Текст книги "Константин Леонтьев"

Но керченское отделение все не открывалось, а размеренная и тихая еникальская жизнь смертельно Леонтьеву надоела; война шумела где-то рядом, а он слышал только ее отзвуки в рассказах раненых… Никому ничего не сказав, в один из своих свободных дней, Леонтьев отправился в Керчь – к генералу Карлу Врангелю, который стал командовать войсками в Восточном Крыму после всех перестановок среди военного начальства. Встав перед генералом навытяжку, Леонтьев обратился к нему с просьбой перевести его врачом в полк, где он сможет принять участие в военных действиях.

– Не знаю, есть ли теперь при полках вакансии, – вежливо ответил Карл Карлович. – Впрочем, если вы так желаете быть ближе к военным действиям, то я подумаю об этом. В случае чего-нибудь вас можно будет прикомандировать хоть к казачьему полку. Хорошо, я не забуду.

Леонтьев вернулся в крепость, не сказав никому ни слова о своей поездке. Врангель же не забыл своего обещания и вскоре прикомандировал его к 45 Донскому Казачьему полку, которым командовал полковник Попов.

Покидал крепость военный лекарь без сожаления. Нехитрые пожитки были упакованы. 12 мая Леонтьев планировал выехать на нанятой денщиком Трофимовым лошади в Керчь – не спеша, любуясь весенней крымской природой, цветущими маками, синеющими горами… Но неожиданный поворот в военных действиях смешал эти планы.

Весной 1855 года союзники решили перерезать коммуникации русской армии в Крыму, – Севастополь снабжался и так недостаточно, осажденные терпели лишения, в случае же взятия Керчи сдача Севастополя становилась делом предрешенным. Потому 11 мая три французских корабля показались вблизи Керчи. Постояв немного в виду города, они ушли. Но на следующий день союзные корабли – уже около двадцати – вошли в Керченский залив.

День был яркий и солнечный, публика на керченской набережной отчетливо видела, как вражеский флот приближался к береговым батареям и суда его становились на якорь. «Не прошло и часу, как неприятельские суда открыли огонь по батареям, и в начале еще не пристрелявшись, многие снаряды давали перелет через укрепления, ложась в тылу их – на высотах, где собиралась любопытная публика», – вспоминал очевидец событий. Одновременно с бомбардировкой батарей неприятель начал высадку 12-тысячного десанта на берегу Камыш-Бурунской бухты, лежащей в четырех верстах к западу от русских укреплений, с тем, чтобы обойти город с тыла. Именно в этот момент в комнату Леонтьева в 12 верстах от происходящих событий вбежал его денщик Трофимов, крича:

– Ваше благородие, англичан наступает!

Леонтьев выбежал из дома. Из Еникале самой Керчи видно не было, но со склона, где располагался домик смотрителя, просматривался Керченский залив, обычно пустынный. В этот раз Леонтьев увидел на нем множество черных точек – то были корабли на рейде. Еникале зашевелилось после долгих месяцев размеренной жизни. Комендант крепости был хмур и озабочен, зато молоденький подпоручик Цеханович, командир еникальской артиллерийской батареи, сиял – ему, как и Леонтьеву, давно хотелось дела, геройства, и когда война докатилась до их небольшого гарнизона, он почувствовал возбуждение. Леонтьев второпях простился с сослуживцами и сел в нанятые дроги. Рядом на двух больших узлах разместился Трофимов.

Пока дроги ехали вдоль моря, Леонтьев пытался сосчитать черные точки на морской глади, но все время сбивался. Спустя два часа они въехали на пустынные улицы керченского предместья. Куда ехать? В штаб? К генералу? Искать расположение Донского Казачьего 45 полка, куда он прикомандирован? Где оставить денщика с чемоданом и узлами? «Как ни легкомысленно смотрел я тогда на жизнь, как ни глубоко и несокрушимо было в то время в сердце моем убеждение, что важнее всего поэзия… (то есть не стихи, конечно, а та реальная поэзия жизни, та восхитительная действительность, которую стоит выражать хорошими стихами), как ни идеален был я в то время, но я, хотя и довольно смутно, помнил же все-таки, что у меня в одном узле офицерская ваточная шинель с капюшоном и старым бобровым воротником, весьма полезная при случае для сохранения моего идеалистического тела; в другом узле что-то тоже нужное; в чемодане дюжина очень недурных настоящих голландских рубашек с мелкими (модными тогда) складками на груди (на той груди, где бьется еще юное сердце будущего, – не знаю какого, право, но все-таки какого-то, какого-то… очень дорогого мне человека!), – вспоминал позднее с иронией, но и теплым чувством Леонтьев. – И наконец, сверх ваточной шинели, сверх незаменимых здесь московских непромокаемых сапог, работы г-на Брюно, сверх голландских рубашек с мелкими складками и нежными воротничками, … – сверх всего этого в багаже моем… были и другие, даже более всего этого идеальные и дорогие мне вещи. Были мои рукописи: начало романа «Булавинский завод»…; был еще один отрывок – описание безлюдной и красивой усадьбы русской в зимнее утро… «Девственный снег, выпавший за ночь, на котором виден мелкий и аккуратный след хищной ласочки, ходившей на добычу этою ночью»… «Розовый дом с зелеными ставнями, осененный двумя огромными елями, вечно зелеными и вечно мрачными великанами»… Когда я прочел это в Москве, в доме одной графини, она воскликнула: «Quel magnifique tableau de genre!»[98]98
  Какой замечательный рисунок жанра! (франц.)


[Закрыть]

Как же мне было тогда, в 23 года, не беречь этих бумаг, этих неоконченных и еще в то время столь любимых, а впоследствии жестоко ненавистных мне сочинений?

…Куда ж мне все это укрыть, пока я сам поспешу к начальству и узнаю, что мне делать и куда мне ехать прикажут?»[99]99
  Леонтьев К. Н. Сдача Керчи в 55-м году. С. 198–199.


[Закрыть] Поразмыслив, Леонтьев решил ехать к своему знакомому – Лотину, которого знал по еникальскому госпиталю. Лотин тогда служил уже при штабе генерала Врангеля. Леонтьев надеялся от него узнать все новости. К тому же, Лотин жил в просторной квартире, – у него и переночевать при надобности можно было. Увы! Приятеля дома не оказалось: квартирная хозяйка сказала, что он с утра уж «у генерала». Леонтьев оставил денщика с вещами во дворе дома своего знакомого, а сам поспешил …Но куда? В штаб? В полк? Не тут-то было!

Сам он вспоминал потом этот день так: «Я спешу в гостиницу Дмитраки; я проголодался на радостях, что пахнет хоть немного войной…

 
Для дел великих отдых нужен,
Спокойный сон и добрый ужин…
 

Положим, утром не ужинают; но утром зато пьют у Дмитраки в гостинице хороший кофей с превосходными сливками и свежим «францолем» (т. е. белым хлебом, по-нашему). К тому же гостиница Дмитраки гораздо ближе к той стороне, откуда идут союзники, и в случае бомбардировки я хочу быть в опасности, а не избегать ее… Мне бы нужно только поесть и выкурить сигару… А там пусть летят ядра и бомбы… Я их что-то не очень боюсь.

Наконец, и штаб, и генерал, все это недалеко от Дмитраки, два шага: я мигом напьюсь, наемся, накурюсь, и к делу!..»[100]100
  Там же. С. 201.


[Закрыть] После того, как он рассчитался за дроги, в кармане у Леонтьева осталось 5 рублей с полтиной, да и те он занял у смотрителя в Еникале. Дмитраки он тоже уже был должен (13 рублей!), но молодому лекарю хотелось хорошего кофе, и кровь его закипала от приближения настоящей войны, которой он совсем не боялся… Ему сам черт не брат!

В таком приподнятом настроении молодой человек оказался в чистой и уютной гостинице Дмитраки. Кофе был действительно хорош, к нему подали густые сливки… Блаженству мешала узнанная от хозяина гостиницы новость о высадке десанта в Камыш-Буруне: «если десант, если войско союзников идет к Керчи с сухого пути, то может случиться (почем я знаю!), что Донской № 45 полк будет действовать в поле, и тогда и долг, и самолюбие, и жажда сильных ощущений – все призывало меня туда, все заставляло меня желать быть при полку»[101]101
  Там же. С. 202.


[Закрыть]. Надо торопиться! Вот и шум на улице какой-то поднялся… Леонтьев захотел выбежать на балкон, но услужливый Дмитраки взял маленький столик и стул, внес их сам на балкон, поставил и приказал молодой гречанке принести молодому человеку еще кофе.

– Не спешите, – сказал он спокойно. – Выкушайте с сигарочкой, я вам хорошую дам… Поверьте, что союзники с сухого пути не придут сюда… Это, вероятно, ложный слух в городе…

Леонтьеву и самому, несмотря на волнение, очень хотелось допить этот прекрасный кофе с превосходною сигарою, – баловство, которое он редко себе мог позволить. При первом же выстреле или бомбе он сразу побежит в штаб – это же близко! Леонтьев продолжил свой приятный завтрак на балконе: «Пока от времени до времени мчались мимо меня по улице куда-то пролетки, тянулись телеги, скакали изредка казаки, я продолжал не спеша пить мой кофе и курить, мечтая даже о том, как бы это было хорошо, если бы сейчас начали падать около гостиницы этой гранаты, бомбы и ядра, а я бы имел право, как частный человек и художник, смотреть с балкона на весь этот трагизм, взирать, ничуть и сам не избегая опасности, на эту внезапно развернувшуюся на интересном месте страницу из современной истории. Присутствовать безмолвно и философски созерцать… Прекрасная страница! Не только из истории человечества, но и из истории моей собственной жизни. Бомбы летят, а я смотрю!

Сижу и думаю – философ! Не боюсь – стоик! Курю – эпикуреец!..»[102]102
  Там же. С. 204.


[Закрыть]

Лев Толстой в это время воевал в Севастополе. Леонтьев же служил в тылу, хотя пуль не боялся, – так распорядилась его военная судьба. Но главное различие между их отношением к одной и той же войне очень точно подметил Иваск: «Толстой искал правду, а Леонтьев – красоту»[103]103
  Иваск Ю. П. Константин Леонтьев (1831 – 1891). Жизнь и творчество. //К. Н. Леонтьев: pro et contra. В 2 книгах. Кн. 2. – СПб: РХГИ, 1995. С. 294.


[Закрыть]. Как верно!

Блаженствовал молодой человек не долго. По улице прямо под ним пронеслась тройка, за ней – другая. В одной сидел генерал Врангель, за ним – адъютанты, а следом – отряд казаков. Леонтьев растерялся, вскочил и отдал генералу честь. Врангель посмотрел на него снизу вверх и ответил поклоном. Что это? Куда они скачут? Не десант ли в самом деле высадился? Дмитраки принес весть с улицы: действительно, союзный десант около Керчи, генерал поскакал на Павловскую батарею. Тут уж Леонтьеву стало не до кофе… Он оставил свой парадный вицмундир с красным кантиком у Дмитраки (пообещав прислать за ним денщика), переоделся в солдатскую шинель, – чтобы не запачкать мундир кровью при перевязке раненых.

– А что же делать с теми 13 рублями, что я вам должен? – обратился он к Дмитраки.

– Покажите ваш кошелек, – ответил тот. Взглянув на жалкие пять рублей с мелочью, хозяин гостиницы махнул рукой:

– Да вам и самому деньги нужны… Бог даст, потом как-нибудь свидимся…

Действительно, они увиделись в 1856 году и Леонтьев полностью вернул Дмитраки свой долг…

Эпикурейское сиденье на балконе припомнил генерал Врангель, когда два месяца спустя Леонтьев попросил выдать ему вперед 50 рублей в счет жалования – на обмундирование, которое осталось в Керчи:

– Ваше превосходительство, у меня новый мундир остался в Керчи в день выступления…

Карл Карлович пожурил Леонтьева:

– Вицмундир был бы цел, когда бы вы кофей не пили на балконе!

И, обращаясь к штабному офицеру, бывшему при этом, прибавил:

– Вообразите, в городе все вверх дном… Я еду на Павловскую батарею, а он сидит с сигарой на балконе и барином пьет кофей! Вот и потерял платье.

Однако деньги лекарю Врангель выдать велел. Впрочем, Леонтьев вицмундира нового не сшил, истратил деньги на раздачу долгов и всю остальную кампанию проходил в той самой серой солдатской шинели, в которой выбежал от Дмитраки.

Леонтьев взял извозчика и попытался найти хоть кого-то, кто скажет, где он должен быть в эту минуту. «Скачем мы с извозчиком куда-то …по улице, гремим! На улице опять тихо, безмолвно, безлюдно, – вспоминал он. – Гремим… Выстрелов никаких не слышно. Вдруг раздается ужасный гром… как сильный подземный удар»[104]104
  Леонтьев К. Н. Сдача Керчи в 55-м году. С. 206.


[Закрыть]. Это была взорвана Павловская батарея, защищавшая вход в Керченскую бухту со стороны Черного моря. Российские войска, меньшие по численности и растянутые по побережью, не могли оказать сопротивления союзному десанту. Потому Врангель приказал взорвать батарею, чтобы ее орудия не были использованы неприятелем. Керченский гарнизон поспешно отступал из города по дороге к Феодосии.

Леонтьев бросился в городскую канцелярию, – там все было вверх дном. Кипы бумаг, растерянные чиновники… Леонтьев увидал полковника Антоновича, исполнявшего обязанности градоначальника. Константина поразило его серьезное и расстроенное лицо: «Изумился я потому, что сам был так весел и покоен и на все, как ужасное, так и приятное, как бы восторженно и тихо готов и помню очень хорошо, что я именно удивился: «Что это с ним? Не притворился ли он? Почему он, такой умный и образованный военный, не радуется, подобно мне, что жизнь наша вышла из обычного правильного порядка и русла своего!.. Ведь это такое блаженство!.. Странно!..»[105]105
  Там же. С. 209–210.


[Закрыть] Упоенному настигшим его приключением Леонтьеву трудно было понять полковника: он был не обременен ответственностью за людей, имущество, наконец… Антонович не смог посоветовать Леонтьеву, как тому нагнать свой казачий полк. Почтовых лошадей в канцелярии, разумеется, не было. Что делать? Вернуться в Еникале? Но как? Идти до крепости пешком? Дорога была известна Леонтьеву, он уже не раз ходил по ней. Очевидно, что в крепости он будет нужен, – там раненые, да и сражение не может обойти Еникале стороной, там тоже будет слава… Да и как он сможет найти в незнакомой степи свой новый казачий полк?

Леонтьев уже совсем было решился вернуться в Еникале, но тут увидел офицера в черкесском платье и папахе. Это был его знакомый со времени короткой учебы в Дворянском полку в Петербурге, князь Хамзаев. В отличие от Леонтьева, князь закончил курс и теперь состоял при гусарском Саксен-Веймарском полку, который точно так же, как и леонтьевский Донской 45-й, был где-то там, за городом, в большой степи. Столько лет они не виделись, а тут, в замершей перед нашествием неприятеля Керчи, встретились! Леонтьев кинулся к Хамзаеву и объяснил ему свое положение.

– Постойте, голубчик, вам нужно верховую лошадь. Себе я достал кой-как. Я тоже здесь случайно, в таком же положении был, как и вы. Погодите, попробую, – не удивившись встрече, сказал Хамзаев.

Он постучал в какие-то крепкие ворота, из которых вышли два почтенных татарина в белых чалмах. Они поговорили пару минут с князем, и Хамзаев, протягивая Леонтьеву дружески руку, с сожалением сказал:

– Нет у них больше ни одной свободной лошади… они бы дали. Последнюю мне отдают, что ж делать, доктор, не моя вина. Спасайтесь, как знаете, а мне самому пора убираться отсюда.

Леонтьев вновь остался один. В голове стали проноситься мысли о возможности плена. Как быть? Солнышко пригревало, море было спокойно и прекрасно, и мысль о плене перестала пугать его: «И отчего бы на «казенный» французский, турецкий или английский счет не съездить за границу? Вероятно, особого зла мне не сделают; быть может, еще и работу где-нибудь как врачу дадут. Я, так и быть, так и быть, уж постараюсь быть любезным и понравиться им. Увижу две столицы, о которых я могу иначе (по недостатку средств) лишь мечтать и в книгах читать; увижу даром и при исключительных условиях Царьград, …увижу, быть может, Париж… Боже мой! Да это прекрасно! Все к лучшему! И, наконец, разве я строевой офицер, которому без крайности стыдно отдаться в плен… Я ведь не от робости остаюсь… Быть может, и пленному будет грозить опасность… Я доктор военный… Офицеры необходимее для отчизны… Они полезнее в такое время; убивать и быть убитым вернее, гораздо вернее, чем лечить и спасать. В битве нет иллюзии; чем больше у нас своих храбрых воинов, тем больше мы убьем и прогоним чужого народа; а медицина? Я исполнял свой долг в больнице, как умел, но я мало верил в серьезный результат наших тогдашних докторских трудов. И статьи Н. И. Пирогова в «Военно-медиц. сборнике» мне очень нравились тем, что в них часто заметен был значительный скептицизм. Он, видимо, любил науку; но не верил в нее слепо и безусловно… И если он, Пирогов, великий хирург, так думает, то что же значит наша доля пользы. Что значит один молодой и малоопытный военный врач… Таких, как я, врачей довольно… Но во мне есть другое, я будущий романист… Я останусь в плену и потом напишу большой роман: «Война и Юг»…»[106]106
  Там же. С. 213–214.


[Закрыть]

Но тут Леонтьев вспомнил о Феодосии Петровне. Весть о взятии Керчи донесется до Кудиново, и до тех пор, пока она не получит от него письма (а когда оно дойдет из плена-то?), Феодосия Петровна будет мучиться неизвестностью. Он как будто бы увидел ее – в кисейном сером с черными цветочками платье, вспомнил ее благородный и суровый профиль, большой нос с горбинкой, круглую родинку с левой стороны на подбородке, величавую походку… Мысль о матери омрачила его странно-приподнятое настроение. Долг, честь и мать! Выбора не было – надо добираться к своим. Сзади раздался топот копыт по мостовой. Леонтьев оглянулся. Худой казак с рыжими усами, без пики ехал по улице. Он вел в поводу за собою другую лошадь без седока и без седла, только с деревянным седельным остовом. На погонах его был номер 45! Судьба! Пораженный удивительным совпадением, Константин спросил казака:

– Так ты 45-го полковника Попова полка… Откуда ж ты с этой лишней лошадью?

Оказалось, что казак возвращался в полк из еникальского госпиталя, куда отвозил больного товарища. Тут в бухту вошел первый пароход с английским флагом. Судно попытались обстрелять, но ядра с береговых батарей не долетали до него. Пароход величаво остановился посередине бухты. Скоро к нему присоединился и другой корабль. «Долг, честь и мать!» – пронеслось опять в голове Леонтьева. Он обратился к казаку:

– Я прикомандирован доктором к вашему 45-му полку… Дай мне эту лошадь!

– Да как же, ваше благородие, лошадь не моя, товарища… Сотенный командир что скажет?..

– Он скажет тебе спасибо, что ты доктора им привез; будь покоен… А я тебе рублик дам…

Казак согласился, и они направились прямо в ту сторону, откуда должен был вступить в город сухим путем неприятельский десант, – казак объяснил, что так до их отряда ближе. Скоро их нагнал рысью другой казак того же полка, и вскоре они оказались за городом.

Вокруг тянулась весенняя зеленая степь, пели крымские жаворонки. 50-летний Леонтьев вспоминал: «Природа и война! Степь и казацкий конь верховой! Молодость моя, моя молодость и чистое небо!.. И, быть может, еще впереди – опасность и подвиги!.. Нет! это был какой-то апофеоз блаженства»[107]107
  Там же. С. 218.


[Закрыть].

Один из казаков увидел на горизонте что-то, напоминающее вражескую пехоту, движущуюся к Керчи.

– Бери правее! – решил один из казаков. – Может, у них и кавалерия есть. Догонят – убьют или поймают…

Казаки – и Леонтьев за ними – припустили хорошей рысью. К вечеру они встретили аванпост своего 45-го полка под командованием молодого офицера. Поехали вместе и уже шагом. Навстречу попалось овечье стадо.

– Чьи овцы? – спросили татарина-пастуха.

– Багера, – ответил тот.

Леонтьев знал, что Багер – это испанский консул, не чуждый коммерции, у которого под Керчью есть богатое имение.

– О, какие у него овцы хорошие, и как много! – произнес Леонтьев. – Взять бы одну, да и зажарить – что мы иначе будем в этой степи есть?

Казаки и офицер молчали. Но Леонтьев, воодушевленный сознанием, что война, что казаки – защитники, а он – голодный врач этих защитников, скомандовал одному из казаков:

– Ну, что смотришь, брат! Бери, чего зевать! У Багера много… Теперь война. Ведь нам тоже есть надо…

Казака не пришлось упрашивать: он схватил одну из овец и привязал ее к луке седла. Овцу потом, конечно, съели, но казацкие офицеры очень смеялись над наивным представлением Леонтьева о том, что во время войны можно брать требующееся у зажиточных людей без денег…

В этом эпизоде поражает то, как изменился Леонтьев за неполной год крымской жизни! Вместо нервного юноши, недовольного собой и жизнью, страдающего от каждого пустяка, боящегося чахотки, – перед нами довольно крепкий физически, способный скакать наравне с казаками 25 верст (без седла!), уверенный в себе, не боящийся опасностей молодой человек, который, хотя и любуется собой по-прежнему, но способен на реальные, не только воображаемые поступки. Он уже не юноша, но муж. Московские страдания и условности слетели с него, как шелуха, – он другой, и ведет себя иначе… Сам он вспоминал: «Практическая жизнь, независимая должность были полезны мне для независимости, для новых впечатлений, для жизни, для того самоуважения, которого бы мне не дала презираемая мною серая и душная жизнь столичных редакций. Теперь я больше любил, я больше уважал себя; я сформировался и стал на ноги»[108]108
  Леонтьев К. Н. Моя литературная судьба. С. 67–68.


[Закрыть]. К нему обращались «высокоблагородие», он отвечал за других – за их здоровье и жизнь, он не трусил опасности, он сам зарабатывал на кусок хлеба, – несколько месяцев назад это и присниться не могло склонному к депрессии московскому студенту!

Штаб Леонтьев с казаками нашли верстах в 15 от города, – если б ехали по прямой, наткнулись бы на него гораздо раньше. Здесь был и полковник Попов, в ведение которого прибыл новый доктор. Они познакомились, – Леонтьев, как всегда, оценил нового своего непосредственного командира внешне: «Полковник Попов мне понравился с виду; лицо у него было солдатское, как бы испытанное трудами бури боевой, худое, строгое, выразительное; усы седые, и сам он был сухой и довольно стройный мужчина, на вид лет пятидесяти. Он казался теперь очень серьезным, да и для всех, конечно, минуты были тогда серьезны: мы еще не знали наверное, сколько у неприятеля войск; ходили только слухи, что 15 000; не знали, есть ли у союзников с собой кавалерия, и обязаны были с осторожностью с часу на час ожидать преследования и нападения в открытом поле. У нас войска было очень мало»[109]109
  Леонтьев К. Н. Сдача Керчи в 55-м году. С. 225.


[Закрыть]. В этот момент над степью вдали поднялся черный столб дыма.

– Еникале взорвали! – сказал кто-то рядом.

Кто взорвал? Наши? Союзники? Леонтьев невольно задумался: останься он в крепости, какая его ждала бы судьба?

Батареи Еникале вступили в бой с английской эскадрой, но еникальские пушки давали недолёт. Поэтому русское командование отдало приказ заклепать орудия, взорвать пороховые погреба и оставить позиции. Оставленная крепость была занята союзниками. Проезжавшие мимо степного штаба Врангеля жители Керчи рассказывали о том, что турецкая часть союзного десанта устроила в Еникале резню среди греков. Эта весть поразила Леонтьева: он вспомнил знакомые греческие купеческие семьи – Мапираки, Маринаки, Стефанаки, Василаки, красивых купеческих дочек, на которых заглядывался в церкви, и ему стало не по себе…

Керчь осталась незащищенной сразу после вывода войск в степь, еще в середине дня, и неприятелю представлялась возможность овладеть ею со стороны моря. Но союзники некоторое время не знали об отступлении гарнизона и не решались на такие действия. Поэтому Керчь была дважды подвергнута бомбардировке с судов. Многие керченские горожане, натерпевшись страху от неприятельского огня и видя свою беззащитность, спешно собирали скарб и бежали. Вскоре город был захвачен десантом, который состоял из французов, англичан и турок. Керчь горела. Началось мародерство, особенно среди турок, с которым союзное командование пыталось бороться (19 век был еще временем «джентльменских» войн, поэтому союзники даже повесили несколько солдат за случаи грабежа). Но если в самом городе турецкая часть десанта была невелика и контролировалась генералом Митчеллом, осуществлявшим общее руководство союзными войсками в Керчи, то крепость Еникале оказалась занятой именно турками и здесь «джентльменства» не наблюдалось… Керчь стала ключом союзников к Азовскому морю (его превращение в открытую морскую зону входило тогда в планы Англии). Но главное – были перерезаны водные артерии, по которым шло снабжение обреченного уж Севастополя…

После отступления Керченского гарнизона в степь перед генералом Врангелем встала сложная задача: надо было каким-то образом препятствовать проникновению союзников вглубь полуострова, и, вместе с тем, не допустить окружения восточной группы войск. От Черного до Азовского моря протянулась линия передовых постов, которая должна была сообщить о приближении неприятеля. В первую ночь после отступления из города две сотни казаков 45-го полка тоже были назначены нести караул и принять на себя удары неприятельской кавалерии, если бы союзникам вздумалось захватить русских врасплох. Леонтьев, укладываясь спать прямо на траве после длинного дня, видел, как расставляют пикеты для охраны, как подтягивается легкая артиллерия, как устраиваются на ночлег казаки и офицеры… Но еще до того, как совсем стемнело, он встретил своего керченского приятеля, Лотина, на квартире которого оставил пожитки и денщика. Какого же было его изумление, когда Леонтьев узнал, что вещи его не пропали, а денщик с чемоданом и узлами находится неподалеку. Лотин мрачно рассказал ему, как это произошло:

– Не ваши вещи пропали, а мои… Ваши все целы, и денщик ваш при штабном обозе! Завтра вы можете его разыскать. Я поручил все мое добро хозяйке, когда утром поехал в штаб… Сказал ей, что пришлю за ним… Потом уж, при отступлении, выпросил в штабе один фургон и послал поскорее за вещами. Посланный спрашивает: «Тут вещи доктора? Давай скорей», а ваш денщик говорит: «Тут!», положил ваши вещи в фургон и приехал сюда…

Так Леонтьев неожиданно обрел вновь и свои голландские рубашки, и сапоги, и фамильный образок с мощами, и рукописи…

На следующий день Леонтьев написал записку матери, – чтобы не волновалась. Он смог передать ее кому-то в штабе (чтобы отправили с оказией), когда разыскивал своего денщика Трофимова. «Chere maman! – писал Леонтьев. – Я пишу вам только записку, чтобы Вы были спокойны на мой счет. Я совершенно цел и невредим. Нахожусь на бивуаках в Арчине – с казаками, к которым я прикомандирован; здесь собран весь керченский отряд. Не пишите мне, потому что мы долго стоять не будем; я же буду по-прежнему по возможности аккуратно вас извещать. Что бы вы ни услыхали про Керчь или Еникале, будьте спокойны. Adieu. Saluez tout le monde[110]110
  До свидания. Приветствуйте каждого (франц.)


[Закрыть]»[111]111
  Письмо К. Н. Леонтьева к матери от 13 мая 1855 г. // Леонтьев К. Н. Собр. соч. Т. 9. С. 176.


[Закрыть].

Началась новая служба военного лекаря Леонтьева, – в степи, на аванпосте, с казаками, под боком у постоянной опасности. Описание кочевой степной жизни Леонтьев опять давал разное. В письмах к матери – писал, что жизнь эта однообразна. «Проснулся в 5, в 6 часов утра напился чаю; до полудня пролежал в палатке, покурил, в полдень пообедал большею частью у полковника; а там опять то же до ужина»[112]112
  Письмо К. Н. Леонтьева к матери, май 1855 г., б/ч. // Леонтьев К. Н. Собр. соч. Т. 9. С. 177.


[Закрыть]. А в воспоминаниях описывал свое житье иначе: «После восьмимесячной довольно тихой и правильной жизни в крепости Ени-Кале настало для меня время бродячей, полковой жизни. После взятия Керчи я прослужил до глубокой осени при Донском казачьем полку на аванпосте; был беспрестанно на лошади, переходил с полком с места на место, из аула в аул; пил вино с офицерами, принимал участие в маленьких экспедициях и рекогносцировках. Тут было много впечатлений и встреч, очень любопытных…»[113]113
  Леонтьев К. Н. Моя литературная судьба. С. 65.


[Закрыть]. Медицинской практики здесь было, конечно, гораздо меньше, чем в госпитале: до настоящих сражений дело не доходило. Но вряд ли Леонтьев скучал без медицины, которую не слишком любил. Он был здоров. От простуды, которой еще боялся по привычке, он предохранил себя: за седлом у Леонтьева ездила теплая ваточная шинель (если придется ночевать в открытом поле) и высокие сапоги на гуттаперче. Усталости он не чувствовал, наоборот, отдыхал после госпитальной жизни. В деньгах он тоже не нуждался (редкий случай!). Во-первых, их все равно негде было тратить, а во-вторых – один артиллерийский майор, услышав, что Леонтьев намеревается просить рационные деньги вперед за месяц, дал ему взаймы.

6 октября 1855 года кочевая жизнь сменилась видимостью оседлости: Леонтьева перевели в аул Келеш-Мечеть, который стал в отряде чем-то вроде центрального пункта. Там расположился небольшой лазарет, командиром которого и стал Леонтьев. Он нашел в ауле чистую татарскую мазанку и снял там комнату, которую устроил в соответствии со своими вкусами, – комната была убрана им в татарском стиле. На глинобитный пол настлали войлок, поверх которого Леонтьев бросил яркий ковер, кровать он себе смастерил из татарских тюфячков, разскидал всюду цветных подушек, а для занятий позаимствовал табурет и складной столик у местного артиллерийского начальника. Больных в лазарете было совсем немного по сравнению с еникальским госпиталем – не больше десяти. К тому же, Леонтьев чувствовал себя если не опытным врачом, то уж и не тем растерявшимся юнцом, бегавшим в свою комнату листать учебники, чтобы поставить больному диагноз. В повести «Сутки в ауле Биюк-Дортэ» леонтьевские персонажи – помещик-ополченец и офицер, родом из одной губернии, встретившиеся на крымской войне, говорят о местном молодом враче, Федорове, в котором автор явно вывел себя:

«– Кажется, этот медик отличный человек? – заметил помещик.

– Я тебе говорил, отличный малый, и оператор какой лихой. Я ходил смотреть, как он ампутацию одному делал… Засучил рукава и начал…то есть минута – и отлетела нога пониже колена… Федорову не здесь бы служить… какая ему тут польза? Только что смотрительский стол, да что-нибудь от подрядчика. Прежде он служил в ***ском госпитале… так там больных была куча…»[114]114
  Леонтьев К. Н. Сутки в ауле Биюк-Дортэ. С. 252–253.


[Закрыть]

У Леонтьева появилось свободное время, он стал задумываться о литературе, о том, чтобы написать новую вещь. В голове роилось сразу несколько сюжетов («Вы знаете мою манеру задумывать 10 повестей разом»[115]115
  Письмо К. Н. Леонтьева к матери от 7 октября 1855 г. // Леонтьев К. Н. Собр. соч. Т. 9. С. 179.


[Закрыть], – писал он матери), в бумагах лежало несколько набросков, да и гонорар пришелся бы кстати – он хотел помочь Феодосии Петровне в ее финансовых затруднениях. Константин решил закончить повесть и пьесу[116]116
  Речь идет о пьесе «Трудные дни».


[Закрыть], начатые ранее, послать их Краевскому и Каткову и уже начал прикидывать, как распорядиться будущим гонораром (рублей 75?) Тургенев, знавший о замысле пьесы, в своем письме Леонтьеву обещал ее поддержать и сделать «все возможное» для ее напечатания.

Но работа двигалась медленно – из-за «лагерного одеревенения ума», как считал Леонтьев. Он не мог закончить ни одной вещи и стал мечтать о выходе со службы: «видишь исписанной бумаги много, много положено дорогого сердцу туда, а конченого ничего еще нет! Так как вспомнишь, что уже 26 год пошел, как-то словно страшно станет, что ничего капитального еще не сделал. Нет, надо, надо ехать домой и, посвятивши целый год тишине и свободе, написать что-нибудь определительное, которое могло бы мне самому открыть, до какой степени я силен и в чем именно слаб!! А там, что Господь Бог даст»[117]117
  Письмо К. Н. Леонтьева к матери от 6 марта 1856 г. // Леонтьев К. Н. Собр. соч. Т. 9. С. 180.


[Закрыть].

Осенью 1855 года Леонтьева перевели в Феодосийский госпиталь. Феодосия ему понравилась даже больше Керчи, – город был зеленый, чистый, с живописными развалинами генуэзской крепости. Он снял там квартирку за 6 рублей в месяц у пожилой молдаванки – Фотинии Леонтьевны Политовой, бывшей замужем за небогатым греком-торговцем. В доме жили две дочери хозяйки, обе красавицы, особенно Лиза, пленившая нового постояльца еще и кротким характером. Елизавета Борисовна Политова[118]118
  Позднее известна как Елизавета Павловна. Отчество «Павловна», образованное от имени деда, было взято ею из-за нелюбви к отцу.


[Закрыть] была малообразованна, книг не читала, о Тургеневе и литературных салонах не слыхивала, но она была изумительно живописна и так не похожа на жеманных петербургских барышень! К тому же она прелестно пела романсы и греческие песни… Леонтьев влюбился. Лиза тоже не осталась равнодушна к стройному врачу с горячими темными глазами. Зинаида Кононова если и не была вовсе забыта, то стала прошлым. Все свободное от службы время Леонтьев проводил с Лизой. Эта тайная любовь (ведь Лиза – мещанка, у нее были родители, родные, которые надеялись со временем выдать ее, как и положено порядочным девушкам, замуж) ударила Леонтьеву в голову, наполняла до краев его жизнь. Даже письма матери писал он теперь гораздо реже, и литературные проекты отодвинулись на второй план. Но – несчастье! – он поссорился со своим медицинским начальником, и тот среди зимы перевел его в Карасу-Базар[119]119
  Ныне г. Белогорск в Крыму.


[Закрыть].