Текст книги "Константин Леонтьев"

– Конечно, – отвечал Григорьев, – так и надо теперь писать!

С этого началось общение Леонтьева и Григорьева. Они почувствовали друг в друге нечто родственное – не даром в статьях Григорьева можно найти такие определения, которые Леонтьев признал бы «за свои»: «цветная истина», «растительная поэзия», «чутье и радость жизни», «цвет и запах эпохи»… Правда, Леонтьев напечатать во «Времени» ничего не успел: он отдал туда две статьи, но в 1863 году журнал был запрещен.

Аполлон Александрович редактировал еще и другое еженедельное издание – литературную газету «Якорь», где печатал свои необычные статьи – в защиту юродивых, о необходимости «почвы» для произведений искусства, о народах как организмах… Леонтьев читал эти статьи и не раз внутренне соглашался с их автором. Но и в «Якоре» ему тоже напечатать ничего не пришлось, – показанная им Григорьеву статья оказалась велика для газетного формата.

Леонтьев после первой встречи несколько раз встречался с Григорьевым, хотя настоящая дружба не успела зародиться: вскоре Леонтьев покинул Петербург, а через год Григорьева не стало – он умер от удара, 42-летним нестарым человеком, так и не оправившись после очередного запоя.

Лет через пять после смерти Григорьева Леонтьев написал о нем воспоминания, которым придал вид письма, чтобы они носили более личностный характер (и чтобы осторожному редактору не пришлось брать на себя ответственность «за иные дерзости»[231]231
  Письмо К. Н. Леонтьева к Н. Н. Страхову. Отдел рукописей Российской национальной библиотеки. Ф. 747. Ед. хр. 17. Л. 11.


[Закрыть]). Это «письмо» он послал Страхову для публикации в 1869 году, но оно так и не увидело свет. Страхов не только не напечатал его в своей «Заре», но и не передал письмо в другой журнал, хотя Леонтьев – после двух лет ожидания публикации – попросил Страхова отдать рукопись в «Беседу». Возможно, Страхов не хотел печатать текст потому, что некоторые характеристики Григорьева, с которым он близко сотрудничал, показались ему излишне откровенными и не вписывающимися в «официальный» облик критика. Так или иначе, статья появилась только полстолетия спустя – в 1915 году. А о смерти Григорьева Леонтьев узнал уже в Константинополе…

Глава 6. Счастливые годы

Общественной жизни, мой друг, здесь нет; а есть дивная… народная жизнь.

К. Леонтьев

На Восток Леонтьев поехал не один, – он взял с собой Лизу. Ехали по современным меркам долго: «за Петербургом прусские поля, зелень, чуть покрытая морозом; немки, немцы; Бреславль и его древний собор; ночью в Вене – пуховое одеяло, слуги, которые, по правде сказать, больше похожи на секретарей посольства, чем на слуг; Св. Стефан, Триест…» Путешествие Леонтьевых завершилось в Кандии (так тогда назывался город Ираклион) на острове Крит. Леонтьев был заворожен южной красотой острова, он сравнивал Крит с корзиной цветов, пляшущей на грозных волнах моря. Все вокруг ничем не напоминало хмурый и слякотный Петербург; про то, что на дворе стоит глубокая осень, говорил только календарь; белесые от солнца греческие домики, казалось, стояли так со времен Геракла, а сильный морской ветер не умолкал ни на минуту.

Население острова почти все было православным, ведь здесь жили по преимуществу греки – об этом напоминал старинный Собор святого Тита на одной из площадей города. Несмотря на мирный пейзаж, жители хорошо помнили страшную резню 1828 года: так турки отомстили населявшим остров грекам за участие в военных действиях против турецкого владычества[232]232
  В 1866 г. на Крите вновь вспыхнуло восстание, которое было жестоко подавлено Омер-пашой.


[Закрыть]. Волнения на острове почти не утихали: в горах жили скафиоты – полуразбойники-полуповстанцы, к которым присоединялись во время столкновений с турками многие греческие мужчины. Герой леонтьевской повести «Хризо», грек по национальности, пишет своему другу про остров: «Здесь одно дело – восстание».

Неудивительно, что российское консульство пользовалось поддержкой местных жителей: они видели в русских единоверцев и возможных защитников в лихое время, помощников в освобождении от турок. Достаточно сказать, что для русского консула в местной церкви стояло специальное кресло, обитое красным сукном; к нему греки шли с поздравлением в праздники; в деревенском доме можно было увидеть не только литографированный портрет будущего греческого короля Георгия, но и российского императора. Русские дипломаты тоже видели в критских греках братьев по православной вере. В «Очерках Крита» Леонтьев так описывал критскую свадьбу: «Надо видеть прелесть этого и полуденного, и вместе полурусского праздника, в ясный и теплый зимний день; надо видеть это синее море с белою пеной, эти сады перед опрятными домами, людей цветущих, бодрых и красивых; надо знать, что эти люди нам братья по истории, что священник, который венчает молодца и красотку, не итальянец, а наш православный священник, что он молился в церкви за Россию во время Крымской войны и был за это заперт в тюрьму…, чтобы понять, как редки в мiре такие картины, которые пришлось нам в этот день видеть, и такие чувства, какие послал нам Бог в этот день испытать»[233]233
  Леонтьев К. Н. Очерки Крита.// Леонтьев К. Н. Полн. собр. соч. и писем в 12 томах. Т.3. С. 11.


[Закрыть].

Дел в консульстве было мало. Леонтьеву, который прибыл на должность секретаря, делать было почти нечего. Его это не смущало: он много гулял, ездил верхом, заводил знакомства среди местных жителей, читал, писал… Маша прислала ему из Петербурга Гете и другие книги. Критская жизнь дала материал для «Очерков Крита» (1866), прелестной повести в письмах о романтической любви гречанки и турка под названием «Хризо» (1868), рассказа «Хамид и Маноли» (1869), повести «Сфакиот» (1877). Дни тянулись лениво, но не скучно. Устами героя повести «Хризо» Леонтьев говорил воображаемому другу: «…если бы ты знал, как здесь приятна лень!..Что за милый край! Как бы мне назвать мой божественный остров? Райский угол? Сад садов? Краса морей?»

Рядом была Лиза, – это было, наверное, лучшее их время вместе, если не считать любовной горячки в Феодосии. Финансовые проблемы тоже остались где-то позади, в России. У Леонтьева было небольшое жалование, которого, конечно, не хватало на погашение кудиновских долгов или даже на покупку хорошего платья, приличного дипломату великой державы, но и экономить на дровах больше не было нужды. На деревенских праздниках, куда считалось за честь пригласить русских дипломатов, Леонтьев, ощущая себя почти Ротшильдом, раздавал монеты. Он наслаждался каждым днем на Крите. В 1883 году он записал, вспоминая то время: «Новая и счастливая жизнь». И прибавил – имея в виду свои отношения с Лизой: «Наш мир и любовь»[234]234
  Леонтьев К. Н. Хронология моей жизни. С. 31.


[Закрыть].

Жили Леонтьевы в деревушке Халеппа, в консульском домике. Неподалеку находились консульства Англии и Франции, но общению с иностранными дипломатами Константин Николаевич предпочитал этнографические «вылазки» в греческие деревушки и селения.

Остров был гористым, жители растили апельсины и виноград, делали замечательное оливковое масло и вино, разводили коз и овец. Леонтьев любовался греками: критские мужчины почти все были рослы, носили яркую одежду – гольфы, обтягивающие сильные икры, шаровары, подвязанные лентами, фески, куртки непривычного покроя, – все это придавало им в глазах молодого дипломата поэтичность и своеобразие. Женщины были черноглазы, стройны и держались хотя и скромно, но с достоинством. «Семь месяцев прожил я в Халеппе и не видал ни пьянства, ни грязного бесчинства, ни драк. Когда и бывают семейные распри, их стыдятся, их прячут. Здесь мужья не гоняются с кнутами и палками за растрепанными женами по улицам деревни; не видать разбитых лиц и пьяных женщин. Идеал семейный строг, но строг он не для одних младших и не для одних женщин»[235]235
  Леонтьев К. Н. Очерки Крита. С. 14.


[Закрыть], – писал о критской жизни Леонтьев.

Молодой дипломат смотрел на критскую жизнь влюбленными глазами, через розовые очки. Овраги на Крите были «душистыми», дворики – «опрятными», глиняные полы – «чище паркета». Даже «язвы общества» здесь были живописны: «бедность здесь не ужасна и не гадка. В ней видно нечто суровое и мужественное. Горы, хижина, чистый воздух и прекрасный климат; здоровые, бронзовые дети». Как это было не похоже на чахоточные доходные дома для бедноты в Петербурге! Грек из «Хризо», которого я уже цитировала выше, пишет о Крите: «Когда бы ты видел, что такое здешний грек! Как чисто его жилище, какая наша Халеппа веселая! У моря дома все белые, чистые, вместо крыш террасы, все в зелени. Тут лимоны и померанцы цветут, как снегом осыпаны; и чтобы ты знал, что это не театр, а сама жизнь, на ветках сушится простое, бедное белье… Представь себе только небо синее, море бурное, вдали снег алмазный на горах, как на московских полях, а над головой как жар горит, все в розовых цветах, наше старое персиковое дерево… Под оливами барашки гуляют и звенят бубенчиками!..» Настоящая идиллия!

Если несколько лет назад сердце Леонтьева было захвачено Крымом, то Крит произвел на него даже более сильное впечатление: он был еще живописнее и ярче, еще патриархальнее. В то же время, Леонтьев был разочарован критской «элитой», заручиться поддержкой которой пыталась российская дипломатия, – она оказалась скучнее и ограниченнее чиновников и служащих, с которыми доводилось сталкиваться Леонтьеву в России. Его удивляло, что грек, как только он достигал некоторого благосостояния или получал образование, сразу же без сожаления отказывался от красочных обрядов своего народа, надевал европейское платье, рассуждал о газетных статьях расхожими фразами и – становился неинтересен. Леонтьев, сравнивая критских греков и русских, писал: «Вообще можно сказать без долгих объяснений, что простой народ на Востоке лучше нашего; он трезвее, опрятнее, наивнее, нравственнее в семейной жизни, живописнее нашего. Общество же высшее, руководящее, обученное, надевшее вместо великолепных восточных одежд плохо скроенный, дешевый европейский сюртук прогресса – хуже нашего русского общества; оно ниже, грубее, однообразнее, скучнее»[236]236
  Леонтьев К. Н. Очерки Крита. С. 7–8.


[Закрыть].

Даже кипящий патриотизм критян, направленный против Порты, не выдвигал достойных политических вождей. И опять устами грека из «Хризо» Леонтьев, любуясь окружавшими его людьми, говорит об этой слабости патриотического движения на острове: «Как прекрасен молодой грек, когда он в пышной и яркой одежде идет по тихой сельской улице гордою поступью! Как мила, как опрятна, как свободна в обращении и как чиста нравом наша девушка! Как величав, строг и прекрасен наш простой старик в высокой феске и седых усах! …О, если бы в этой дивной стране, у этого прекрасного народа, были достойные вожди! Но их нет пока… и не знаем, откуда их ждать».

Самое удивительное, что сочувствуя патриотическим чувствам греков, выполняя на острове определенную «миссию» по долгу службы (которая как раз и состояла в поощрении «антитурецких» чувств), Леонтьев не мог не любоваться и турками тоже. Если уж исходить из эстетизма, то турок не менее живописен и своеобразен, чем критянин! Леонтьев, отказавшись от европеизма, не встал до конца и на славянофильскую позицию: не раз он бывал, например, на стороне ярких греков, а не «скучных» и «буржуазных» болгар, что было немыслимо для правоверного славянофила (ведь болгары были славянами, значит, «братьями»). Критские греки ему очень нравились – явно больше болгар, но и вовсе не вписывающихся в теорию панславизма турок он любил за то, что они сохранили свою самобытность.

Он высказал крамольную в то время мысль: турки – варвары, конечно, но как раз благодаря их варварству сохранилось православное и славянское своеобразие на Балканах. Православная вера столь ценна для грека, серба или болгарина потому, что является его отличием от турка (говоря языком современной социологии – маркером); именно поэтому так болезненно любит он свою культуру, язык; поэтому родственники девушки, полюбившей турка и готовой ради этой любви принять ислам в повести «Хризо», готовы убить не только жениха, но и ее за измену вере. Если б над греками и славянами не было угрозы турецких гонений, отличительные черты быстро потеряли б свою ценность, они лишились бы своей самобытности.

Летом 1864 года в жизни Леонтьева произошло чрезвычайно характерное событие. Он зашел по какому-то делу в канцелярию французского консульства. С ним была Лиза. Во время необязательного светского разговора консул Дерше (Derche), рядом с которым тоже стояла жена, позволил себе неуважительно обратиться к Леонтьеву – причем не к нему как к молодому человеку Константину Леонтьеву, а к нему, как представителю России. Гордый и вспыльчивый Леонтьев не смог этого стерпеть и, недолго думая, ударил Дерше хлыстом, который держал в руках. Взыграла кровь дедушки-Карабанова – разразился скандал. Опешивший француз молчал, но его жена крикнула Леонтьеву:

– Miserable[237]237
  Ничтожество (франц.)


[Закрыть]!

На что Леонтьев бросил (не даме, конечно, а французскому консулу):

– Et vous n’etes qu’un triste Europeen![238]238
  А вы всего лишь жалкий европеец (франц.)


[Закрыть]

На дуэль Дерше Леонтьева не вызвал – то ли струсил, то ли побоялся, что после дуэли его карьере придет конец. Французское посольство тоже за него не вступилось: небрежные слова о России, вызвавшие бурную реакцию Леонтьева, были неуместны в устах дипломата, и разрастание скандала французам было ни к чему. Леонтьев же никогда о своем поступке не сожалел, – наоборот, гордился им! Во-первых, он был патриотом и считал, что поступил как настоящий русский. А во-вторых, – не любил он французов (говорил друзьям, что его от них тошнит).

Удивительное дело: ход событий на Балканах определялся, прежде всего, российско-английским соперничеством в регионе, но именно французы, а не англичане, вызывали у Леонтьева столь сильное неприятие. Возможно, потому что в Англии он видел оппонента, сумевшего частично сохранить свою самобытность в европейском смешении. Франция же казалось ему верхом буржуазности и средоточием европейской уравнительности. Характерно, что героев своих критских произведений он тоже наделял нелюбовью к этой стране. Простая гречанка Катерина из рассказа «Хамид и Маноли» говорит: «Хуже всех это франки… Как я тебе скажу, господин мой? кабы моя сила была, я бы франков ко хвосту лошадиному привязывала, да чтоб рвали их лошади на части». (Никакой современной политкорректностью в 19 веке еще и не пахло!) Это тем более удивительно, что она и ее ребенок спаслись от турецкого погрома во дворе французского консульства. Но и на это у Катерины есть объяснение: «Знала я, что франки, хотя и злы на нас, а резать нас туркам простым, без причины, не дадут; не потому, чтобы они нас жалели… Господи избави – жалеть им нас! а потому, что свету хотят показать, будто в Турции закон и порядок есть. Эти дела политические у нас всякий ребенок глупенький знает!»[239]239
  Леонтьев К. Н. Хамид и Маноли.//Леонтьев К. Н. Полн. собр. соч. и писем в 12 томах. Т.3. С. 152–169.


[Закрыть] Впрочем, в этом же рассказе (а затем в романе «Египетский голубь») английский консул и вовсе дверей грекам, пытающимся спастись от резни, не открывает: Леонтьев использовал здесь реально имевший место в дипломатической истории факт.

Французы не вступились официально за Дерше, но русским все-таки невозможно было делать вид, что ничего не произошло. Леонтьева отозвали в Константинополь. Там посол, которым как раз стал граф Игнатьев, сделал ему «выговор» по службе, – но все понимали, что это лишь формальность. На деле поступок Леонтьева вызывал сочувствие, а он сам превратился в популярную личность в русском посольстве. В глазах посольских дам он стал настоящим поликаром[240]240
  Героем, молодцем (греч.)


[Закрыть]. Леонтьеву повезло: будь на месте Игнатьева кто-либо другой, неизвестно, как аукнулась бы ему эта история. Но Игнатьеву понравился подчиненный-смельчак.

В одном из леонтьевских романов герой тоже оказывается в Константинополе после того, как ударил французского дипломата. Его вызывает молодой и молодцеватый начальник (романное воплощение графа Игнатьева) и говорит ему буквально следующее:

– Всякий русский может быть рад, что вы его съездили (чтоб он не смел русским грубить); но ведь нельзя открывать новую эру дипломатии побоев на основании вашего прецедента, который лично, положим, может все-таки нравиться. Держите русское знамя высоко; я буду, верьте, помогать вам; но старайтесь не прибегать уж слишком часто к таким voies de fait[241]241
  Насильственным действиям (франц.)


[Закрыть]…[242]242
  Леонтьев К. Н. Египетский голубь. С. 356.


[Закрыть]

Думаю, Леонтьев достаточно точно передал смысл своего разговора с послом. Игнатьев продержал его около четырех месяцев в посольстве – чтобы скандал утих, причем во время этих месяцев заметно сблизился со своим подчиненным.

В Константинополе Леонтьев был один – Лиза уехала в Россию. В письмах ей Константин Николаевич так описывал свои визиты к Игнатьеву: «У посланника в доме и в саду очень хорошо, обед отличный, жене его 21 год, она очень мила, красива, умна, образованная, они богаты…»[243]243
  Письмо К. Н. Леонтьева к Е. П. Леонтьевой от 23 июля 1864 г.//Леонтьев К. Н. Избранные письма. С. 44.


[Закрыть] Игнатьев полностью удовлетворял эстетическому вкусу Леонтьева (как когда-то удовлетворял ему холеный и умный Тургенев), да и взгляды посла на восточный вопрос были ему близки, – он испытывал искреннее уважение к Николаю Павловичу. Но и у Игнатьева незаурядный подчиненный вызвал интерес.

Счастливое леонтьевское время продолжалось. Константинополь-Стамбул-Царьград он полюбил не менее Крита. В большом кипящем городе, который многие видели чуть ли ни столицей мира – не только грезящие о всеславянской федерации панслависты, но и социалист Фурье, например, – встречались Европа и Азия, но Азии, на радость Леонтьеву, было все-таки больше. Силуэты минаретов, вздымавшиеся над городом, прекрасная Голубая мечеть султана Ахмеда прямо напротив Айя-Софии, чей византийский силуэт выдавал в ней православную базилику, фонтан перед дворцом Топкапы, шумный базар Капалы-Чарсы… Леонтьев любовался на восточных торговцев с корзинами, наполненными хлебом, фруктами, овощами. Ему нравились продавцы воды на стамбульских улицах с огромными медными кувшинами за спиной, увешанные колокольчиками.

В то же время, османская столица неумолимо менялась. По Босфору стали ходить пароходы, разные части города соединил Галатский мост, на улицах открывались магазины с европейскими товарами. Стамбул того времени вызывал у чуткого путешественника ощущение, о котором очень точно написал один из исследователей: «многие русские, узнавшие восточный мир периода упадка, в той или иной мере испытывали чувство «ускользающей красоты»[244]244
  Жуков К. А. Восточный вопрос в историософской концепции К. Н. Леонтьева. – СПб.: Алетейя, 2006. С. 34.


[Закрыть]. Эта «ускользающая красота» брала за душу Леонтьева. Константинополь навсегда стал для него любимым городом. Герой повести «Хризо» говорит, выдавая мысли автора: «я полюбил Константинополь; все мне нравится здесь: и Босфор, и смесь пышности с грязью, и туманные, дождливые дни, когда все дальние улицы так пусты и задумчивы, а в тесной Пере так толпится, спешит и торгует народ».

Игнатьев, как обыкновенно делалось летом, перебрался в Буюкдер. Летняя резиденция посла располагалась в доме, купленном почти за сто лет до этого у обанкротившегося английского купца. Дом был окружен прекрасным садом за каменной оградой. Почти весь персонал посольства находился там с мая по октябрь, когда жара в центре Стамбула становилась невыносимой. Леонтьев бывал в Буюкдере каждый день, – у него появилось много знакомых. Он так описывал посольское общество в своем письме к Страхову: «Наше Посольство и наше Генеральное Консульство в Царьграде – это точно две обширные фаланстерии, в которых живут вблизи друг от друга самые разнообразные люди; там вы можете встретить и ученого и вместе с тем почти святого человека, как Архимандр<ит> Антонин, и диакона демагога, который говорит, что всех дворян надо на осину…; бедных консерваторов и бедных нигилистов, богатых консерваторов и богатых нигилистов, увешанных орденами… Дам разных. Игнатьева сама две капли воды Татьяна Пушкина во втором периоде. – Только муж молодой и она его любит… Приезжают иногда генералы, писатели, художники…»[245]245
  Письмо К. Н. Леонтьева к Н. Н. Страхову от 19 ноября 1870 г. //Цит. по: Леонтьев К. Н. Полн. собр. соч. и писем в 12 томах. Т. 5. С. 840.


[Закрыть]. Леонтьев окунулся в посольскую жизнь с головой.

В Константинополе Леонтьев часто виделся с другом своего калужского детства – Михаилом Хитрово, который исполнял обязанности первого секретаря русского посольства. Но особенно близко Константин Николаевич сошелся с семейной парой Ону: Михаилом Константиновичем, большим знатоком жизни балканских народов, вторым драгоманом посольства, и его молодой супругой, обрусевшей иностранкой, выросшей в петербургском высшем обществе – Луизой (Елизаветой) Александровной, которая, похоже, со временем стала его любовницей, – во всяком случае, тональность его писем к мадам Ону из Адрианополя, Тульчи и других мест говорит об их довольно близких отношениях.

Лиза была далеко, да она и не была сдерживающим началом: Леонтьев никогда не скрывал от нее своих романов, более того, подталкивал и ее к тому, чтобы завести себе любовника. Он по-своему любил ее, но мысль о привязанности навсегда к одному человеку вызывала у него ужас. Да и невозможной он считал такую привязанность, противоречащей самой жизни!

В его голове жило совершенно иное представление о семье – говоря современным языком, он был сторонником открытого брака. Потому не стоит удивляться такому его письму Лизе: «Я каждый день 20 раз думаю о тебе», – признавался он уехавшей жене (и у Лизы, читавшей письмо, от счастья щемило сердце). Потом рассказывал о богатом Игнатьеве, о молодой и красивой мадам Игнатьевой и продолжал: «… я спрашивал не раз у себя, желал ли бы я его дом, его жену – вместо Лизы и нашей небогатой, но дружной жизни. Нет! Нет! Кроме Лизы никого не желал бы иметь женой! Любовницу какую-нибудь на время – для фантазии, это другое дело, но другом и женой только тебя»[246]246
  Письмо К. Н. Леонтьева к Е. П. Леонтьевой от 23 июля 1864 г.// Леонтьев К. Н. Избранные письма. C.44.


[Закрыть]. Трудно сказать, как реагировала простодушная Лиза на такие мысли своего мужа, – да он не слишком ее реакцией и интересовался: для него подобная модель брака была единственно возможной, иного Леонтьев просто не мыслил. Эта модель присутствует и во многих его произведениях («Две избранницы», «Исповедь мужа», других).

Дипломатическая служба оказалась тем делом, которое пришлось Леонтьеву по душе. Во-первых, он был благодарен ей за жизнь в другом мире: «Я давно мечтал жить в Турции, на Востоке, – говорил один из леонтьевских героев, – и вот мечты мои исполнились: я в Турции. Я хотел видеть кипарисы, минареты и чалмы; я вижу их. Я хотел быть как можно дальше от этих ненавистных, прямых, широких улиц Петербурга… я был далеко от них»[247]247
  Леонтьев К. Н. Египетский голубь. С. 358.


[Закрыть].

Во-вторых, сама консульская работа была ему по нраву – она удовлетворяла и его патриотическому чувству, и его честолюбию, и его эстетизму, и оставляла время для литературных занятий. Обращусь опять к признанию того же персонажа, повторившего дипломатический путь автора: «Службой своею я дорожил; скажу яснее: я ужасно любил ее, эту службу, совсем не похожую на нашу домашнюю обыкновенную службу. В этой деятельности было столько именно не европейского, не «буржуазного», не «прогрессивного», не нынешнего; в этой службе было тогда столько простора личной воле, личному выбору добра и зла, столько доверия со стороны национальной нашей русской власти! Столько простора самоуправству и вдохновению, столько возможностей делать добра политическим «друзьям», а противникам безнаказанно и без зазрения совести вредить!»[248]248
  Там же. С. 356.


[Закрыть] Такая оценка удивительна современному читателю, – сегодня простора «личной воле» в дипломатической деятельности осталось совсем немного…

В романе «Египетский голубь», написанном через 15 лет, Леонтьев описывал лето, проведенное в Константинополе героем, носящем фамилию Ладнев (что само по себе, если вспомнить Ладнева «Подлипок», является явным указанием на автобиографичность повествования): «Меня задержало в Константинополе одно личное дело, одна «неприятность», одно столкновение с иностранцем, из которого я вышел очень удачно и лестно для моего самолюбия, но за эту удачу все-таки по службе нужно было отвечать «формально»… Переписка с иностранцами тянулась. Мне уже становилось скучно и тяжело быть здесь… не у дел, жить четыре месяца не то гостем, не то подсудимым за слишком смелое самоуправство, и очень хотелось вернуться скорее в провинцию, к освежающей и деловой борьбе»[249]249
  Там же. С. 314.


[Закрыть]. Поскольку возвращение к «деловой борьбе» откладывалось, Леонтьев занимал свободное время литературной работой, – он писал одно из самых известных своих произведений – «Исповедь мужа».

Начал этот замечательный роман Леонтьев, по-видимому, еще в России, потому фон романа – крымский (Востока тогда автор еще не знал). Сюжет – необычен и помогает многое понять в характере и поступках Константина Николаевича. События разворачиваются в 1850-1856 годах, как раз тогда, когда Леонтьев участвовал в войне. Поживший на свете помещик К. (автор в будущем?) удалился от света в свое крымское имение Ай-Бурун. Он богат («Слава Богу, я не беден» – восклицает герой в первых же строках романа, и в такой торопливой констатации видно небезразличное отношение автора к данному вопросу), он может позволить себе ту жизнь, какая ему нравится, потому и уехал в Крым: «здесь хорошо; зимы нет, рабства нашего нет. Татары веселы, не бедны, живописны и независимы. Общества здесь нет – и слава Богу! Я не люблю общества, на что оно мне?»[250]250
  Леонтьев К. Н. Исповедь мужа. // Леонтьев К. Н. Египетский голубь. С. 247.


[Закрыть]

В то же время, взаимоотношения с обществом у героя оказываются не так просты. В объяснениях преимущества одиночества явно слышится голос болезненно честолюбивого и гордого автора: «Когда я один, я могу думать о себе и быть довольным; при других… мне этого недостаточно. Разве бы триумфальное вступление в город при криках народа, в прекрасную погоду, на лошади, которая играла бы подо мной, и не в нынешнем мундире, а в одежде, которую я сам бы создал и за которую женщины боготворили бы меня столько же, сколько и за подвиги мои; боготворили бы и шептали: «Зачем мы его не знали прежде, когда он был молод!» Это я понимаю. Иначе о чем заботиться?»[251]251
  Там же. С. 247–248.


[Закрыть] Все – или ничего! Или быть героем без страха и упрека, которым восхищаются без меры, или – не надо общества вовсе, коли ты в нем один из многих.

Имение К. описано лишь штрихами, – с одной стороны, оно чем-то напоминает богатое имение Шатилова в Тамаке, с другой – отражает вкусы самого Леонтьева: именно так он мог бы жить сам, имея средства. Хозяин доволен своей спокойной жизнью, хотя человек-то он пожилой, но не старый (К. 45 лет), и его взгляд время от времени обращается на женщин, встречающихя ему в этой уединенной и неторопливой жизни. В Ялте есть небогатая девушка «в розовом холстинковом платье», читающая «дельные книги» и занимающаяся рукоделием, – герою она понравилась, и он сразу перестал ездить в этот дом: он стар душою, значит, не стоит пробуждать надежды на выгодное замужество у родни, не надо «соблазнять садом, кипарисами, мраморными ступеньками, коврами» молодую девушку…

Но жизнь в Ай-Буруне поменялась независимо от желания его хозяина. Он получил письмо от двоюродной сестры, Катерины Платоновны. Она бедна, вся в долгах, муж умер, у нее дочь, она написала ему несколько трогательно-ласковых слов. Повинуясь порыву, герой высылает ей 800 рублей. Результат оказывается неожиданным: заплатив долги, Катерина Платоновна приезжает в Ай-Бурун вместе с дочкой, Лизой. Лиза не похожа на жеманных барышень: сама доит корову, сажает деревья; она малообразованна, дурно говорит по-французски, зато искренна и неглупа (некоторые ее черты указывают на реальную Лизу Политову).

Герой привязывается к молоденькой девушке и начинает вынашивать планы устройства ее жизни. Его любовь к Лизе имеет родительский оттенок, он хочет ее счастья, а потому отвергает сразу все планы ее замужества с каким-нибудь никчемным мелким чиновником. Обеспеченного же и умного молодого человека Лизе встретить просто негде. И К. начинает думать о другом варианте развития событий: а не выйти ли ей замуж за сына управителя? «Он вольноотпущенный, обучался садоводству в казенном саду[252]252
  Никитском ботаническом саду.


[Закрыть], неглуп, пишет с небольшими ошибками, знает кое-что из ботаники, красив – настоящая русская кровь с молоком, 21 год, ловкий, глаза синие, сердце хорошее»[253]253
  Леонтьев К. Н. Исповедь мужа. С. 255.


[Закрыть], – описывает потенциального жениха автор.

Но это невозможный мезальянс! (Такой же, как женитьба самого Леонтьева на Лизе Политовой). Дочь полковника, барышня – и вольноотпущенный! К. излагает в своих записях целую «теорию стекол», сквозь которые мы смотрим на мир: через желтое стеклышко окружающее кажется нам залитым солнцем, через фиолетовое – как будто гроза и буря приближаются… Леонтьевский персонаж предлагает поменять гештальт[254]254
  Гештальтпсихология оформилась лишь в начале 20 века, Леонтьев не был с нею знаком, потому термин «гештальт» можно употреблять здесь с оговорками.


[Закрыть], взглянуть на мир через другое стекло, не привычное нам: «есть совсем, совсем другой мир, о котором и не думают»[255]255
  Леонтьев К. Н. Исповедь мужа. С. 255.


[Закрыть]. И через другое стекло ситуация выглядит иначе: по соседству с имением – «белый домик с плющом и виноградом…, он получает хорошее жалование у какого-нибудь вельможи за садоводство; в доме чисто…, воздух вокруг дивный…» Этакая идиллия, пастух и пастушка, к тому же никаких «высших потребностей ума» у Лизы ее дядя не находит, зато видит, что пишет она с теми же ошибками, что и садовник…

Лиза, которая «еще очень дика», никаких теорий в своей голове не выстраивает. Но когда к ней сватается некий любитель французских романов Маринаки со стрижеными бакенбардами и томным взглядом, она ему отказывает, чем очень радует дядю: слащавый Маринаки вовсе не удовлетворяет его чувству прекрасного. В романе даже появляется своеобразная классификация прекрасного в стиле Аристотеля: «А прекрасное бывает трех родов: красота живописная, пластическая; красота драматическая, или действия, и красота чувств, или музыкальная»[256]256
  Там же. С. 257.


[Закрыть]. В случае с молодым садовником можно надеяться на почти полное воплощение прекрасного (борьба с сословными предрассудками даже драматическую красоту обещает), а вот брак с Маринаки под определение прекрасного никак не подпадает…

Неожиданно для героя романа (но все-таки ожидаемо для читателя, которому уже ясно, что хозяин имения Лизу любит) ситуация складывается так, что женится на Лизе он сам, а не садовник. Предложение руки и сердца является изложением кредо хозяина имения. Он был бы несчастен, если б дал Лизе погибнуть. И далее следует примечательный диалог:

«– Что такое «погибнуть»?

– Что такое «погибнуть»?… Проще всего «погибнуть» – значит унизиться, упасть. Не то чтобы нужду терпеть или страдать. Если нужда тебя не унизила, если, напротив того, ты стала выше и прекраснее от ее тяжести – тогда ты не погибла. Если ты умерла от нужды в честной борьбе, ты тоже не погибла. С другой стороны: если ты ведешь богатую и разгульную жизнь, но при этом добра, великодушна, пряма, умна, даровита и пленительна, ‹…› тогда ты не погибла, по-моему. А если беспорядочная жизнь обезобразила твою душу – ты погибла! Или, если ты можешь быть счастливой с Маринаки – ты погибла!

– Вот как! – сказала Лиза. – Вот вы что говорите! А с вами быть счастливой – это не погибнуть?

– Нет, – отвечал я смело, – влюбиться в меня, обнищавшего духом, с лицом старым, с сердцем бесстрастным – это своего рода гибель или жалкая ошибка. А выйти за меня замуж, чтобы быть независимой, порадовать больную мать, чтобы иметь в руках средства помогать другим страдальцам, чтобы жить вольно и широко, когда захочется, и в запасе иметь верного друга для черных дней, для дней болезни, отвращения и обманов – это не гибель. Это улучшение!»[257]257
  Там же. С. 263–264.


[Закрыть] Удивительный жених, настаивающий на том, чтобы его не любили, а видели в нем лишь средство для улучшения жизни! Жених, который еще до свадьбы предлагает «жить вольно и широко», не оглядываясь на предрассудки и приличия. Недаром К. пишет в своем дневнике: «Будет ей привольно, будет и мне не стыдно».