературная судьба. (1874-1875). P.74.


[Закрыть] Розен, конечно, его не бил, но и не соглашался с пылкими молодыми суждениями.

C Марией Федоровной Розен (урожденной Ладыженской, а по первому мужу – Львовой) Леонтьев подружился, – баронесса стала прототипом графини Катерины Николаевны Новосильской в романе «В своем краю» (а фамилию «Львовы» Константин Николаевич использовал позднее для автобиографической эпопеи «Река времен»). Графиню Новосильскую любят все домочадцы (ее даже называют «сахар-медовичем» и «добрыней»), она умна, добра, сильна характером, но не скучно-идеальна – у нее есть слабости, которые только придают ей живого обаяния в глазах окружающих. Она – солнце, вокруг которого вращается вселенная леонтьевского романа. Если Мария Федоровна Розен была на нее похожа, то немудрено, что Леонтьеву она нравилась. Но главное – она ему не мешала. Один из героев романа, домашний учитель Милькеев, говорит Новосильской: «Я сам вас как в кармане ношу. Я вас никогда не слышу и не чувствую. Я был влюблен, у меня была мать, были, к несчастью, родные, приятели и друзья, пожалуй, но все они чем-нибудь же мешали мне… А вы, вы, поймите, вы – первый человек, с которым нет борьбы…»[158]158
  Леонтьев К. Н. В своем краю. С. 52.


[Закрыть]

Леонтьев быстро «прижился» в усадьбе. «Дом, как полная чаша, простор, веселье; едят по-старинному: и много, и часто; большие комнаты под разноцветный мрамор; люстры с переливными хрусталями, колонны; на всех дверях резные фрукты, цветы, корзины с дрожащими колосьями; газеты, книги новые, гостеприимство; все старинное – хорошее, все новое – почтенное»[159]159
  Там же. С. 126.


[Закрыть], – описывал Леонтьев усадебный быт в своем романе. Судя по всему, это описание относится и к вполне реальной жизни в Спасском.

У четы Розенов были дети – Гриша и Азя. Их воспитательница, мадемуазель Мари, стала прототипом синеглазой англичанки Нелли в романе (она явно вызывает симпатии автора), а их гувернер Грюнфельд получил свое литературное воплощение в правильно-скучном Баумгартене. Леонтьев тоже занимался с детьми – естествознанием; говорил о ботанике во время прогулок по парку, объяснял устройство человеческого организма, рассказывал о Крыме… Он даже изучал с ними – по просьбе баронессы – основы анатомии.

Дети (больше всего старался Гриша) переписали начисто его крымский проект («Записку об основании особой учебницы естествоведения на Южном берегу Крыма, в Казенном ботаническом Саду, называемом Никитским») для отправки в Петербург, министру народного просвещения Ковалевскому. «Задача была та, – вспоминал потом Леонтьев, – что нигде почти в мире нельзя найти таких удобств для живого и наглядного изучения природы, как на Южном берегу Крыма (море, горы, дикие леса и близость степи в Крыму же, сады, тепличная флора, богатая воздушная, альпийская на высотах; – обилие перелетных птиц и рыбы; – возможность содержать лучше, чем в столицах, животных самого противоположного климата, ибо на горе наверху холодно, а у моря жарко; – садки для морских животных и т. д.; необыкновенное обилие этнографических и антропологических данных, черепа, могилы и т. д. Сверх того обращено было внимание и на нравственно-религиозное влияние тихой и здоровой местности на учащихся, будущих профессоров; отсутствие столичной злобы, нужды и пустоты»[160]160
  Леонтьев К. Н. Для биографии К. Н. Леонтьева. С. 8–9.


[Закрыть].

Леонтьев надеялся, что на его предложение обратят внимание и строил планы: вот он едет в Париж для того, чтобы изучить устройство ботанических садов, музеев и других естественнонаучных учреждений в Европе. А вот – возвращается в полюбившийся Крым, но уже не бедным подневольным лекарем, а основателем первого в России училища естествоведения, которое станет привлекать к себе все лучшие молодые силы… Мечты оказались напрасными: на проект было наложено несколько резолюций, министр прислал Леонтьеву благодарственное письмо, после чего бумаги похоронили в бюрократической могиле…

В романе, написанном «с натуры», Леонтьев вывел себя сразу в двух персонажах – докторе Рудневе (имя этого персонажа перекочевало в новый роман из «Булавинского завода») и студенте-юристе Милькееве. Наверное, не случайно оба – Василии: повторение имени намекает на общего прототипа обоих персонажей. Пренебрегая полутонами, можно сказать, что Руднев персонифицирует профессиональную сторону Леонтьева, Милькеев же – складывающийся у него в то время эстетизм. Впрочем, в Рудневе есть и черты проживавшего неподалеку от Розенов доктора К. Н. Дмитриева, приятеля Леонтьева в те годы, а в Милькееве можно найти черты другого знакомого, Н. А. Ермолова, часто бывавшего в Спасском.

Руднев, как и Леонтьев, врач. Он тоже беден, тоже окончил Московский университет, тоже прошел через трудные годы студенчества. Руднев мечтает благодаря своему докторскому званию перестать бороться за кусок хлеба: «Вот я теперь врач: я имею право решать участь семейств; я могу спасать людей; могу иметь чины; лет через 20 уже буду не бедный мещанин Руднев, незаконный сын крестьянки, а доктор Руднев – генерал от медицины»[161]161
  Леонтьев К. Н. В своем краю. С.7.


[Закрыть]. Мысли о «генеральстве от медицины» (и «генеральстве от литературы» заодно!) и Леонтьеву не были чужды. Руднев увлекается наукой, естествознанием – еще одно явное сходство с автором. Руднев – последователь френологии, как и Леонтьев, он анализирует окружающих с точки зрения строения их черепов. Формально – именно Руднев является главным персонажем романа, именно о его жизни, мыслях, чувствах рассказывает автор.

Но по сути, супергероем повествования становится Василий Милькеев. Он красив, умен, всем нравится, влюблен сразу в двух девушек (Нелли и Любашу), но главное – суждения его совершенно не похожи на общепринятые мнения. В уста этого персонажа Леонтьев вложил многие парадоксальные идеи, вполне вписывающиеся в его собственную концепцию. Именно в нижегородском имении сложились основные черты «эстетического имморализма», в котором не раз упрекали Леонтьева. Разумеется, эта концепция не носила тогда законченного характера, она лишь складывалась, но эволюция его взглядов шла именно в этом направлении.

В одном из разговоров с Новосильской и другими Милькеев развивает теорию эстетизма, чрезвычайно близкую к той, что отстаивал Леонтьев. Речь зашла о равенстве – ценности, носящей безусловный характер в глазах либерально настроенных людей того времени. Милькеев же не только поставил под сомнение эту безусловность, но и вовсе выдвинул эстетический, а не моральный критерий на первый план:

«– Равенства должно быть настолько, чтобы оно не стесняло свободы и вольной борьбы.

– Я думаю, главное, чтоб не было насилия?.. – возразила Катерина Николаевна, – это – главное… Или нет…

– Все условно-с.

– А как же оправдать насилие?..

– Все условно-с. Пожалуй, и не оправдывайте.

– Нет, надо оправдать.

– Оправдайте прекрасным, – говорил Милькеев, – одно оно – верная мерка на все… Потому, что оно само себе цель… Всякая борьба являет опасности, трудности и боль, и тем-то человек и выше других зверей, что он находит удовольствие в борьбе и трудностях… Поход Ксенофонта сам по себе прекрасен, хоть никакой цели не достиг!

У Милькеева заблистали глаза и загорелись щеки; не видел еще Руднев его с таким лицом. Предводитель хотел что-то сказать, но Милькеев уже был в волнении и, откидывая назад свои кудри, продолжал, все больше и больше разгорячаясь:

– Что бояться борьбы и зла?.. Нация та велика, в которой добро и зло велико. Дайте и злу и добру свободно расширить крылья, дайте им простор… Не в том дело, поймите, не в том дело, чтобы отеческими заботами предупредить возможность всякого зла… А в том, чтобы усилить творчество добра. Отворяйте ворота: вот вам – создавайте; вольно и смело… Растопчут кого-нибудь в дверях – туда и дорога! Меня – так меня, вас – так вас… Вот что нужно, что было во все великие эпохи. Зла бояться! О, Боже! Да зло на просторе родит добро! Не то нужно, чтобы никто не был ранен, но чтобы были раненому койки, доктор и сестра милосердия… Не в том дело, чтобы никто не был обманут, но в том, чтобы был защитник и судья для обманутого; пусть и обманщик существует, но чтобы он был молодец, да и по-молодецки был бы наказан… Если для того, чтобы на одном конце существовала Корделия, необходима леди Макбет, давайте ее сюда, но избавьте нас от бессилия, сна, равнодушия, пошлости и лавочной осторожности.

– А кровь? – сказала Катерина Николаевна.

– Кровь? – спросил с жаром Милькеев, и опять глаза его заблистали не злобой, а силой и вдохновением. – Кровь? – повторил он, – кровь не мешает небесному добродушию… Вы это все прянишной Фредерики Бремер начитались! Жан д'Арк проливала кровь, а она разве не была добра, как ангел? И что за односторонняя гуманность, доходящая до слезливости, и что такое одно физиологическое существование наше? Оно не стоит ни гроша! Одно столетнее, величественное дерево дороже двух десятков безличных людей; и я не срублю его, чтобы купить мужикам лекарство от холеры!

Все молчали»[162]162
  Там же. С. 45–46.


[Закрыть].

Да и как было не молчать?! Милькеев и его создатель высказали еретическую мысль: красота важнее морали; лучше живописное, молодецкое зло, чем скучное и бесцветное добро! Именно за эту теорию Леонтьева, с легкой руки В. В. Розанова, величали «русским Ницше». Действительно, немецкий мыслитель, философствующий «на 6 тысячах футов над уровнем человека», проповедовал о «свободных умах», которые находятся выше моральных ограничений, «по ту сторону добра и зла». В его работах тоже звучало языческое преклонение перед красотой и презрение к слабому и больному человечеству, к усталой европейской цивилизации. Уже в тех сочинениях, которые Ницше сам готовил к печати (а есть еще и другие, которые были опубликованы без его одобрения – во время его болезни или после смерти, и их аутентичность вызывает много вопросов) звучит настойчивый мотив: мораль – не более чем обычай, служащий смирительной рубашкой для сильных личностей. «Свободный человек аморален, потому что он настроен во всем полагаться на себя, а не на традицию: в каждом примитивном государстве человечества «зло» означало то же, что и «индивидуум» – «свободный», «спорный», «непривычный», «непредсказуемый», «непрогнозируемый»», – писал Ницше[163]163
  Ницше Ф. Утренняя заря. Мысли о моральных предрассудках. – Свердловск: 1991. С. 17.


[Закрыть].

Леонтьев устами Милькеева утверждал, что в великом народе добро и зло, гуманность и жестокость взаимосвязаны. К похожему выводу пришел и Ницше, изучая античность. Если до него в древних греках видели расу «прекрасных детей», «золотой век» человечества, то Ницше впервые описал их как свирепый и воинственный народ, хотя и создавший уникальную культуру; они «имели склонность к жестокости, к брутальному удовольствию разрушать», но были и «самым гуманным народом античности». Для обоих мыслителей здесь не было противоречия: движущей силой истории является борьба, а не сонное благоденствие; творчество прекрасного – продукт состязания и страсти. В этом смысле, добро и зло – две стороны одной медали и невозможны друг без друга. «Зло на просторе родит добро», – писал Леонтьев. И Ницше вторил ему: «Самые сильные и самые злые души до сих пор продвигали человечество более всех… злые побуждения столь же полезны, необходимы и спасительны для видов, сколь и добрые»[164]164
  Ницше Ф. Веселая наука. //Ницше Ф. Соч. в 2-х томах. Т. 1. – М.: Мысль, 1990. С. 326.


[Закрыть].

Но здесь необходимо сделать одно чрезвычайно важное замечание: Леонтьев свой «имморализм» высказал до Ницше. Когда Леонтьев наделял Милькеева своими мыслями, Ницше учился в школе под Наубургом и переживал первые пробы пера – вел дневник, писал стихи, сочинял музыку… Скорее Ницше можно назвать «прусским Леонтьевым»! Замечательный ученый, «дедушка» американской славистики, Джордж Л. Клайн, писал о соотношении леонтьевской позиции и ницшеанства: «Леонтьев был в высшей степени оригинальным и независимым мыслителем. Его «ницшеанские» взгляды были сформулированы почти на десятилетие раньше того, как появились первые работы Ницше, и он умер до того, как слава Ницше распространилась в России»[165]165
  Kline, George L. Religious and anti-religious thought in Russia. – Chicago & London: The University of Chicago Press, 1968. P. 40.


[Закрыть].

Если уж говорить о предшественниках (да и то – условных!), то обсуждать надо было бы фигуру Томаса Карлейля. Именно он в 40-х годах девятнадцатого столетия читал публичные лекции о героях и великих людях, утверждая, что великие люди, личности – смысл и соль истории. «Из всех прав самое неоспоримое – это право умного (силой ли, уговорами ли) вести дураков», – так звучит один из его известных афоризмов. Карлейль пытался натуралистически проинтерпретировать историю, трактуя общества как организмы, проходящие различные стадии развития и, в конце концов, ослабевающие, дряхлеющие и умирающие. Применительно к творчеству этого шотландского мыслителя впервые было употреблено словосочетание «героический витализм»: таким именем стали обозначать подход, объединяющий аристократизм и натурализм, согласно которому логика истории ведет к господству сильных, благородных, интеллектуально развитых, что, по сути, противоречит демократическим тенденциям[166]166
  См.: Bentley, Eric. The Cult of the Superman. – Peter Smith: 1969. Р. 49–58.


[Закрыть]. Ведь «кого небо сделало рабом, того никакое парламентское голосование не в состоянии сделать свободным», – был убежден Карлейль. И уже позднее «героическими виталистами» стали называть Рихарда Вагнера, Фридриха Ницше, Бернарда Шоу. Называли так и Леонтьева[167]167
  См.: Lukashevich, Stephen. Konstantin Leontev (1831-1891): A Study in Russian «Heroic Vitalism». – Pageant Press, Inc.: 1967, New York.


[Закрыть]. Правда, Карлейль тоже был предшественником «виртуальным»: Леонтьев его работ не читал. Речь можно вести не о заимствовании, а о перекличке идей, что свидетельствует о мало замеченной тенденции позапрошлого века.

Для Леонтьева было характерно не столько теоретическое обоснование «героизма», сколько выбор «героической» жизненной стратегии для себя. «Составные части «героического» способа жизни Леонтьева несложны, – пишет один из современных исследователей творчества Константина Николаевича, Д. М. Володихин, – огромное честолюбие, отвага, верное служение государю и отечеству, покорение женских сердец. Цель – слава…»[168]168
  Володихин Д. М. «Высокомерный странник». Философия и жизнь Константина Леонтьева. – М.: «Мануфактура», 2000. С.10.


[Закрыть] Может быть, это излишне упрощенное представление о жизненном кредо молодого Леонтьева, но большая доля истины в таком понимании, несомненно, есть.

В студенческие годы до героизма Леонтьеву было далеко: он был нервным, страдающим, постоянно рефлектирующим юношей, в голове которого, как он сам позднее признавался, любая мелочь могла вырасти до космических размеров. Но война и самостоятельная жизнь переродили его, – он действительно играл роль героя, хотя бы в собственных глазах. Позднее на место героя придет – не без тяжелой борьбы! – монах, но пока именно героическая жизненная стратегия прослеживалась в его поступках и решениях. Причем леонтьевский герой сражался под знаменем эстетизма.

С точки зрения Леонтьева, эстетический критерий – самый широкий, он применим ко всему на свете. Он рассуждал так: религиозная мистика может быть критерием для оценки происходящего только в глазах единоверцев («ибо нельзя христианина судить по-мусульмански и наоборот»), этика и политика – срабатывают только для оценки человеческих поступков, биология применима лишь к живому, но физика и эстетика – наиболее общие критерии, они работают «для всего». Прекрасны и Алкивиад, и тигр, и алмаз; эстетическая оценка – не только всеобщая, но и самая точная. Устами Милькеева Леонтьев убеждал читателя: «нравственность есть только уголок прекрасного, одна из полос его. Главный аршин – прекрасное». Поэтому Нерон предпочтительнее Акакия Акакиевича, хотя и гораздо безнравственнее его. Позднее герой другого леонтьевского романа будет думать сходным образом: «Лучший критериум поступков – это что к кому идет»[169]169
  Леонтьев К. Н. Египетский голубь. С. 398.


[Закрыть]. Постаревший и уверовавший в Бога Леонтьев говорил, что его умом завладела тогда «вредная» мысль о том, что нет ничего безусловно нравственного, что все нравственно или безнравственно только в эстетическом смысле.

В имении Розенов Леонтьев вывел и собственную «формулу» красоты, которой придерживался до конца жизни: красота есть единство в разнообразии. Устремленность к прекрасному, жажда многообразия красок, пышного цветения, немыслимые без бурления страстей и борьбы, отталкивала его от идеала всеобщего равенства, – он видел в нем однообразие и пошлость. Милькеев говорит: «Нам есть указание в природе, которая обожает разнообразие, пышность форм; наша жизнь по ее примеру должны быть сложна, богата»[170]170
  Леонтьев К. Н. В своем краю. С. 152.


[Закрыть]. Леонтьев еще не отказался от либеральных взглядов и демократических идей, но они начинали приходить в противоречие с его эстетизмом.

Масла в огонь подлила книга Герцена «С того берега», которую П. В. Анненков неслучайно охарактеризовал как «самое пессимистическое созерцание западного развития». Обращение Герцена к сыну из эмиграции, в котором очень критично оценивалась будущность Европы, описывалась «неустранимая пошлость мещанства», произвело на Леонтьева сильное впечатление. Схожие демократические порядки в разных странах, воспитание человеческих характеров в похожих условиях, утилитарный подход к жизни делает человеческие характеры в Европе одинаковыми. Откуда же возьмутся Байроны и Цезари, Гете и Шекспиры? Порода великих людей исчезнет… Обезличенность жизни, унифицированная культура, однообразие – вот то, что не нравилось Леонтьеву в Европе, которую он, впрочем, в отличие от Герцена, толком не знал.

На леонтьевском эстетизме сказалось и его естественнонаучное образование: красота у него была синонимом силы, здоровья. Эстетический критерий соответствовал принципу естественного отбора в развитии всего живого: то, что сильно, – то и прекрасно! И вновь напрашивается аналогия с будущими работами Ницше, ведь оба мыслителя исходили из дарвиновской идеи о борьбе за существование как описывающей не только природу, но и человечество[171]171
  О месте дарвинизма в формировании взглядов Ницше писал, напр., такой знаток творчества немецкого философа как Холлингдейл: «Дарвин и греки… служили отправными точками философии Ницше» (Холлингдейл Р. Дж. Фридрих Ницше. Трагедия неприкаянной души. – М.: 2004. С. 123).


[Закрыть]. У Ницше этот «натуралистический» подход проявлялся, прежде всего, в понимании воли к власти как механизма естественного отбора, основы всех действий и главного побуждения жизни, – ведь «где бы ни встречал я живые существа, там же находил я и волю к власти».

Теория воли к власти вызревала в работах Ницше постепенно, она стала одним из оснований его философии, но задуманную работу, где эта теория получила бы полное выражение, он опубликовать не захотел или не успел из-за болезни. Недописанная (или забракованная автором?) работа была издана сестрой Ницше под названием «Воля к власти, опыт переоценки всех ценностей», и именно эта работа долгие годы давала основания для обвинений Ницше в расизме, антисемитизме, апологетике государственности. Во времена нацизма Ницше попал «в лапы целого племени фабрикантов тевтонской мифологии»[172]172
  Холлингдейл Р. Дж. Фридрих Ницше. С. 367.


[Закрыть], но ко всему этому он сам уже не имел ровно никакого отношения. Ницше говорил о другом – о том, что воля к власти может стать критерием для оценки социальных явлений. И такой подход имеет нечто общее с натуралистическим эстетизмом Леонтьева: в обоих случаях речь идет о силе для борьбы (ведь у Леонтьева красота – выражение здоровья), о торжестве жизни, о свободе от связывающих человека по рукам и ногам норм, условностей и традиций.

Мораль виделась Леонтьеву если не «мошенничеством» как Ницше, то по меньшей мере таким явлением, которое может быть преодолено более общим принципом – установкой на красоту. Это было так не похоже на господствующую тогда точку зрения, так явно шло вразрез с российской литературной традицией, что не только слушатели Милькеева в романе не знали, что сказать в ответ на подобные мысли. Когда Леонтьев стал высказывать подобные идеи в своих статьях, – его или старались не замечать (объявив чуть ли не сумасшедшим), или резко критиковали. В то время как русская интеллигенция мучилась мыслью о том, стоит ли прекрасное будущее человечества одной слезинки ребенка, которой надо за это будущее заплатить, Леонтьев соглашался даже на зло – но великое и свободное, которое сможет породить добро. Лучше кровавая, но пышная эпоха Возрождения, чем смирная и зажиточная Голландия или Швейцария 19 столетия…

Эстетический подход определил и отношение Леонтьева к революциям. Его «прогрессивность» в то время проявлялась отчасти и в том, что он приветствовал революции. Но совсем не так, как Белинский или – позже – Чернышевский. Он видел в них романтику борьбы, опасности, баррикады – «поэзию жизни», потому и принимал их. О целях революций, о «борьбе труда и капитала» он просто не задумывался. Милькеев сначала решает присоединиться к Гарибальди, потом – как довольно глухо (из-за цензуры) говорится в романе – оказывается среди «подрывателей устоев», революционеров. Объединение Италии или свержение самодержавия – какая разница! И то, и другое – живописно, героично!

Леонтьев отталкивался от скучной размеренности существования, и демократически-утилитарные идеалы всеобщего уравнения (которые и были конечной целью живописных революционеров) его не удовлетворяли. Поэтому довольно короткий период либерально-демократических взглядов закончился у Леонтьева уже в самом начале 60-х годов. Константин Николаевич прекрасно описал этот отказ, рассказав реальный эпизод 1862 года: однажды он и И. А. Пиотровский, сотрудник журнала «Современник», шли по направлению к Аничкову мосту в Петербурге. Леонтьев спросил у Пиотровского:

– Желали ли бы вы, чтобы во всем мире люди жили в одинаковых, чистых и удобных домиках?

– Конечно, чего же лучше! – с недоумением ответил Пиотровский.

– Ну так я не ваш отныне! – решительно сказал Леонтьев. – Если к такой ужасной прозе должно привести демократическое движение, то я утрачиваю последние симпатии к демократии!

«В это время мы были уже на Аничковом мосту, – рассказывал Леонтьев. – Налево стоял дом Белосельских, розоватого цвета, с большими окнами, с кариатидами; за ним по набережной Фонтанки видно было Троицкое подворье, выкрашенное темно-коричневой краской, с золотым куполом над церковью, а направо, на самой Фонтанке, стояли садки рыбные, с их желтыми домиками, и видны были рыбаки в красных рубашках. Я указал Пиотровскому на эти садки, на дом Белосельских и на подворье и сказал ему: Вот вам живая иллюстрация. Подворье во вкусе византийском – это церковь, религия; дом Белосельских в виде какого-то «рококо» – это знать, аристократия; желтые садки и красные рубашки – это живописность простонародного быта. Как это все прекрасно и осмысленно! И все это надо уничтожить и сравнять для того, чтобы везде были маленькие, одинаковые домики или вот такие многоэтажные казармы, которых так много на Невском. – Как вы любите картины! – воскликнул Пиотровский. – Картины в жизни, – возразил я, – не просто картины для удовольствия зрителя; они суть выразители какого-то внутреннего, высокого закона жизни – такого же нерушимого, как и все другие законы природы»[173]173
  Коноплянцев А. А. Жизнь К. Н. Леонтьева, в связи с развитием его миросозерцания. //Памяти К. Н. Леонтьева. (+1891). Лит. сб. – СПб: 1911. С. 53–54.


[Закрыть].

Хотя сам этот «закон жизни» Леонтьев к моменту, о котором я рассказываю, еще не сформулировал, но эстетика уже определяла его мировоззрение. Кудиновское воспитание Феодосии Петровны постепенно воплощалось в теоретический принцип. Причем эстетику он искал не в искусстве (как Ницше), а в самой реальности – «картины жизни» для него были не равноценны «картинам для удовольствия зрителя». «Эстетика жизни гораздо важнее отраженной эстетики искусства», – напишет он позже, уже в конце жизни. И продолжит: «Будет жизнь пышна, будет она богата и разнообразна…, придут и гениальные отражения в искусстве»[174]174
  Леонтьев К. Н. О Владимире Соловьеве и эстетике жизни (по двум письмам). – М.: «Творческая мысль», 1912. С. 36–37.


[Закрыть]. Потому и революционеры нужны: они заменили средневековую поэзию «религиозных прений и войн» и по-своему служили развитию, хотя и считали, что служат идеалу уравнительности и одинаковых чистых домиков. Именно борьба революционных и охранительных, консервативных сил приводит к разнообразию, делает историю богаче и ярче.

Когда Леонтьев отправлялся из Москвы в деревню, одной из причин такой добровольной «ссылки» было желание избежать середины – выпасть из среднего слоя общества. Эта потребность к концу его пребывания у Розенов тоже получила теоретическое оформление: Леонтьев начал думать о необходимости «социального разнообразия» для появления великих людей, для развития «лица» (личности). Получалось, что общественное неравенство и существование аристократии были не вредны, а необходимы! Но эстетический принцип требует не только обособления разных слоев в обществе, но и обособления наций и углубления их культурных особенностей. «Всякая нация только тем и полезна другой, что она другая: уперлась одна нация в стену, не знает, что делать; поглядела на другую и освежилась!»[175]175
  Леонтьев К. Н. В своем краю. С.155.


[Закрыть], – говорит один из персонажей романа «В своем краю».

Два года в розеновской усадьбе стали чрезвычайно важными для выработки леонтьевского мировоззрения – он был материально обеспечен, имел досуг для размышлений. Возможно, это время было одним из самых спокойных периодов в его жизни. Сказалось это и на литературных делах Леонтьева: в «Отечественных записках» были опубликованы пьеса «Трудные дни» и рассказ «В ауле Биюк-Дортэ», и он работал сразу над несколькими новыми сочинениями.